Да здравствует 9 мая – День Великой Победы!
– Конец восемнадцатого века. Архитектор Миронов. Зал уездного собрания украшен мраморными колоннами. Вон с того балкона 7 декабря 1918 года провозгласили Советскую власть, – скороговоркой сообщил Илья, подтвердив догадку.
У входа, на газоне, росли властолюбивые голубые ели, и при дверях стояли две массивные урны, выкрашенные серебрянкой. В раздевалке интеллигентная гардеробщица почтительно приняла у них верхнюю одежду, а Генину кепку с помпоном долго рассматривала и повесила на рожок с особым уважением. В холле стоял «на тумбочке» молоденький конопатый милиционер.
– Со мной! – Колобков властно махнул развернутым удостоверением и кивнул на спецкора.
– Вижу, – страж посмотрел на пропагандиста с обидой. – А документик, прямо сказать, у гостя имеется?
– Конечно, – Скорятин вынул редакционное удостоверение.
– Не годится. Надо пропуск заказывать.
– Он из Москвы! – возмутился Илья.
– Хоть с Марса.
– Пресса!
– Порядок есть порядок.
– Нам надо срочно пообедать. У нас встреча с читателями.
– Тем более. Столовая режимная. Спецобщепит, прямо сказать.
– Ну ты, Лёша, свинья! – возмутился Колобков.
– Старший сержант Степанюк, если забыли, товарищ Колобков! – с мягкой угрозой напомнил милиционер.
– Товарищ старший сержант, а по партбилету вы меня пропустите? – спросил москвич.
– По партбилету любой коммунист может пройти в районный комитет.
– И пообедать?
– Нет, для обеда вкладыш нужен.
Мымровец предъявил красную книжицу с темным профилем Ильича. Она оказалась в боковом кармане случайно – обычно хранилась дома, в столе, запиравшемся на ключ. Гена возил партбилет в редакцию, чтобы сдать взносы за апрель. Деньги-то парторг Козоян принял, а печать не шлепнул, забыл, растяпа. Потом, впопыхах и обиде собираясь на вокзал, Скорятин не выложил документ из кармана. Постовой долго мусолил узорные странички, сопя и явно удивляясь серьезным суммам, с которых столичный коммунист платил ежемесячно по три процента. Такие деньжищи в Тихославле были, очевидно, в диковинку. Возвращая документ, старший сержант попенял:
– Геннадий Павлович, что же это у вас за апрель не плочено?
– Виноват, замотался по командировкам, – примирительно объяснил спецкор, зная по опыту, что с нижними чинами лучше не связываться, наоборот, надо показывать особое уважение к их ничтожным полномочиям.
– Повнимательнее на будущее! В гостинице, прямо сказать, осторожнее. Всякое бывает.
– Глаз не спущу!
В поезде, несмотря на алкогольную беспечность, он засунул билет вместе с кошельком в наволочку и несколько раз вскидывался ночью – проверял, на месте ли. Серьезная картонка, потеряешь – держись! Сколько карьер и судеб поломали, как макароны над кастрюлей, из-за утраченного партбилета! Веня как-то оставил свой спьяну в залог в ресторане Домжура: не хватило денег заплатить за ужин. Дело-то привычное. Не рассчитавшие возможностей журналисты оставляли в залог часы, паспорта, кто-то однажды отдал ордер на новую квартиру, каковую и обмывали. Но партбилет! Такого еще не было. Скандалище вышел грандиозный. Если бы в ту пору Шаронов не дописывал с Танкистом третий том мемуарной эпопеи «С лейкой и блокнотом…» – показательная казнь и конец. Дед, бранясь, позвонил однополчанину, лютовавшему в парткомиссии, тот тоже долго матерился, но друг Бродского остался в рядах, отделавшись выговором с занесением.
– Проходите! – козырнул милиционер, вернул Гене партбилет, а на Колобкова посмотрел с вызовом.
Столовая помещалась в стеклянной пристройке, с улицы не заметной. Там росли в кадках пальмы, свисали с окон сборчатые кремовые гардины и теснились столы под цветастыми полиэтиленовыми скатертями. Вдоль никелированного стеллажа раздаточной стояли с подносами сотрудники – в основном, по виду, технический персонал: машинистки, бухгалтерши, курьеры, секретарши, учетчицы… Эти в любом учреждении приходят к самому началу обеда, на лучшие куски, а ответработники питаются на ходу, как придется, а то и вообще не успевают.
– Набежали! – буркнул Илья, обиженный старшим сержантом. – И здесь очередь!
– Партия и народ едины! – тихо съехидничал Гена.
На вошедших никто не обратил особого внимания, кроме накрашенной девицы с выносным бюстом и мощными бухгалтерскими бедрами. Она как раз отходила от кассы и, увидев Колобкова, подалась было к нему, но, заметив рядом незнакомого человека, погрустнела и уселась в одиночестве под пальмой.
– А вы, значит, многолюб! – шепнул наблюдательный спецкор.
– Я вас умоляю! – мученически повел глазами бывший экскурсовод.
Напарники взяли подносы и встали в очередь. Еда здесь, конечно, была попроще, чем в столичных райкомах и редакциях, но вполне сносная и до смешного дешевая. Гена выбрал винегрет с малосольной сельдью, язык с хреном – на закуску, борщ с пампушкой – на первое, судачка под польским соусом – на второе, вишневый мусс и компот из кураги – на третье.
– А у нас в редакции пиво в столовой дают.
– До сих пор? – удивился Илья. – Не свисти!
– До сих пор! – соврал спецкор, умолчав, что буфетчица Валя достает пиво из-под прилавка под страхом увольнения.
Скорятин вручил кассирше металлический рубль, отчеканенный к 70-летию Октября. Та с интересом повертела в пальцах редкую монету, не дошедшую, видимо, еще до Тихославля, и отложила в сторону – для себя или знакомого нумизмата. Ссыпав в карман сдачу, москвич сел с подносом за свободный столик у окна. Вскоре подтянулся и Колобков:
– Зря ты не взял заливного линя!
– Не люблю желатин. А чего к тебе милиционер привязался?
– Не ко мне, а к тебе. Он по инструкции действовал.
– Я так и понял. Давай на брудершафт! А то какая-то ерунда получается… То вы, то ты…
– Давай!
Они чокнулись и отхлебнули компота.
– Слушай, Ген, ты мне объясни. Мы атомную бомбу слепили, в космос летаем, балерины наши выше всех ноги задирают. Почему советская власть умеет нормально кормить людей только в райкомах? Как в городе пожрешь – так изжога от горла до прямой кишки? Шницель из хлеба, селедка ржавая, как водопроводная труба, картошка синяя, хуже удавленника, в борще мясо в микроскоп не увидишь.
– Меня спрашиваешь? Илюша, ты же у нас партработник.
– Да какой я партработник! Зигзаг природы. Иногда в первичке люди чего-нибудь спросят – стою дебил дебилом. Сказать-то нечего. Нельзя же в 1988-м повторять то же самое, что в 1928-м рабфаковцам впаривали!
– Ладно, научу. У вас в городе мясо в магазинах есть?
– Бывает. С утра. По очереди…
– А кто-нибудь голодает?
– Ну, ты скажешь! Никто у нас не голодает.
– Вот, в этом наше принципиальное отличие от капитализма, где все в магазинах есть, а люди с голоду мрут!
– Класс! – восхитился Колобков. – Сам эту байду придумал?
– Нет. Перед выездом за бугор специально учат, как на каверзы отвечать.
– С такой идеологией, Геннадий, мы до коммунизма не дотянем.
– Нам бы до социализма дожить. А за что на тебя сержант Степанюк взъелся?
– Заметил?
– А то!
– Тут такое дело, – смутился Илья. – Смешное даже. – Агитатор почесал нос. – Он в одну учетчицу втюрился, а она…
– В тебя?
– Вроде как.
– Эта, что ли? – Гена незаметно показал глазами на пышногрудую девицу, метавшую из-под пальмы в пропагандиста туманные молнии.
– Эта… – погрустнел Колобков. – Наблюдательный!
– Как зовут?
– Галина. Все время в кино зовет, замучила…
– Ну и трахни ее! – посоветовал спецкор. – Освежает. Смотри, какая у нее станина!
– Легко вам в Москве. Переспал с девушкой и затерялся среди восьми миллионов. А у нас каждый день потом по дороге домой встречать будешь и глаза отводить. Не дай бог, еще залетит! Да и не нравится мне она.
– Мятлева нравится, да?
– Не касайся Зои Дмитриевны, змей!
– Ладно-ладно, – примирительно улыбнулся Гена и продекламировал:
Я был сыночек маменькин.
Теперь со мной беда!
Меж бабами, как маятник,
Мечусь туда-сюда…
– Ты и стихи пишешь? – изумился пропагандист.
– Нет, Веня Шаронов сочинил.
– А кто это?
– Друг Бродского.
– Да ты что?!
К столу незаметно подкатил округлый молодой человек с влажной прической на пробор и склонился к уху заведующего агитпропом. Тот поморщился, кивнул и скомандовал:
– Допивай компот!
– А что такое?
– Первый с тобой хочет познакомиться.
Пока они шли по коридорам, выстланным дорожкой цвета гвардейского позумента, Илья успел нашептать, что первого секретаря райкома Рытикова скоро снимут: Суровцев, проверяя, как идет посевная, остался страшно недоволен угодьями, да еще колхозники нажаловались, что перечислили деньги на строительство клуба, а в итоге ни клуба, ни средств. Петр Петрович при всех назвал Рытикова байбаком и посоветовал подыскать себе место.
– В общем, Андрей Тихонович по белой нитке ходит.
Зашли в кабинет, украшенный переходящими знаменами и огромным ржаным снопом, перетянутым, как кушаком, красной лентой с надписью: «Принимай, Родина, миллионный центнер!». На стене, в рамке, улыбался душка Горбачев. Прежний бровастый портрет, провисевший тут восемнадцать лет, был явно побольше, и теперь образ нового генсека окаймляла полоса выцветших обоев. Колобков церемонно представил столичного журналиста усталому пузану с колючими глазами и дрожащим двойным подбородком.
– «Мир и мы»? Как же! Следим! – сказал Рытиков поспешно.
И мымровец понял: кроме «Правды», хозяин кабинета вообще ничего не читает. Опальный предводитель районных коммунистов, косясь на часы, спросил, как москвичу показался Тихославль, привычно выслушал восторги о волжском Китеже, о «музее под открытым небом»…
– В том и дело, что под открытым, – погрустнел начальник. – Снег, дождь, град… Не успеваем красить. В детинец недавно молния ударила.
– Знаете, сейчас в Америке придумали тонкую, но прочнейшую пленку, – из непонятного озорства соврал Гена. – Натягивают над кварталом, и никаких проблем. Над Лувром уже натянули.
– Да вы что! Эдак и над полями можно? – возмечтал Рытиков. – А то ведь у нас в конце мая такие заморозки – беда…
– Поля-то у вас в районе замечательные! – польстил гость. – Ухоженные, как во Франции.
– Правда?! Вот и напишите! – посвежел руководитель. – А то ведь только про недостатки пишем.
– И напишу! – пообещал спецкор, незаметно подмигивая Колобкову.
– Вы когда уезжаете?
– Послезавтра, наверное.
– Угу… – Первый секретарь что-то черкнул на перекидном календаре. – А сейчас куда? Языческую Троицу видели?
– Нет.
– Как же так, Илья Сергеевич?
– Потом, Андрей Тихонович, после встречи с читателями.
– А когда у вас встреча?
– В два.
– Как жаль! Не получится. Сам бы с удовольствием послушал. Люблю умное слово. Но в район надо. К народу. Ждут! Ну, вперед, а то опоздаете. Людей нельзя обижать. Люди у нас хорошие! А искусство любят – это что-то! В прошлом году Семен Кусков гастролировал. Ну, знаете, конечно, ансамбль «Космодром»? Не поверите: вместо одного концерта целых пять дали. Народ шел и шел, шел и шел, шел и шел…
– Андрей Тихонович, нам идти надо! – взмолился Колобков.
– Да, конечно! Машина у вас есть?
– Есть.
– Успеете! И напишите обязательно, что у нас поля как во Франции, а то ведь никто не знает.
Когда они мчались по коридору, лавируя между ответработниками, снующими из кабинета в кабинет, Илья спросил:
– Про пленку, конечно, наврал?
– Конечно.
– И он тебе наврал. Пять концертов! Они потом еще колхозы бомбили. Я такого чеса никогда не видел. Прокуратура замучила: левые билеты, двойная бухгалтерия, черный нал. Говорят, директора у них посадили. Ох уж эти шакально-инструментальные ансамбли!
– Да, Кусок – тот еще сукофрукт… – кивнул Гена.
– Ты знаком с Кусковым? – удивился Илья.
– Квасили как-то вместе…
Скорятин брал у него однажды интервью. Они сидели в большой квартире с окнами на Чистые пруды, пили редкую по тем временам «Белую лошадь», курили еще более редкий золотой «Честерфильд», и Кусок торопливо (он улетал на гастроли в Венгрию) рассказывал, как задыхается в этой стране с уродским названием СССР. Прощаясь, бард взял гитару и спел новую композицию:
Мне скучно в этой огромной стране,
Мне душно в этой огромной стране,
Мне страшно в этой огромной стране,
Мне тесно в этой огромной стране,
Уберите плакаты из наших душ,
Уберите цитаты из наших душ,
Уберите доклады из наших душ,
Уберите приклады от наших душ!
Поднимите нам веки,
Поднимите с колен!
Мы хотим перемен!
Мы хотим перемен!
Теперь Семен Кусков – владелец сети винных бутиков «Чин-чин», но песенки про свободу до сих пор сочиняет и поет в правильных местах, к примеру, на хлебосольных презентациях сенатора Буханова. Недавно снова ходил с бокалом, кланялся, сыпал перхотью с седых косм и улыбался, обнажая приветливую верхнюю десну. Пьяная Ласская просто взбесилась, увидев его на приеме. Накануне она купила в «Чин-чин» бутылку «Чиваса» и блевала потом всю ночь. Когда Кусок на бис загнусил свою знаменитую «Купороссию», Марина не выдержала и с воплем «Сур-р-рогат!» метнула в него выеденный лобстер. Промахнулась…