на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню


VII

ЦАРЕВЫ ДУМЫ


 Алексей Михайлович ходил мрачный и недовольный по своему большому светлому покою, крайне встревоженный неприятной для него вестью.

 Ему только что доложили, что князь Борис Алексеевич Пронский сознался на допросе во многих «изменнических» делах. Приходилось подписать смертный приговор, а Тишайшему это было всегда так тяжело, точно приходилось подписывать приговор самому себе.

 Родственники покойной княгини Пронской — Репнины хлопотали о смертной казни Пронского и о передаче всех поместий, угодий и денег им, так как за княгиней–де было большое приданое. Дядя заступился за Бориса Алексеевича, сколько было у него сил и влияния, но его нерешительный и слабый характер мало помогал делу, тем более что у Пронского при дворе было много врагов, которые рады были теперь ему отмстить.

 Но самым сильным и опасным врагом Пронского оказался отец загубленной им княжны польской.

 Каким образом узнал старый шляхтич о преждевременной мучительной смерти своей единственной дочери и кто был причиной этого, так и осталось навсегда неизвестным. Но отмстил он погубителю своей родовой чести, конечно, с большим удовольствием и как только мог. Он написал царю Алексею Михайловичу письмо, в котором изложил обстоятельства дела во всех подробностях и еще прибавил от себя, будто именитый боярин, князь Пронский, продал за несколько тысяч золотых свою родину.

 Горько было читать царю такие дела о своем боярине. Много чудилось ему злобы в письме люблинского воеводы, но если и половина того, что в нем было написано, было правдой, то и тогда Пронский заслуживал позорной казни на Лобном месте.

 — Смертоубивец, чернокнижник, изменник своему роду и племени! — с горечью говорил царь присутствовавшим в покоях боярам Ртищеву и Милославскому.

 Последний, видимо, чувствовал себя не совсем ладно, и хотя был явным врагом Пронского, но попытался было вступиться за него.

 — Может, люди много и наплели на князя–то? — неуверенно произнес он.

 — Да ежели есть сотая доля правды в том, в чем его обвиняют, и то достоин он лютой казни. Тяжко мне людей на казнь слать, сам бы за них на плаху лег, да если они вороги своей родины — чего другого они достойны? — со слезами в голосе проговорил Алексей Михайлович. — Что скажешь, Федор Михайлович? — обернувшись к Ртищеву, спросил он. — Как мне поступить с этим делом?

 — Во всех ли делах князь повинился? — спросил Ртищев.

 — Он ни в чем не винился: тверд духом, дыбу и огонь вынес твердо, словечка не молвил, — ответил Милославский. — Люди его винились, да ворожея еще сказывала — пытки–то не вынесла ведьма, — что будто дочь от него имела… Многое она, ведьма эта самая, наплела… И на других тоже многих…

 Боярин видимо робел пред пытливым взглядом царя.

 — Ну, говори дальше, что еще там знаешь, — нахмурился Алексей Михайлович.

 — Ведьма и боярыню Хитрово оговорила.

 — Боярыню? — испугался царь. — Елену Дмитриевну? Не может того быть! Что она могла сделать? Разве гадала раз–другой по–бабьему обычаю! Иных дел у нее с ворожеей не было! — заволновался царь.

 — Не одна боярыня гадала, — вмешался Ртищев, видя, что Милославский хочет погубить заодно и Хитрово, из зависти к ее могуществу у царя. — И царевны гадали, да и царица!

 — Бабы! — сердито произнес Алексей Михайлович.

 — А потому все баловство это, что ворожеям да колдуньям воли опять много дали: давно не жгли, вот их и развелось по–прежнему, — угодливо проговорил Милославский.

 Ртищев с презрением посмотрел на этого двуличного, льстивого и лютого боярина. Хотя он и сам был, конечно, сыном своего века, одобрял казни и пытки, но уже настолько был просвещен, что на невинные занятия гадалок и ворожей смотрел именно как на бабье развлеченье, самое безвредное, безобидное и ничуть не преступное; поэтому предложение Милославского жечь гадалок весьма покоробило его.

 — Вот ужо я пожурю царицу, — проговорил Алексей Михайлович, — а теперь поди–ка приведи ко мне боярыню Хитрово, — хмуро сказал он своему тестю.

 Милославский поспешил выйти.

 Ртищев, обрадовавшись, что остался вдвоем с царем, стал говорить ему о государственных делах.

 Но Алексея Михайловича, видно, в эту минуту мало занимали дела его государства. Его мысли были полны только что сказанным о боярыне Хитрово и об оговоре ворожеи.

 Неужели эта голубоокая красавица якшалась с колдуньями да цыганками? Неужели под ее белым лбом таились нечистые мысли? И он позволял ей водить дружбу с царицей, с царевнами, сам любил слушать ее лихие прибаутки да веселые шутки и только дивился ее уменью всем нравиться, всем угодить? Теперь это объяснялось весьма просто: она имела, надо быть, приворотный корень. Царь содрогнулся.

 «Может, она и зелье нам какое подсыпала?» — с ужасом подумал он.

 А Ртищев говорил ему в это время:

 — Никак не можем мы обиду учинить против Персии. Они наши исконние друзья. Еще в тысяча шестьсот пятидесятом году, помнишь, приезжал на Москву посол шаха Аббаса, Магмет–Кулыбек, и привез в подарок от того шаха четыре тысячи батманов селитры. А царь Теймураз пусть сам свою обиду с шахом разведет: они — свойственники. Ссоры у Теймураза с Рустемом, ханом тифлисским, потому, что они между собою свои близкие, одного поколения; пошли они от великого князя грузинского. Рустем–хан теперь — шахов подданный и басурманин, и половина Грузинской земли с ним, а другая половина — за Теймуразом. Так ссора между ними, и шах на Рустема–хана сердится, что он Грузинскую землю разорил и царевича убил. Теперь Теймураз покинул свою землю, к шаху не писал и не бил челом, а ежели бы бил челом, то шах велел бы ему жить по–прежнему в своей вотчинной земле. А грузины — народ хитрый. Они просят у нас ратных людей против персов идти. Мы с шахом поссоримся из–за них, а нам что за корысть, коли в Грузинской земле не будет шаховых людей?

 Долго говорил Федор Михайлович, а царь рассеянно, невпопад отвечал ему и все с большим нетерпением посматривал на дверь.

 Наконец вернулся Милославский и встревоженным голосом объявил, что обыскали весь дворец, но боярыни Хитрово не нашли. Она ушла со вчерашнего вечера из дома и до сих пор еще не вернулась. Все люди в ее терему в беспокойстве. Сенные девушки рассказывали, что за боярыней пришел вечером какой–то неизвестный человек и неведомо куда увел ее, а ночью пришел, вызвал Марковну, долго с нею говорил; потом старая ключница и наперсница боярыни взяла из спальни шкатулку с жемчугами и другими драгоценностями, и они оба ушли, но до сих пор никто из них не ворочался.

 — Сбежала, должно! — произнес Милославский.

 — Ну, недалеко убежит! — сверкнув глазами, проговорил Алексей Михайлович. — Эй, люди!

 Вошли вооруженные стрельцы.

 — Скажите своему голове, — распорядился царь, чувствуя, как свойственная ему порой вспыльчивость овладевает им, — чтобы послали к заставам погоню да никого без моего приказа не выпускать. Напиши, боярин, о том приказ, — повелел Алексей Михайлович Ртищеву. — Пойдем, тестюшка, к царице, — предложил он Милославскому.

 Оба направились на половину Марьи Ильиничны.

 Царица, по обыкновению, ела сласти и слушала длинный рассказ странницы о ее необыкновенном странствии на Афон. Царевны гуляли по саду, потом сновали по терему и все ныли и ныли с тоски.

 — Ой, скучно, скучно, матушка–царица! — чуть не плакала Ирина Михайловна.

 — Испей винца, и повеселеет! — предложила «верховая боярыня» Стрешнева.

 — Ой, опостылело и вино–то! — махнула рукой царевна.

 — Ну, сказочниц послушай! — разгрызая семечко, апатично произнесла царица.

 — Надоели, все одно и то же гуторят! — лениво потягиваясь, проговорила Татьяна Михайловна. — Разве вот скоморохов созвать да с ними, как намедни, «действа» произвести? — раздумчиво предложила царевна, наслаждаясь ужасом, который отразился при ее словах на лице царицы.

 — Что ты, мать моя! — замахала на нее своими пухлыми ручками Мария Ильинична. — Опять в «хари» обряжаться станешь?

 — Царевнино ли это дело в «личины» рядиться? — укоризненно проговорила боярыня Стрешнева.

 — Еще сама с ними в пляс пустись!

 — А и пущусь, — хорохорилась Татьяна Михайловна. — Все лучше, чем с тоски подыхать.

 — Как погляжу я на вас, государыни–царевны, — вмешалась странница, — и поразмыслю: выходит так, что все это в вас враг рода человеческого действует, смутные мысли вам внушает.

 — Ну, пошла, старая, надоела! — остановила странницу Анна Михайловна. — Матушка–царица, вели игрецам на цимбалах, что ли, сыграть.

 — Под праздник–то! — укоризненно напомнила опять странница. — Лучше бы Четьи–Минеи послушала.

 — Царица, где же боярыня Елена Дмитриевна? — спросила царевна Ирина.

 — Сама того не знаю, — ответила Марья Ильинична, — целый день она сегодня на «верху» не была. Уж не занеможилось ли ей?

 — В городе сказывают, Пронского на допрос взяли, — осторожно доложила одна из «верховых боярынь».

 — Пронского… в тюрьму? За что? — с любопытством обступили боярыню царевны.

 — Во многих будто воровских делах повинился.

 — Вот отчего боярыня и к нам не идет, — догадались царевны, — знать, больно скучает: друг он ей был.

 Все «верховые боярыни» поджали губы и многозначительно опустили глаза. Наконец–то можно было позлословить и очернить эту царскую любимицу; но им это не удалось сегодня — отворились двери, и вошел царь с Милославским.

 Алексей Михайлович еще не совсем остыл от охватившего его порыва гнева при известии, что Хитрово бежала, но был уже относительно спокойнее и, войдя, даже пошутил с сестрами.

 — Ну, что, стрекозы, стрекочете? — спросил он, гладя по голове Ирину, свою любимицу. — А я вас журить пришел. Дошли до меня слухи, что в тереме на «верху» бывала ворожея и что будто царица и вы гадали у нее. Правда ли это?

 Царевны, смущенные, молчали. Мария Ильинична побледнела и от испуга выронила на пол все семечки.

 — Я вас спрашиваю, правда это? — уже суровее спросил Алексей Михайлович.

 — Правда, — ответила одна царевна Ирина.

 — А ведомо вам, что я этого не дозволял и не дозволяю?

 — Ведомо было, — чуть слышно ответила Ирина.

 — Как же вы мой запрет нарушили? — спросил царь и с укором посмотрел на сестер. — Как дерзнули вы нарушить мой указ? Ну, отвечайте же!

 — Скучно нам было, братец! — как стон, вырвалось у всех сестер разом.

 И, казалось, царь понял этот крик безысходной тоски; он молча опустил голову.

 — Небось боярыня Хитрово привела ворожею? — после минутного молчания спросил он.

 Царевны, не желая выдавать свою любимицу, ничего не ответили ему.

 — А знаете ли вы, что дружба с ворожеями добром не кончается? Вот эта самая колдунья под пыткой оклепала боярыню.

 — Не может быть! — с ужасом вскричали царевны, а царица закрыла лицо руками. — Не могла ворожея на боярыню наклепать, не за что клепать на нее.

 — Должно быть, боярыня вину за собой какую–либо знала: только почуяла беду и дала тягу! — мрачно произнес Алексей Михайлович. — Пришел вам это поведать да узнать, в самом ли деле вы якшались с колдуньями. Срам на всю Москву, срам!.. Ну, а боярыне несдобровать! От моего суда никуда не сбежать, — важно прибавил он.

 Все стояли глубоко подавленные и молча выслушивали суровые слова царя.

 Вдруг в сенях послышалось движение. Двери широко распахнулись, и, когда все в изумлении обернулись, их глазам предстала в голубом измятом летнике, с небрежно накинутой на голову фатой, бледная, измученная Елена Дмитриевна Хитрово.



VI В ГРАНОВИТОЙ ПАЛАТЕ | При дворе Тишайшего | VIII ЖЕРТВА МЕСТИ