11

Первое ощущение было таким, что я и не ложился спать. Только вот исчезла куда-то боль, и чтобы окончательно ожить, выпиваю двойную дозу кофе вприкуску с сигаретой, параллельно размышляя над сложившейся ситуацией.

Если верить Мужику Дерьмо, полотно ему на комиссию передала некая Таня, которая известна в кругах, приближенных ко двору интуристовской гостиницы «Волна», под звучным прозвищем Крыска. Несмотря на то, что Крыска занималась одной из древнейших профессий в мире, запись о ней в трудовую книжку не вносится, потому что, как известно, у нас проституции все-таки не существует. Кроме того, светлый лик Тани не украшал страницы имеющихся в отделениях милиции толстых альбомов, на титульных листах которых крупно выписывался один и тот же заголовок «Альбом женщин легкого поведения». Итак, личность очень осторожной Крыски в них зафиксирована не была, однако от этого ее поведение тяжелым назвать было нельзя. Правда, она поддерживала какие-то связи с девушками, обслуживающими преимущественно заграничных гостей города, но сама ни в какие отношения с иностранцами не вступала, потому что единственное, к чему могли бы прицепиться правоохранительные органы, — это валюта со всеми вытекающими отсюда сроками. Поэтому Крыска развлекала преимущественно отечественных бизнесменов, справедливо считая, что хотя покупательная способность доллара выше, чем у рубля, главное все же не деньги, а соображения собственной безопасности. С Витькой Татьяна познакомилась несколько лет назад, когда она только вступала на путь приобщения к своей основной профессии. И хотя сейчас Крыска подобралась к элите девиц, ценящих себя так дорого и превратившихся в дешевое развлечение для иностранцев, с Мужиком Дерьмо отношений не прерывала. Скорее всего из-за давних впечатлений, когда он казался ей очень респектабельным человеком, умеющим делать деньги на произведениях искусства. Этому во многом способствовало и то обстоятельство, что Татьяна разбиралась в живописи примерно так же хорошо, как и Витька. Именно ему она передала портрет на комиссию, но буквально на следующий день забрала полотно, предупредив, чтобы Мужик помалкивал об этом знаменательном событии в своей жизни, что благотворно скажется на ее продолжительности.

Поэтому теперь необходимо узнать, как портрет Тропинина попал к Крыске. Я, конечно, даже не допускал мысли, что она лично произвела экспроприацию на даче Яровского, но портрет в ее умелые руки не с неба упал. А может случиться и так, что полотно побывало у Крыски до того, как им завладел этот плешивый товаровед. Тогда понятно, отчего он не хотел сказать, кто является его поставщиком. Узнай я, что портрет перекочевал к нему от шлюхи, наша беседа на этом бы завершилась. Но теперь отступать поздно. Что делать, придется расширить круг знакомств и пообщаться с Таней-Крыской, извините, учительницей русского языка и литературы Татьяной Ивановной Алексеенко. Тем более, что со временем у нее сейчас напряжения нет — счастливая пора, каникулы. Кстати, и мне бы не мешало пойти в отпуск и уехать куда-то далеко, в лес, собирать грибы и дышать воздухом, не отмеченным всеми прелестями цивилизации.

Звонок не позволил размечтаться как следует, в квартиру буквально вваливается мой коллега по работе Мыкола. Вид у этого здоровенного сорокалетнего жлоба с красной рожей довольно напуганный.

— Ночью на работе шемонали, — выкладывает Мыкола, — дид дежурил, так его мать, був пьяный, составили акт, что во дворе машины, а тот дурень старый им еще чего-то напысав. Директор еще ничого не знает.

— Кто проводил рейд?

— Милиция.

— Я понимаю, что не тренеры общества «Динамо». ГАИ?

— Наверно…

— В общем так, — втолковываю я Мыколе, влетая в джинсы, — сиди дома, жди меня. Поехали!

Ко всем делам не хватало только этого. Всегда стараюсь не допустить прокола в каких-то мелочах. Именно из-за них начинались крупные пожары, сгубившие немало деловых людей. Как с «коньячным делом», когда все пошло с двух бутылок, украденных ночью молодыми балбесами. И привели эти две бутылки в здание суда добрых полсотни людей, многие из которых получили максимальные сроки. Нам, понятно, это не грозит, но неприятности могут быть. Являйся я просто сторожем, плевать мне на все это с высокой колокольни, шаровых контор на мой век хватит, но так как профессия, указанная в трудовой книжке, основным призванием мною все-таки не расценивается, еду к фотографу-надомнику Григорию Павловичу Мельникову.

В свое время с ним произошла неприятность: ГАИ никак не могла согласиться с привычкой Гриши ездить наперекор требованиям дорожных знаков. Лишившись прав на три месяца, он все равно продолжал гонять машину по городу, справедливо полагая, что фотографа кормит не столько объектив, сколько колеса. А если кто-нибудь из работников ГАИ останавливал машину Мельникова и требовал предъявить документы, Григорий Павлович демонстрировал следующий фокус. Лез будто бы за ними в «козырек» и оттуда вместе с техпаспортом, как бы случайно, вылетала целая кипа цветных фотографий с запечатленными на них бравыми постовыми. Инспектор, ясное дело, узнавал многих своих знакомых, и все кончалось тем, что и его фотография занимала свое место в этой экспозиции. Права Грише в конце концов вернули, да и отношения с инспекторами у него оставались самыми теплыми: как-то во время рейда «Заслон» ГАИ останавливала поголовно все машины для проверки, а к Гришиной «Ладе» даже не подошли — узнали, кивнули, мол, здравствуйте, махнули жезлом — проезжай…

Где-то позади остался центр, причудливая смесь ампира, готики и барокко; дорога постепенно покрывалась выбоинами, город уменьшался, съеживался, становился откровенно серым, теряя свое неповторимое лицо. Вдоль брусчатки стелились здания, так и не вписанные в Красную книгу мирового зодчества, некоторые из них неуверенно опирались покосившимися стенами на громадные бревна. Антураж, да еще какой! Иначе где бы наши киностудии снимали фильмы о парижских трущобах и нью-йоркских задворках…

Старенький флигелек на Привозной выделяется свежей побелкой голубого цвета. Штурмую изъеденную ржавчиной лестницу с фирменным знаком «Котов и К^o» и останавливаюсь перед дверью, к которой прикреплены две медные цифры — единичка и семерка. Сзади с медленным зловещим скрипом открывается дверь и, словно чувствую пристальный взгляд, буравящий спину чуть ли не насквозь. Реальность жизни, воплощенная во многих детективах, так что по идее, будь я столь мнительным, как мой пациент Яровский, нужно бы рвануть кольт из-за пояса и, развернувшись в нападении, открыть беглый пулеметный огонь в сторону подозрительно открывшейся двери. Однако перспектива запачкать брюки не улыбается, да и кольтом не располагаю, а посему просто поворачиваюсь и в очередной раз даю возможность изучить себя Гришиной соседке мадам Куперман.

Со зрением у нее дела неважные, не то, что со слухом. Тем не менее мадам понимает, что лучше один раз подсмотреть, чем семь раз подслушать. Старуха явно принадлежит к категории людей, для которых даже оконные рамы следовало бы изготавливать в виде замочных скважин.

— Молодой человек, до кого вы имеете зайти? — сузив глаза до предела, начинает свой традиционный допрос мадам Куперман тоном, не терпящим возражений.

— Я имею небольшое дело до товарища Мельникова, — тут же даю чистосердечное показание, рассчитывая на снисхождение.

— А откуда вы? — не унимается следопыт с дореволюционным стажем.

— Из похоронного бюро.

Такой ответ мадам почему-то не нравится, и она, бормоча что-то нечленораздельное, прикрывает дверь. Полностью удовлетворенный содержательной беседой, стучу в обитую коричневым дерматином дверь.

Гриша открыл не сразу, тщательно вытер тряпкой руки, поздоровался и пригласил в фотолабораторию, которая когда-то была одной из комнат его квартиры.

Мельников слушал внимательно, не прерывая творческого процесса. Отпечатки мальчика, писающего на фоне Эйфелевой башни, летели в проявитель, тщательно вымывались в воде и продолжали свое путешествие к закрепителю.

— Вообще-то я болен, — резюмировал мое повествование Григорий, — поэтому и занимаюсь такой работой. Граверы заказали. Но за минуту я делаю четыре фото, на каждом имею двадцать пять копеек.

— Время будет оплачено, — лаконично убеждаю столь занятого человека.

Мельников удовлетворенно хмыкнул и спросил:

— А чего тебе так волноваться? Дело это, в принципе, выеденного яйца не тянет. Погорел же твой дед. В самом крайнем случае именно из него сделают козла отпущения. От силы, что грозит тебе — пойти вагончиком с выговором.

— Меня не устраивает, если в точке вообще начнут копать. Неинтересно. Кроме того, и в волчьей стае есть козел отпущения, если мы о нем заговорили. Что тогда делать бедному человеку, вроде меня?

Гриша на мгновение прекратил свои манипуляции и задал коварный вопрос:

— Ты давно читал детские сказки?

— Во всяком случае, тебе я сказку не рассказываю.

— Ты меня не понял. Когда я был маленьким и читал сказки, заметил в них одну закономерность: богач, как правило, был жадным, глупым, а бедняк — умным, благородным, бескорыстным и всегда оставлял богатея в дураках. В конце концов добро побеждало зло в лице толстосума.

— И какое отношение это имеет к нашему делу?

— Почти никакого. Только ведь твоя точка не дает того навара, чтобы за ней так убиваться. Ну уволят даже тебя, по собственному желанию, разумеется, так ты другую найдешь. То есть тебе, как тому бедняку, терять нечего. Ты запрограммирован на победу в данной ситуации, потому что спортзал — не склад, не кабак, не магазин, да и бумаг после себя не оставляешь, накладных всяких, которые легко проверить.

— Может, ты хочешь сказать, что пора бросать эту висячку и переквалифицироваться? В богачи так называемые?

— Нет, в бедняки. Но не такие, как ты, а самые настоящие, ты заметил, что у нас лучше всего живется людям, получающим небольшую зарплату? И к этому все привыкли. Кого удивляет, что бармен ездит на своей машине? Никого. А если на ней ездит сторож, да еще относительно молодой человек, это вызывает подозрение, потому что все понимают: его основной навар лежит вне поля официальной деятельности. Поэтому кое-кому может показаться любопытным, откуда ты добываешь деньги.

— Гриша, в твоем рассказе есть противоречие. Бармен оставляет после себя массу бумаг, а я — нет.

— Но бармен заранее знает, когда эти бумаги будут проверять — и в этом вся разница. Не нужно только быть жадным сказочным богатеем, делиться с ближними, и все будет в ажуре.

— Меня это не греет.

— Не греет, потому что тут за бабки надо вкалывать, а ты этого явно не любишь. Небось, вовремя прийти на работу для тебя уже трудовой подвиг.

— Может, ты и прав, однако сказки твои имеют еще и концовку, которая меня устраивает. Бедняк в конце концов становится состоятельным человеком или женится на царской дочке и берет неплохое приданое. Полцарства, если не ошибаюсь?

— Тебе это не грозит. Потому что в данной ситуации богач и бедняк — это мы с тобой. Только сказки эти сочинялись так: один из безделия выдумывал их, и соответственно ходил в дырявых штанах, а другой вкалывал, занимался практическими делами, поэтому ему, а не сочинителю доставались все блага жизни. Сказочник получал их только в мечтах.

— Богатеи жирели и от эксплуатации. Ты ведь после нашей беседы получишь свой навар.

— А я и предупреждал, что ты бедняк, а я богач. Вот поэтому ты и платишь. А эксплуатация… Она же не на голом месте возникает. Ведь богач не с эксплуатации начинает, а с труда, более тяжелого, чем бедняк. Вот, например, возьми десять мужиков одного возраста, роста, веса, никогда не занимающихся спортом, и заставь их пробежать километр. Один придет первым, другой последним, кто-то вообще не добежит. Так и здесь. И не иначе.

— Поэтому меня соревнования мало привлекают…

— От лени твоей непомерной — и не больше.

— Может быть, ты и прав, однако время идет и оплачивать его я не намерен. Несмотря на то, что я богаче тебя, потому что у меня есть свободное время, которое легко перековывается в деньги. Ты в этом сейчас убедишься на собственном опыте. Не помню, но кто-то очень умно сказал, что богатство общества определяется наличием свободного времени его граждан.

— Жди меня дома, — бросает через плечо Мельников и выключает красный фонарь в знак окончания работы.

Что ж, мне остается только ждать Гришу, помня о том, что Мыкола ждет меня.

Мельников появляется через два часа и, потребовав налить чего-то похолоднее, успокаивает жестом: все в порядке. Это была не плановая проверка, просто какая-то дура из соседнего дома с изумительной фамилией Пацюк накатала жалобу, мол, из двора вылетают машины на бешеной скорости, чуть ее не задавили, а когда делаешь замечание, водители тут же отвечают словами, воспроизводить которые на бумаге она почему-то стесняется.

— Значит так, — констатировал Гриша, — с бабой дело уладишь сам. С вами проведена воспитательная работа. И обязательно поговори с клиентами, пусть не грубят пожилым женщинам, а то неприятности снова упадут тебе на голову. А это объяснение твоего напарника уничтожишь в моем присутствии.

Я беру бумажку, заполненную моим соратником по охране спортивного комплекса, и читаю проникновенные строки: «Обеснения. Я Ткач А. Б. работаю охраником в спотзале где нет телефона и поэтому соседи машины просят поставить их во дворе. Я добрый хожу открываю ворота иногда меня благодарят сядобным иногда предлагаюд немного выпить раньше мне благодарили а теперь я денег не беру».

Аккуратно рву дедовские мемуары и сразу нахожу для них достойное место, одновременно спуская воду. После этой процедуры, проведенной на глазах единственного свидетеля, обращаюсь к нему:

— Что я должен?

— Кабак, — коротко рубит Гриша.

— Надеюсь, не «Националь»?

— А ты не можешь не выступать даже сейчас, — делает справедливое замечание мой благодетель.

Отдаю ему сторублевку, к ней добавляю десятками аналогичную сумму и замечаю:

— Хорошо, что я знаю, сколько стоит минута твоего времени.

— Плохо знаешь, — в унисон продолжает Мельников.

Считать я умею, поэтому молча прибавляю еще две десятки.

— Спасибо, Гриша, ты меня очень выручил.

— Перестань, все свои люди. Кстати, вышла книжка про черного корсара, мой малый замучил: купи да купи.

— Думаю, что смогу помочь. К тебе зайдут.

Гриша уходит, а я, как человек слова, тут же звоню на завод «Металлист» и требую к телефону бухгалтера Брунера по очень важному делу.

— Алик, — кричу я в трубку, — запиши адрес. Там ждут Сальгари. И не стесняйся попросить за него чем побольше.

Теперь к Мыколе. Тот, конечно, время даром не теряет и возится возле своей теплицы, которая обеспечивает ему в течение сезона годовой доход всех сторожей нашей конторы.

В доме у Мыколы чисто и прохладно. Он лезет в погреб, а я пока оглядываюсь по сторонам. Никаких изменений нет. Плохонький телевизор, все равно смотреть некогда, этажерка, венчанная четырьмя пустыми коробками из-под конфет с нарисованными ландышами, статуэтки, исполненные в лучших традициях пятидесятых годов: мужик с кувалдой, колхозница с хрюшкой на руках, просто свинья с поросятами, словом, все, что так близко нашему доблестному труженику личного огорода.

Интересно, где прячет деньги зажимистый мужик Мыкола? Наверняка, где-то зарыл в хлеву, близ двух огромных, предварительно кастрированных боровов или законопатил на чердаке, под стрехой: у подобных типов фантазии на большее не хватает. Копит, копит, а кому? Детей нет, сам с женой с утра до вечера уродуется в хозяйстве: живность и земля постоянной заботы требуют, но и доход дают немалый.

Только, чувствую, не пригодятся Мыколе его сбережения: помрет, так и не воспользовавшись накопленными деньгами, не побывав ни разу на курорте, не посетив без чьего-то приглашения ресторана, не отлюбив всех женщин, которые, быть может, предназначались ему судьбой. И уворуй у него кто-то эти пахнущие соленым потом купюры, вряд ли Мыкола догадается, что себя он обокрал больше, чем кто-либо.

Мыкола принес ледяной квас в старом глиняном сосуде и разлил его в керамические кружки гигантских размеров.

— Так смачнее, ниж со стакана, — поделился своими жизненными наблюдениями коллега, — ну, шо там слышно?

— Слышно хорошо, что дело плохо, — отозвался я. — Пожар горит сильный, нужно тушить. Срок может повиснуть, — фантазирую на правовую тему и с вящей радостью добавляю, гладя на перекосившееся лицо Мыколы, — с конфискацией всего майна. Будешь заниматься ударным физическим трудом не в домашних условиях, а в общественном производстве.

— Ничого не можна сделать? — испуганно вытаращил глаза Мыкола, сжав толстые красные пальцы в две увесистые кувалды.

— Есть одна зацепка, но нужны деньги. Сам понимаешь, платить будем пополам: студент располагает только заплатами на штанах и задатками к циррозу, а дед все свои сбережения носит в мешках под глазами. В крайнем случае, заставим их отработать: будут менять друг друга в течение двух-трех месяцев. Короче, нам нужно внести штуку бабок: по пятьсот с каждого.

Противоречивая гамма чувств изобразительным рядом прошла по челу Мыколы, изборожденному производственными морщинами. Мыкола думал, а я с удовольствием попивал холодный квасок. Когда уже закончится эта жара?

— Что ж зробыш, — прохрипел наконец Мыкола, — почекай.

Он грюкнул замком в сенях, стукнула лестница, и я подумал: а ведь и вправду он прячет деньги на чердаке. Снабди Мыколу обрезом — и готов объект для раскулачивания.

Мыкола сел за стол, развернул замызганную тряпицу, вынул из нее газетный сверток и медленно разрезал шпагат, перетягивающий его. Тяжело дыша, он пересчитывал мелкие купюры, которые, наверняка, прошли через тысячи рук, прежде чем осесть в тайнике этого Гарпагона с улицы Волжской. Мыкола несколько раз сбивался со счета, складывал деньги в общую кучу и начинал сначала. И оказалось, что в газетном пакете было ровно пятьсот рублей, копейка в копейку. То ли хозяин этого громадного дома исполнил при мне торжественный обряд прощания, то ли надеялся, а вдруг окажется в этой куче купюр хотя бы лишний рубль. И, наверняка, обрадовался бы он ему с не меньшей силой, каковой он будет еще долго скорбеть о навсегда ушедших неизвестно кому деньгах, которые, наверняка, будут прогуляны со срамными бабами или пропиты очень быстро вместо того, чтобы лежать где-то в укромном месте, сохраняя душевный покой и чувство независимости их будущему хозяину.

Бросаю бумажный пакет с грязными рублями, трешками и пятерками в целлофановый мешок с надписью «Мальборо» и объясняю Мыколе:

— Значит так. Проведешь сегодня собрание в нашем родном коллективе. Обязанности профорга с тебя никто не снимал. Объяснишь деду всю пагубность его поведения и предупредишь: еще раз выпьете на работе — выгоним. Поставишь его завтра на мое дежурство — буду занят с этим делом, да и дед пусть начинает отрабатывать свою долю. И скажи им, чтоб никому ничего не гавкали. Найдешь в соседнем доме старую вешалку по фамилии Пацюк, не забудь, Пацюк, сто раз извинишься, скажешь, как нас сурово, но справедливо наказали, хоть ноги ей целуй, но чтоб баба эта окончательно заткнулась. И передай друзьям-автолюбителям, чтобы потише гоняли на своих лайбах на вверенной нам территории — иначе потеряют стоянку. В районе шесть тысяч авто и всего одна стоянка на девятьсот мест: других клиентов раз плюнуть найти, сами просятся. Понял?

— А чтоб сгорела эта стоянка вместе с этим спортом, — подымается из-за стола Мыкола, — и козел этот старый вместе с ними. Ну чего я не могу просто работать на земле, хай пенсии не дають, чего я обязан еще здесь числиться?

— А ты вступай в колхоз и ударным трудом докажи свое высокое профессиональное мастерство. Будешь огребать бешеные деньги на прополке будущего урожая.

— Сам иди в колхоз, — парировал Мыкола, — ограбастаешь много грошей, ты их любишь.

— Хватит спорить, дорогой мой бессеребреник Мыкола, ты не забудешь, о чем я тебя просил? Ну и хорошо. Будь здоров.

Бросив пакет на заднее сидение машины, я почему-то подумал: распредели колхозную землю между такими Мыколами — и через год они завалят рынки. И тут же отогнал эту мысль, пусть ее кто-то другой лелеет, у меня своих забот хватает. В конце концов, я же сказал Яровскому, что хочу достигнуть самоуважения. Но разве я смогу достичь самоуважения, если буду оценивать свое время дешевле, чем товарищ Мельников?