23

Зельда видит, как Элиза выходит из кабинета мистера Стрикланда.

Тому может быть куча причин: может быть, Стрикланд, с его искалеченной неловкой рукой, что-то опрокинул или в ЛПК Элизы попало указание навести чистоту в этой комнате, куда обычно им входить запрещено.

Но когда за всю их историю в «Оккаме» она сама или ее подруга получала от Флеминга прямое указание, как сегодня?

Услышав его, Элиза ничего не сказала. Но в последние дни она вообще не говорит. Зельда рассказывает очередную байку про Брюстера, но Элиза не задает вопросов; Зельда пытается выяснить, что не так, но Элиза делает вид, что не слышит.

Каждый такой поступок причиняет Зельде такую боль, словно ей тычут в бок электрохлыстом. Она почти ощущает, как на ребрах растут синяки, и даже Брюстер дома замечает, что с ней не все в порядке.

«Это Элиза», – признает она.

«Твоя подруга на работе?»

«Она просто обходится со мной… О, я не знаю…»

«Как с прислугой?»

Таков Брюстер. Вроде сидит целый день перед ТВ, а потом – бах, и выдает такое. Острое, точно лезвие ножа. Слишком острое для Зельды.

Ты не растишь дружбу такое долгое время, чтобы затем просто отказаться от нее, отпустить, как унесенный ветром лепесток. Внешняя сила в игре, и она прячется в Ф-1. После того раза, когда Стрикланд едва не поймал Элизу внутри, Зельда дважды видела, как ее подруга катит тележку с той стороны.

Зельда дает Элизе возможности рассказать обо всем, от общего вопроса «видела ли ты сегодня что-то интересное?» до указующего «ясно, что я хотела бы знать, что творится в Ф-1». Только Элиза не реагирует, не изображает даже пожатия плечами, ведет себя откровенно грубо, и Зельда начинает задумываться, не последовать ли ей совету Брюстера.

Уважай себя и не унижайся.

Так ли ценна дружба Элизы, что ее не хочется терять?

Зельда без труда воображает, как она сходится с другими работниками кладбищенской смены. Пара сигарет на эстакаде, пара шуток насчет Элизы, и хлоп, она принята в компанию. Немного поболит, да, но «Оккам» есть «Оккам», она напоминает себе, всего лишь часть жизни.

У нее есть семья, тетки, и дядья, и их многочисленные отпрыски, это не упоминая огромное семейство Брюстера с двоюродными и троюродными родичами, которых она не в состоянии расположить в правильном порядке. Кроме того, соседи, и некоторых она знает пятьдесят лет, и они кричат «ура», когда она заглядывает к ним на барбекю.

И еще церковь, где и семья, и соседи, где они поют вместе, обнимаются и плачут, где всегда любовь и поддержка. Вот они все, доказательства того, что Элиза ей не нужна.

Но Зельда хочет общаться с Элизой, она упряма по этому поводу, как подросток. Разве что она давно не подросток, и только она, не Брюстер, не семья, не церковь, кто будет решать, когда ее гордость окажется растоптанной окончательно.

Если Зельда хочет дать еще один шанс подруге, прошедшей мимо всех остальных шансов, она так и сделает. А кроме того, женщина может сойти с ума, когда в дело впутан мужчина – хотя и мужики порой съезжают с катушек, – и это ее рабочая гипотеза: Элиза Эспозито завела интрижку, и если Ф-1 выбрана в качестве места встречи, то дело в докторе Хоффстетлере.

Разве он не вел себя так любезно с ними? Разве он не работает иногда по ночам? Разве у него есть обручальное кольцо?

Зельда далека от того, чтобы винить подругу. Черт, она бы ее честно поздравила. Мужчины у Элизы не было все годы, что они знакомы.

Да, все может закончиться тем, что ее уволят, но есть шанс на то, что если все всплывет, то Элиза и доктор Хоффстетлер покинут «Оккам» вместе. Вот это поворот! Элиза замужем за ученым?!

Но сегодня Зельда видит, как Элиза едва не убегает от кабинета мистера Стрикланда, и уверенность ее шатается. Нет сомнений, у Стрикланда есть допуск в Ф-1. Что, если этот гнусный мужик с ржавым «прыветом», который, если хорошо вспомнить, пялился на ножки Элизы тогда, когда они сидели перед его столом, запал на нее?

Элиза умна, но ей недостает опыта в том, что касается мужчин, а если Зельда когда и встречала мужика, способного воспользоваться таким положением дел, то это как раз мистер Стрикланд.

Челюсти ее сжимаются, потом кулаки, будто стальные прутья возникают в ногах. Страдают все части тела, благодаря которым безропотный уборщик может попасть в переделку.

Зельда принимает решение.

Ей только нужно пропустить две комнаты, складские помещения, куда даже грязь не заглядывает, и тогда она может следить за Элизой последние полчаса кладбищенской смены. Чувствует она себя полной уродкой, и еще хуже оттого, что все оказывается зря. Волосы и униформа Элизы вовсе не выглядят так, словно ей пришлось выдержать борьбу.

Но все же что-то произошло в кабинете Стрикланда – например, Элиза вешает веник на колышек только с четвертой попытки!

Раздается звонок, смена заканчивается, уборщики возвращаются в раздевалку. Зельда продолжает следовать за Элизой и переодевается как можно быстрее, чтобы выйти из здания сразу за подругой.

Только когда они снаружи, под бледно-оранжевым шрамом рассвета, ждут автобуса, Зельда решается: она посылает к небесам молитву, хватает изумленную Элизу за рукав и тащит ее в сторону, к мусорным бакам, спугнув целую банду белок-мародеров. Глаза Элизы, красные и усталые, вспыхивают подозрением.

– Я знаю, дорогая. Я знаю. Ты не хочешь говорить со мной, вообще не хочешь говорить. Поэтому слушай. Пока автобус не пришел – слушай.

Элиза пытается отойти в сторону, но Зельда использует то, к чему редко прибегает, – свой размер и свою силу. Она держит подругу достаточно жестко, чтобы ее попытка провалилась, Элиза на миг теряет равновесие и задевает боком мусорный бак.

Она начинает сигнализировать с энергией гнева, и Зельда ловит основное значение. Сплошь сожаления, оправдания, отговорки. Но ни единого намека на извинение. Извинение допустило бы, что Элиза сделала что-то не то.

Зельда поднимает руки, кладет ладони поверх ладошек подруги, точно ловит суетящихся голубей, и прижимает к себе:

– Ты не показываешь ничего такого, что стоит потраченного на это времени, и мы обе это знаем.

Элиза перестает сопротивляться, но лицо ее остается суровым, не злым, но суровым, словно она выстроила внутри себя стену и прячет за ней настолько большой секрет, что его нельзя показать никому.

Зельда вздыхает:

– Разве я не пыталась всегда понять, что тебя беспокоит? С первой нашей встречи? Помню, какой постер повесил Флеминг в раздевалке, когда ты только появилась. Картиночка такой себе Мэрилин Монро со шваброй, и стрелочки на все причиндалы. «Руки, готовые помочь». «Ноги, готовые пробежать дополнительную милю». Помнишь? Помнишь, как мы смеялись и смеялись? Тогда мы подружились. Поскольку ты была молодая и застенчивая, а я хотела помочь. И я до сих пор хочу.

Лоб Элизы морщится, она смотрит туда, где полдюжины ожидающих на остановке людей начинают шарить по карманам в поисках жетонов. Это значит, что автобус близко. Зельда не может больше держать подругу в стороне.

Она сжимает ладошки Элизы так крепко, как только может, и ощущает трепетание голубиных крыльев.

– Если ты влипла, то не пугайся. Главное – не бояться. Я видела все в моей жизни. Проблемы любого сорта. И если тут замешан мужчина…

Элиза переводит взгляд на Зельду, та кивает, пытаясь ободрить подругу, но Элиза рвется прочь, а рычание и шипение автобуса нельзя игнорировать. Зрение Зельды туманится, поток слез, за которые она себя презирает; она не может показывать эмоции, когда пытается продемонстрировать силу.

Элиза вырывается из ее рук, но Зельда зовет, и подруга останавливается.

Зельда вытирает слезы тыльной стороной ладони.

– Я не могу допрашивать тебя, дорогая, – стонет она. – У меня свои проблемы. Собственная жизнь. Ты знаешь, когда-нибудь я покину это место и начну собственное дело, и я всегда представляла, что ты будешь рядом. Но я хочу знать – ты мне веришь? Мы все еще друзья, когда снимаем униформу?

Распухающее над горизонтом солнце брызжет искрами в ее мокрых ресницах. Похожие искры появляются на щеках Элизы, лицо ее морщится, словно она хочет заговорить, но она сжимает кулаки – фактически прикусывает язык – и только трясет головой перед тем, как рвануться к автобусу.

Зельда отворачивается, подставляя лицо солнцу, позволяя ему себя ослепить. Вытирает лицо дрожащей рукой, потом бросает это дело, оставляя мокрую пленку как защиту от сияния, от печали, от одиночества, от всего на свете.