XXXIII

Когда все было закончено, Агеды возле меня не оказалось. Она исчезла — куда? Я не знал. Мои руки, ноги и лицо замерзли, но на душе было тепло. И вот я стою, не трогаясь с места, стою среди пребывающих в мире мертвых под темным нависшим небом и разравниваю на могиле землю, разравниваю почти с любовью. В яму тело старика я опустил один, мне не потребовалось даже веревки, все вышло очень удачно. Раскопанная земля чернеет, а чтобы чернота не бросалась в глаза, я припорашиваю ее чистым белым снегом. Могила сделана так, как положено, и одинаково с другими — полное братство среди царящего покоя. Я беру свои инструменты и возвращаюсь домой.

А спустя несколько дней… Я проходил мимо дома Агеды, без сомнения, я искал ее. Нет, не ее, это не так. Искал женское тело. Хотя мог бы принять его уже давно. Однако это должно было осуществиться только теперь, когда, кроме нас двоих, уцелевших после катастрофы, иных свидетелей не было — конечная и неизменная истина одного мужчины и одной женщины. Агеда, как и я, очищена страданием, у нее молодое чрево, мы, без сомнения, будем иметь детей. Между тем было невозможно, чтобы кто-то имел продолжение в ком-то. А земля слишком велика для себя самой, она погибнет, только человек может заставить ее жить. Я стар, я устаю, хотя держусь изо всех сил, чтобы мир существовал. Да, ты стар.

Вот тогда-то я проходил мимо дома Агеды, и она закричала мне из окна, закричала как безумная, волосы были растрепаны, глаза расширены от страха. Я пристально смотрю на тебя, стоя у окна.

— Жайме!

Смотрю внимательно на твои кроваво-красные губы и обескровленное лицо и думаю: она сходит с ума. Я открыл садовую калитку, поднялся на площадку перед дверью и постучал. Подождал какое-то время: Агеда, занятая своей болью, наверное, не сразу поняла, что стучу я. Потом дверь открылась, и на меня пахнуло спертым, затхлым воздухом и грязью.

— Собирайся, — сказал я. — Открой окна, вымойся. Я жду.

Она бросилась внутрь дома, в одну из комнат, в свою, наверное. Я подошел к окну, из которого она кричала. Стою у окна и смотрюсь в оконное стекло: что это значит? Однако себе, своим поступкам человек находит объяснение в последнюю очередь, когда все прочее объяснено. Но сегодня я знаю, что это ничего не значит. Точнее, значит то, что должно было значить. Не видя меня, стоящего у окна, Агеда кричит мне из коридора.

— Успокойся, я здесь, — ответил я.

Она принесла тюк белья и чемодан. Я взял вещи, и мы вышли на улицу. Шли по снегу, шли, согнувшись от дующего нам в грудь холодного ветра. Бежали? Зачем? Вот если бы у нас был сын, которого нужно защищать, защищать во имя его будущего, тогда понятно. Но мы были одни, одинокие и бесплодные, на бесплодном снегу. Как только мы пришли ко мне, Агеда принялась сновать из комнаты в комнату: прибираться, устраиваться, все по-хозяйски прилежно. Я пошел за дровами. Когда вернулся, она еще хлопотала по дому. Хлопотала молча, не поднимая на меня глаз, готовая повиноваться любому моему приказу, как послушное домашнее животное. Когда же спустилась ночь и пора было ложиться в постель,

— Как? — воскликнул я

была непреклонна,

— Завтра пойдем в поселок, — сказала она, — и падре нас обвенчает

и наотрез отказалась лечь со мной вместе.

— Как? — воскликнул я. — Разве ты не единственная здесь женщина? В поселке одни мертвые, Агеда. Мертвые, которые еще шевелятся. Как безумные. Как те старики, которых мы хоронили.

Пытаясь понять меня, Агеда пристально в меня всматривается. Глаза круглые, они ко мне прикованы. И потом, после долгого молчания, после того, как все поняла:

— Завтра пойдем в поселок, — сказала она.

О, ты полна никому не нужной памятью. Если бы ты знала, как она гнетет меня. Если бы ты знала, как тяжело быть богом. Быть одному и разрываться на части от силы и одиночества. Должно быть, именно поэтому боги иногда не выдерживают и обращаются к нам за помощью, пусть за такой малостью, как плевок.

— До завтра, — сказал я.

— Нет, подожди!

— Разве не ты последняя женщина? — снова спрашиваю я.

Около ворот воет собака. Должно быть, это Медор. Агеда открывает ему, зовет, пес не входит. Другой воет чуть дальше, третий еще дальше, вой множит и разносит эхо, мы слушаем его в страхе среди руин и ночи.

— До завтра, — сказал я снова.

Она садится около огня: угли еще тлеют. Сидит на гладкой скамье, она ее всегда выбирала, согбенная от пережитого и начинающая умирать.

Но в середине ночи я слышу шаги, потом скрипит дверь моей комнаты, я с трудом понимаю, что происходит, потом говорю:

— Входи, я здесь. Не бойся. Я здесь.

Холодное тело Агеды, которая еле передвигает ноги и прерывисто дышит от страха, ложится рядом со мной.

— Не бойся, я здесь, — говорю я снова.

Всю ночь стоит отчаянный собачий вой. Они воют по мертвым всех времен, прошлых и будущих, по тем, кто уже знает, что он на грани смерти, и по тем, кто ей еще противится и еще шевелится, мы шевелимся, как можем, воем от боли и чувств, воем всю ночь.

Начинаем жить заново, устраиваемся так, как обычно строят дом, сознательно выбирают участок и вступают во владение. Однако это оказывается невозможным, потому что Агеда начинает умирать, совершенно невозможно, потому что на следующее утро

— Агеда! Где ты? Это я!

я обежал весь дом, двор, пошел в ее бывший дом — может, она раскаялась в содеянном? Я звал ее громко, кричал на всю заснеженную округу и вдруг сообразил. Понял, что она в церкви, молится. Ее робкая молитва летела вверх к сводам, потом опускалась вниз и зависала в воздухе около ее губ, произносящих слова молитвы и исторгавших стоны. Потом голос смолкал, его становилось не слышно, но тут же звучащие гимном стенания взлетали вверх. Остановившись в дверях, я наблюдал за ней. Она стояла на коленях посреди нефа с воздетыми вверх руками, на одной покачивались четки:

— Отче наш, иже еси на небесех…

Я крикнул ей, точно ударил кулаком:

— Агеда!

Она замерла. Потом ее руки опустились, спина согнулась, и она черным пятном осела на пол. Я подошел к ней, поднял ее и сказал:

— Агеда! Ты сошла с ума! Здесь никого и ничего нет, здесь одни камни. И руины. Перекрытия прогнили, когда-нибудь тебе на голову рухнет крыша.

Согнувшаяся в три погибели, ушедшая в себя, в молитву, которую шептали ее губы — а руки перебирали четки, — она позволила ее поднять, но время от времени со страхом поглядывала на меня.

Идут дни и месяцы. Агеда умирает, умирает медленно. Не я, нет, умирает Агеда! Я жив и силен. Я не ошибаюсь, нет! Агеда — из времени, которое ушло, ушло безвозвратно, она тень, призрак, — была ли ты достойна со мной вместе пережить всех тех, кто жил в деревне? Но она жила рядом с кладбищем. И она, о небо, бесплодна. А может, бесплоден я? Ведь дети не рождаются, сколько бы мы ни трудились. Будь то днем, ночью, старательно, с яростью. Мы отдаем все: энергию, ярость, отдаем, чтобы заново заселить мир, но человек не рождается — может, ты тоже бесплоден? Ведь болел же ты в детстве. Бесплоден? И так переполнен правдой, справедливостью, будущим.

— Я покончу с собой, сразу же…

Я — единственный бог, последний бог на этой земле, которая не должна умереть! Так как же это может быть? Ванда! Ванда! Ведь твой сын — это мой сын, правда?

— Я не назову его твоим именем,

почему? Если кровь его — моя, то какое имеет значение, как ты его назовешь. Ведь если дерево назвать камнем, оно же не перестанет быть деревом.

— Я не назову его твоим именем!

Но ведь англичанин был импотентом — не ты ли это сказала? Агеда — из ушедших, умерших времен, ее чрево не рождает детей, разве что родит церковную мышь. Однажды ей на голову упадет церковная черепица.

Я устал, а все еще пишу — когда же взойдет солнце? Яркое солнце. Весна еще далеко, а может, пойдет дождь? Я устал. Слова путаются, путаются мысли и, вспыхнув коротким словом, бегут от меня. Потом опять вспыхивают, я их пишу, может, слабеет моя способность мыслить, слабеет желание понимать, зачем я пишу, желание… Как-то я даже понял, зачем пишу, точно понял, но сейчас не помню. Да и надо ли понимать, зачем? Мы ведь тогда все понимаем, когда уже ничего другого, как понимать, нам не остается, — пойдет ли сегодня дождь? Я так устал.