Княгиня Зинаида Александровна Волконская

Эти стихи И. И. Козлова посвящены удивительной женщине – княгине Зинаиде Александровне Волконской.

В первой части нашей книге «По Фонтанке»^[47] рассказывается о семье З. Волконской и ее дружбе с Козловым, Пушкиным, Вяземским, Шимановской, Мицкевичем. А поскольку Зинаида Александровна одна из наиболее ярких фигур не только среди женщин России, но и среди деятелей культуры Европы XIX века, мы решили посвятить ей отдельный очерк.

В дневнике поэта И. И. Козлова есть запись: «16 апреля 1825. —б…Я отправился к княгине Белосельской на reunder-vous с кн. Зинаидой Волконской. – Эта прелестная Зинаида выказала мне трогательную нежность. Я ей сказал стихи, ей посвященные…

<…> Она меня восхитила, – продолжает Козлов. – Она поет чудесно: голос, молода, душа, и она пела для меня… Сердце радовалось. Я ей прочел наизусть „Венецианскую ночь“».

Зинаида Александровна Волконская, урожденная княжна Белосельская, родилась в Дрездене, где ее отец, князь А. М. Белосельский был русским посланником. Раннее детство ее прошло в Италии, в Турине, куда отец был направлен послом в 1789 году. В 1792 году умерла ее мать, Варвара Яковлевна Татищева. Над ее могилой в Турине князь построил замечательную часовню, имея в виду, что она станет усыпальницей для других его соотечественников, окончивших жизнь в Италии.

Зинаида Александровна Волконская

В 1793 году князя Белосельского отозвали в Россию. Они поселились в Москве, где в начале 1795 года Александр Михайлович женился вторично, а в начале 1800-х годов семья переезжает в Петербург, в построенный архитектором Тома де Томоном новый дом у Аничкова моста. Этот дом, впоследствии перестроенный архитектором А. Штакеншнейдером, потом был продан в казну и стал дворцом великого князя Сергея Александровича. В петербургской топонимике здание известно как «Дворец Белосельских-Белозерских». С этим домом на углу Невского проспекта и набережной Фонтанки и связаны все события петербургской жизни княгини Волконской.

Дворец Белосельских-Белозерских у Аничкова моста

С переездом в Петербург для Зинаиды Александровны началась новая жизнь. Еще с малолетства князь Белосельский знакомил ее с произведениями литературы и искусства, и, хотя он вступил во второй брак, для Зинаиды отец оставался главным наставником и учителем. Неожиданная его смерть в 1809 году стала для нее тяжелым ударом и, по свидетельству А. Н. Волконского – сына Зинаиды Александровны, отразилась на всей ее дальнейшей жизни.

В 1810 году Зинаида Александровна вышла замуж за Никиту Григорьевича Волконского, брата будущего декабриста Сергея Волконского. Духовное одиночество после смерти отца ускорило этот брак. К сожалению, брак оказался несчастливым, и Зинаида Волконская сохраняла его только ради родившегося в 1811 году сына Александра.

Благодаря родственным связям, своему уму и прекрасному воспитанию она заняла видное место при дворе.

Муж сделал блестящую карьеру: флигель-адьютант Александра I, егермейстер двора, выполнял важные дипломатические поручения царя. Его участие в Отечественной войне 1812 года отмечено Георгиевским крестом и шпагой с алмазами. После поражения Наполеона Зинаида Александровна вместе с мужем несколько лет провела за границей – в Дрездене, Праге, Вене, Париже, Лондоне, затем снова в Париже.

Обладая прекрасным контральто, в 1815 году в Париже она с громадным успехом выступает в опере Россини «Итальянка в Алжире».

В Россию Зинаида Волконская вернулась лишь в 1817 году. Однако светская жизнь ее не удовлетворяет, и она с увлечением пишет четыре новеллы на французском языке. В новеллах воспевается жизнь диких племен трех континентов – Америки, Африки и Азии. Эти племена наделены первозданной чистотой, в отличие от развращенных цивилизацией ее современников из Европы. Четвертая новелла, «Лора», автобиографична, о чем Зинаида Александровна говорит в посвящении своей свояченице Софье Григорьевне Волконской: «В европейской новелле я попыталась передать обычаи светского общества, которые так больно ранили нас обеих, и особенно показать предосудительное легкомыслие, с каким там произносятся суждения»^[48].

К Зинаиде Волконской с симпатией относилась мадам де Сталь, автор романа «Коринна, или Италия», где она создала образ просвещенной женщины, любящей искусство, ненавидящей лицемерие аристократической среды. Этот роман пользовался в России большой популярностью, а современники называли Зинаиду Волконскую «Северною Коринною».

Той же зимой она уезжает в Одессу, чтобы отдать сына Александра в Ришельевский лицей. В Одессе Зинаида Волконская провела не только остаток зимы, но и лето, судя по письму К. Батюшкова из Одессы. В письме от 12 июля 1818 года он сообщает Е. Ф. Муравьёвой: «Сию минуту иду к княгине Зинаиде… Она здесь поселилась, и все у ног ее. Она, говорят, поет прелестно и очень любезна»^[49].

В архиве Зинаиды Волконской, хранящемся в Гарвардском университете, в шестом альбоме, помещены ее одесские стихи и рисунки. Очевидно, она начала работать над этим альбомом в 1817 году.

Есть замечательный фильм, снятый доктором физико-математических наук профессором Владимиром Михайловичем Фридкиным, под названием «Царица муз и красоты». Этот фильм посвящен его зарубежным находкам в архивах и музеях Европы и Америки, связанным с деятельностью Зинаиды Волконской. В фильме показаны рисунки из одесского альбома Зинаиды Волконской, которые являются как бы иллюстрацией к тогда еще не написанным пушкинским строкам:

Эту строфу «Отрывков из путешествия Онегина» прекрасно иллюстрируют рисунки Зинаиды Волконской.

Весной 1820 года З. Волконская уехала в Италию, в Рим. Палаццо Поли, в котором она жила, был превращен ею в русский литературно-художественный клуб. Недалеко от ее дома жили пенсионеры Петербургской Академии художеств, для которых этот дом всегда был гостеприимно открыт. В палаццо устраивались вечера, где художники писали декорации к спектаклям и играли в них роли. Недалеко находилась и римская Академия художеств Сан Лука, а русские художники были прикомандированы к этой академии. Президентом ее долгие годы был скульптор Антонио Канова, а затем живописец Винченцо Камуччини. Последний формально считался наставником русских художников. Он написал портреты многих русских, живших в Риме.

И здесь, в Риме, как и в России, З. Волконская вновь стала центром художнического кружка, к которому принадлежали молодые ученики академии: Ф. Бруни, К. и А. Брюлловы, К. Тон, С. Щедрин, а также скульптор Гальберг. В письмах из Рима Гальберг сообщает некоторые подробности: «Мне хотелось в театре поклониться одной княгине, может быть навернется работишка. Эта княгиня – княгиня З. А. Волконская. Женщина прелюбезная, преумная и предобрая. Женщина – автор, музыкант, актер, женщина с глазами очаровательными. Наконец, та самая, которая известна в Петербурге под именем Зинаиды Волконской. Она живет здесь около восьми месяцев. Она привезла с собой сюда живописца Ф. Бруни, который и живет у нее в доме», – пишет он 19 декабря 1820 года^[50]. В другом письме он рассказывает: «Когда мы, русские пенсионеры, познакомились с княгиней Волконской, она начала приглашать нас на свои музыкальные вечера, что у нас здесь в Риме называется „приглашать в академию“. Мало-помалу эти музыкальные вечера превратились в оперы, и мы сами из зрителей превратились в актеров. Роли наши, правда, невелики и нетрудны. Все дело в том, чтобы постоять на сцене и не шуметь, но мы и того не умеем, несмотря на несколько проб. Князь Волконский, муж ее, и граф Остерман-Толстой всегда хохочут, когда мы по-свойски замаршируем на сцене. Щепкин, живописец, приехал из Неаполя, вздумал было тоже смеяться над нашим актерством, но в следующий раз его самого нарядили воином, заставили маршировать и сражаться. На этом сражении он так ловко хватил по лбу Тона, что вышиб у него всю роль из головы. Теперь наша очередь над ним подтрунивать. Кроме театра, ни князь, ни княгиня не причиняют мне недосуга»^[51].

Кроме этого интимного кружка, в салоне Зинаиды Волконской бывали многие иностранные художники, в том числе такие знаменитости, как скульпторы Канова и Торвальдсен.

В 1821 году Зинаида Волконская пишет либретто и музыку оперы «Жанна д’Арк» и в том же году в Риме поет в ней заглавную партию.

В октябре 1822 года в Вероне состоялся конгресс царствующих монархов, сопровождаемый пышными празднествами. Здесь Зинаида Александровна опять появилась на сцене во время придворного спектакля, данного в честь императора Александра I, и, как написано в «Историческом вестнике» за 1897 год, Александр I «был приятно поражен удачным исполнением его любимой оперы».

Надо сказать, что отношение императора к княгине Волконской было самое дружеское. Это видно, например, из письма к ней Александра I от 2 апреля 1825 года в ответ на ее письмо, в котором она извещает о своем скором прибытии в Царское Село:

«Нужна вся неисчерпаемая снисходительность, которую Вы мне всегда оказывали, княгиня, чтобы обходиться со мною так, как Вы это делаете, потому что имели бы право считать меня неблагодарным и нечувствительным, тогда как я ни то, ни другое. Я кажусь таковым вследствие огромного бремени, тяготеющего надо мною и поглощающего все мое время. Но, прежде всего, должен сказать Вам, что радость знать, что Вы так близко и что через несколько часов я Вас увижу, огромная. Между пятью и шестью часами явлюсь к дверям Вашим с живейшим нетерпением выразить Вам, как глубоко я тронут дружбой Вашей. Располагая столь мало своим временем, я не хотел браться за перо прежде, чем мог в то же время известить Вас, что мне удалось устроить то, о чем Вы меня просили. Это немного замедлилось, потому что надо было преодолеть немало трудностей. Итак, до свидания. Примите уверения и проч. Царское Село, 2 апреля 1825 года»^[52].

«Не подлежит сомнению, – сказано в «Историческом вестнике», – что в этом письме говорится не о личной просьбе кн. Волконской. Она просила помощи или милости государя для кого-нибудь из многих, которые обращались к ее заступничеству ввиду дружеского расположения к ней императора Александра I»^[53].

Когда Александр I уехал в Таганрог, Зинаида Александровна вернулась в Москву, где, живя вдали от двора, пользовалась большей свободой и могла вести жизнь, которая удовлетворяла ее вкусам.

После смерти государя она написала стихи, посвященные Александру I, которые в феврале 1826 года напечатали в «Дамском журнале» и в том же году перепечатали в «Московском телеграфе». Эти стихи были положены ею на музыку и пропеты с хором на одном из вечеров. Кантата «Памяти императора Александра I» издана в Карлсруе в 1865 году. К кантате приложен портрет княгини с акварели К. Брюллова, написанный в Риме в 1830 году.

Но мы забежали вперед…

Из Вероны княгиня Волконская уехала в Петербург и стала изучать скандинавскую археологию в связи с историей России для новой задуманной ею работы «Табло славы» (в русском переводе «Славянская картина»). В это время ее главным научным руководителем был филолог-лингвист швейцарец Андре Мериан. В качестве представителя русской дипломатической миссии он посетил многие государства Европы, был намного старше Зинаиды Александровны и, по-видимому, знал еще ее отца.

В 1820 году, когда между ними завязалась переписка, Волконской исполнилось тридцать, но она все еще казалась ему юной девочкой.

Мериан писал ей письма на двадцати листах. Он излагал целыми страницами свою лингвистическую систему, из которой следовало, в соответствии с Библией, что все языки – не что иное как диалекты, исходящие из одного божественного источника (именно это он доказывал всю жизнь).

Обретя склонную к филологии собеседницу, Мериан надеялся, что в дальнейшем княгиня сможет представлять его интересы в русских научных кругах, с которыми был давно связан, и пропагандировать его систему, покровительствовать тем или иным лицам (или трудам). Требовалось только, чтобы Волконская полноправно вошла в эти круги.

Особое значение придавал Мериан персоне адмирала А. С. Шишкова, поскольку Шишков являлся президентом Российской академии и к тому же оказал ему какое-то содействие: «Он единственный, кто меня понял – и единственный, кто мне помог – и единственный, кто что-то сделал – и потому я питаю к нему уважение и бесконечную преданность». Вероятно, Мериану казались привлекательными лингвистические поиски адмирала, его «корнесловы».

«Наш достопочтенный Шишков, уверен, примет Вас как возлюбленную дочь. Вы будете усладой старых лет, у Вас те же вкусы, те же чувства, та же любовь к отечеству. Я помолодею, видя Вас там», – писал Мериан Волконской 4/16 декабря 1824 года^[54]. Волконская отвечала, в зависимости от настроения, длинными или короткими, но холодными письмами.

Научные занятия княгини Волконской мало соответствовали ее общественному положению. Они вызвали раздражение и насмешки среди ее великосветских знакомых, что, в свою очередь, порождало у нее сомнение в собственных силах. Один из ее друзей, кн. Козловский, писал ей по этому поводу: «Души холодные, невежество и насмешки не должны сбивать Вас с пути. Высшее общество имеет свои заслуги, но никогда в вещах серьезных… Музыка не для глухих. Истинное знание не для пресыщенных, суетных, насмешливых, можно жалеть их, но не исцелить. Храните для Ваших друзей тот источник, который освежает и обновляет все то, чего он касается»^[55].

Князь Петр Борисович Козловский был одним из умнейших и образованнейших людей своего времени. Он был посланником в Турине, затем в Штутгарте и вернулся в Петербург после двадцатилетней заграничной жизни. Благодаря обширным знаниям в литературе, науке, истории, современной политике, он сразу занял в петербургских гостиных центральное место. П. А. Вяземский написал о нем две статьи, а впоследствии Пушкин привлек П. Б. Козловского к сотрудничеству в «Современнике».

Осенью 1824 года Волконская переселилась в Москву, а 7 декабря уже приняла участие в большом концерте в Благородном собрании «для вспоможения пострадавшим в Петербурге от наводнения». В этом концерте принимали участие Матвей и Михаил Виельгорские, сама княгиня, композиторы Алябьев, Верстовский, Геништа…

В те годы именно Москва представляла собой литературный центр России. В московских журналах, наряду с Жуковским, Вяземским, Пушкиным, появились имена Баратынского, Языкова, Козлова, Веневитинова, Кюхельбекера. Сергей Аксаков переводил для богатой разно образными драматическими талантами московской сцены Мольера. Пьеса Грибоедова «Горе от ума» ходила во множестве списков, так как при строгости цензуры было невозможно ее издание.

Московский университет стал центром философско-научных интересов. Сближение с Западной Европой вызвало много споров, вопросов, в разрешении которых принимали участие лучшие силы русской интеллигенции. Все это способствовало созданию самых разнообразных кружков и обществ, начиная с литературных, философских и кончая масонскими. Интересное общество собиралось у Семена Егоровича Раича. Здесь сходились питомцы Московского университета, благородного пансиона, ученики самого Раича, литераторы, поэты и ученые. Цель общества была чисто литературная, и так как оно представляло для москвичей интерес новизны, то помимо членов являлись всегда постоянные посетители. Здесь читались сочинения и переводы членов кружка. Когда собрания сделались слишком многочисленными и их стали посещать московский генерал-губернатор князь Дмитрий Владимирович Голицын, литератор Иван Дмитриев и другие сановники, заседания были перенесены в Муравьёвское училище колонновожатых, то есть военных топографов, а затем в квартиру сенатора Рахманова, к сыну которого Раич поступил воспитателем.

Вскоре некоторые из членов литературного общества Раича составили особый философский кружок, носивший название Общества любомудрия. Председателем его стал князь В. Ф. Одоевский, издатель «Мнемозины», у которого члены кружка читали свои философские статьи, вели беседы о прочитанных сочинениях философов Канта, Шеллинга и др.

К Обществу любомудрия примкнули «архивные юноши», как их назвал Пушкин, состоящие при московском архиве Иностранной коллегии, где служили тогда лучшие представители московской молодежи. Среди них были И. Киреевский, Веневитинов, Кошелев, Мельгунов, Титов, Соболевский, известный своими эпиграммами и стихами, которые были настолько умны и блестящи, что иногда их приписывали Пушкину. Соболевский ввел в Общество любомудрия Рожалина – переводчика «Вертера» Гёте. На вечерах Одоевского бывали В. К. Кюхельбекер, М. Погодин. Собрания общества были всегда очень оживленными.

Душой и главным оратором являлся Дмитрий Веневитинов, который представлял соединение душевных качеств, красивой наружности с выдающимся умом и образованием. Плетнев говорил о Веневитинове: «Благородный и открытый образ мыслей, светлый и живой ум…».

Далеко за полночь продолжались беседы и споры. «Как люблю я вспоминать наши зимние вечера по субботам, – писал А. С. Норов своему приятелю Кошелеву в письме от 14 июня 1825 года, – скажу чистосердечно, этими беседами я много приобрел. Более, нежели книгами или собственным размышлением. Всего интереснее для меня были твои жаркие диссертации с Веневитиновым, физиономии одушевлены были энтузиазмом, ты спорил чистосердечно, с жаром делал возражения, но с радостью и соглашался»^[56].

Наряду с кружком Раича и Обществом любомудрия, было немало других кружков и обществ, которые группировались вокруг издателей журналов и выдающихся деятелей тогдашнего русского общества. Кроме того, существовали кружки музыкальные, художественные и артистические.

Между прочими известен кружок управляющего московскими театрами, драматурга, переводчика Пушкина на французский язык, Федора Федоровича Кокошкина. Он славился как хлебосол и гостеприимный хозяин, у которого собирались литераторы и московские артисты, а также приезжие из Петербурга.

В этой-то среде, переехав в Москву, оказалась З. А. Волконская, и очень скоро ее салон становится одним из значительных «умственных» центров Первопрестольной. Самой изящной и меткой характеристикой Волконской и ее салона является фраза князя П. А. Вяземского из письма А. И. Тургеневу о «волшебном замке музыкальной феи», где «мысли, чувства, разговор, движения – все было пение».

Появление в Москве прославленной красавицы, певицы и писательницы, известной своим умом, образованием и богатством, произвело сенсацию в московском обществе.

Общество оживало «по мановению хозяйки дома, которая умела всех соединить воедино». Всегда приветливая и ровная со всеми, она очаровывала всех своих многочисленных поклонников простотой обращения и сердечным участием.

Особняк своего брата Эспера Александровича Белосельского-Белозерского на Тверской, где она поселилась, Волконская украсила вывезенными из Италии античными статуями и рельефами, оригиналами и копиями картин мастеров Возрождения.

Ее великолепный дом был открыт для посетителей и сделался местом многолюдных собраний. На вечерах Зинаиды Волконской бывала вся московская знать. Ей удалось сблизить в своем салоне ученых, писателей, художников с той средой, которая прежде стояла от них в стороне. Все в доме, по словам современника, носило отпечаток служения искусству и мысли. Волконская, знакомая с детства с памятниками живописи и ваяния, украсила свои залы фресками, статуями, оригиналами и копиями знаменитых картин. На ее блистательных вечерах, которые она умела воодушевить, бывали чтения, концерты, театральные представления.

Дом Белосельских-Белозерских на Тверской улице в Москве

Любителями или приглашенными певцами и музыкантами ставились оперы, иногда устраивались детские спектакли, и сын Зинаиды Александровны со сверстниками разыгрывали пьесы Расина. В. В. Ильин, посещавший вечера княгини в Москве, говорит, что он «никогда не видел, чтобы там играли в карты. Многие знакомые просили у княгини позволения составить партию виста, но она положительно заявила, что никогда не дозволит, чтобы у нее в доме играли в карты»^[57].

В ее доме можно было встретить почти всех известных тогда поэтов, живших в Москве, или приезжавших хотя бы на время: Жуковского, Вяземского, Баратынского, Языкова, Дельвига, Козлова, Веневитинова.

Дмитрий Веневитинов, кроме наук и поэзии, занимался живописью и был превосходным музыкантом. Кружок Веневитинова, к которому принадлежали «архивные юноши», наравне с наукой интересовался искусством, литературой, живописью и, особенно, музыкой. Интересу к музыке способствовал композитор Геништа, который знакомил московскую публику с классической немецкой музыкой и был всегда желанным гостем и в доме Веневитиновых, и в доме Волконской, которой он посвятил многие из своих романсов.

Веневитинов и его товарищи по архиву часто посещали Зинаиду Волконскую и помимо ее вечеров и даже при ее участии устроили для забавы особые литературные занятия в виде сочинения повестей и сказок без определенного плана. Каждый писал положенное число страниц. Один начинал рассказ, другие продолжали. В одной из таких повестей («Пампушки») несколько страниц написаны рукой Зинаиды Александровны и испещрены поправками Шевырева. Они хранятся в семейном архиве Веневитиновых.

После двухлетней работы Волконская закончила «Славянскую картину», которую в 1824 году опубликовала в Париже без подписи автора. В этой повести она описала жизнь и нравы первобытных языческих славян, показала контраст между дикими обитателями лесов и оседлыми племенами, живущими на Днепре, которые уже достигли известной степени цивилизации, имели законы.

Лестные отклики французских критиков о «Славянской картине», переведенные в русских журналах, вызвали к Волконской большой интерес в светской и интеллектуальной среде.

Отклик, принадлежащий Стендалю, оказался единственным, не содержащим похвал и объявившим повесть экстравагантным (с нравоописательной точки зрения) вымыслом. Остальные критики «Славянской картины» единодушно отметили чистоту стиля «неведомой» иностранки. За «изящное творение», которым обогатилась французская литература, предложено было даже наделить автора правом на французское гражданство.

Эта статья, переведенная Гречем для «Сына Отечества», вместе с комментарием переводчика оказалась первой русской рецензией на «Славянскую картину».

Греч обещал русским сочинительницам «не заслуженный еще у нас венок установления слога разговорного, письменного, повествовательного» и «вечную славу», ежели решатся «оставить чуждые знамена, под которыми идут рядовыми», когда в Отечестве «не заняты места полководцев»^[58].

Для самой Волконской было большим неудобством плохое знание родного языка. И вскоре после своего водворения в Москве Зинаида Александровна усердно занялась русским языком и литературой. Кроме этого, она изучала русские древности, записывала народные песни, обычаи, суеверия и легенды, так как всем этим хотела воспользоваться для задуманного ею русского сочинения «Сказания об Ольге», являющегося, по словам ее сына, А. Н. Волконского, более поэмой в прозе, совокупностью наблюдений народных нравов и обычаев.

В 1824 году З. А. Волконская стала писать (на французском языке) эту историческую поэму в прозе, главным действующим лицом которой являлась киевская княгиня Ольга, пользовавшаяся особым почитанием в роду князей Белосельских. Поэма осталась неоконченной. Она помещена в посмертном издании сочинений княгини Волконской, предпринятом ее сыном в 1865 году^[59]. Судя по трем напечатанным песням, это едва ли не лучшее ее литературное произведение по красоте поэтических описаний природы, живому и талантливому рассказу.

В издававшимся в Петербурге альманахе Дельвига «Северные цветы» за 1825 год она поместила русский перевод своих писем из Италии за подписью «П. И.», а в «Дамском журнале» в том же году появился начатый князем Шаликовым полный перевод «Табло славы» под названием «Славянская картина». Русский перевод «Славянской картины» появился отдельным изданием в Москве в 1826 году и в том же году в Варшаве вышло издание «Славянской картины» на польском языке. Эти публикации вызвали полемику между «Северной пчелой», «Сыном Отечества» и «Дамским журналом» с псевдопатриотических позиций по поводу того, что изначально книга написана по-французски.

Между тем появление «Славянской картины» на русском языке, которая показала знакомство автора с историческими источниками, русской археологией, обратило на себя внимание московских ученых. В Обществе истории и древностей российских, существовавшем при Московском университете, был поднят вопрос об избрании ее в почетные члены. Избрание состоялось на заседании 16 октября 1825 года. В следующем году она была избрана почетным членом и Общества любителей Российской словесности.

События 14 декабря 1825 года сразу же сказались в Москве. С разных сторон приходили слухи о новых арестах лиц, прямо или косвенно связанных с делом декабристов. Из салона княгини Волконской исчезли многие посетители, в том числе Кюхельбекер, который был задержан в Варшаве. Князь Одоевский из боязни, чтобы не приписывали политических целей собраниям, происходившим в его доме, созвал своих приятелей, публично сжег в камине устав и протоколы Общества любомудрия и объявил заседания закрытыми. Мера эта была далеко не лишняя уже потому, что весь кружок тогдашней московской молодежи считался подозрительным, и, несмотря на отсутствие улик, многие долго оставались на замечании у полиции. Даже литературная деятельность в это время была для них небезопасна и могла навлечь обвинения в неблагонадежности.

Зима 1826/27 годов оказалась памятной москвичам присутствием в первопрестольной двух великих поэтов. Из Одессы приехал Адам Мицкевич и встретил самый радушный прием московского общества. Знаменитый польский поэт находился в Москве в почетной ссылке, без права возвращения домой. У Зинаиды Волконской он был в числе любимых и самых почетных гостей. Она не только относилась к нему с неизменным участием, но ценила его как человека и великого поэта.

В отрывке, написанном на французском языке, под заглавием «Портрет Мицкевича» княгиня Волконская представила опоэтизированный образ поэта «с его печалью, сердцем отзывчивым на все прекрасное, с его стремлением к правде и любовью к родине и даром импровизации. Поэт лесов обращался ровно ко всем, во всех видел братьев». Этот же отрывок в переводе на русский язык под заглавием «Портрет» напечатали в альманахе «Денница» в 1830 году. Мицкевич относился к Волконской с тем же восторженным поклонением, которое вдохновляло и наших поэтов, посвящавших ей свои стихи.

А 8 сентября 1826 года приехал в Москву Пушкин, вызванный Николаем I. Пушкин остановился у Соболевского, с которым находился в близких приятельских отношениях. Соболевский ввел Пушкина в дом Волконской, которая очаровала поэта своей красотой, умом и любезностью и в тот же день пригласила его к себе на вечер.

П. А. Вяземский описал первую встречу Пушкина с Волконской: «Помнится и слышится еще, как она в присутствии Пушкина и в первый день знакомства с ним пропела элегию его, положенную на музыку Геништою:

Пушкин был живо тронут этим обольщением тонкого и художественного кокетства…»^[60].

Лестный прием княгиней Волконской был началом оваций знаменитому русскому поэту со стороны москвичей.

24 октября, перед отъездом Пушкина из Москвы, был устроен в его честь литературный обед, на котором, кроме него, присутствовали Мицкевич, Баратынский, Веневитинов, Хомяков, Киреевский, Раич, Погодин, Соболевский и кн. Вяземский. Всем было предложено несколько тем для импровизаций, и пальма первенства осталась за Мицкевичем, который для своих друзей, не знавших по-польски, импровизировал французской прозой. В его импровизации, свидетельствовал Вяземский, были мысль, чувство, картины и поэтические выражения. Можно было думать, что он читает наизусть поэму, им уже написанную.

Мицкевич подарил Волконской собрание «Крымских сонетов» с посвящением ей, которое сам перевел для нее на французский язык. Здесь написал он одно из лучших своих стихотворений – «На греческую комнату. В доме княгини Зинаиды Волконской в Москве»:

Отъезд Пушкина опечалил его московских друзей и поклонников. Высказывались опасения, чтобы Петербург не отнял поэта у древней столицы. В конце октября 1826 года Волконская посылает в Михайловское литографию со своего портрета и пишет письмо, долго находясь под впечатлением от чтения Пушкиным «Бориса Годунова» 12 октября в доме у Веневитиновых, на котором она присутствовала. Текст этого письма и судьба литографии приведены в книге «По Фонтанке»^[61].

Вместе с тем Волконская взяла на себя роль заступницы своих друзей, подозревавшихся в связях с декабристами, и даже лично говорила с Николаем I о князе Вяземском по поводу ходивших о нем неблагоприятных слухов. Но всех уберечь она не смогла. Осенью 1826 года Веневитинова перевели по службе в Петербург, и свой путь в столицу он проделал вместе с библиотекарем графа Лаваля Карлом Воше, который возвращался из Сибири, куда сопровождал дочь Лаваля, Екатерину Трубецкую. Сразу по приезде в Петербург Веневитинов и Воше были арестованы. Три дня провел поэт в сыром, холодном каземате, болезненно воспринимая унизительность обращения тюремщиков, допросы. Его ослабленный организм не вынес простуды, которую он схватил в конце зимы.

Но остались и его строки, обращенные к З. А. Волконской:

Сохранились воспоминания о некоторых концертах, которые устраивались княгиней Волконской на сцене ее домашнего театра.

«В великолепных залах кн. Зинаиды Волконской, – говорит очевидец, – как бы в римском палаццо оперы, живые картины и маскарады часто повторялись зиму 1826 и 1827 году и каждое представление обставлено было с особенным вкусом…».

Или вот, например, с каким восторгом описывает кн. Шаликов концерт 15 декабря 1826 года: «Все арии, петые Зинаидой Александровной Волконской, все дуэты сею же повсеместною примадонной с графиней и графом Риччи и дует последнего с Барбери пленяли, удивляли и счастливили многочисленных слушателей»^[62].

25 января 1827 года в доме на Тверской давали оперу Россини «Танкред». Замечательный отзыв об этом спектакле оставил Францишек Малевский, друг Мицкевича и будущий его родственник (они оба были женаты на дочерях Марии Шимановской): «В домашнем театре у княгини Волконской „Танкред“ исполнялся целиком. Новые, роскошные костюмы, красивые декорации, стройные хоры, а княгиня и госпожа Риччи [урожденная Лунина] несравненны. Такой игры, как игра Волконской в „Танкреде“, хотя я и не раз видел эту оперу, я даже не представлял себе. Эта роль – только для нее… Я был у нее однажды вечером и, признаюсь, пробыл чуть ли не до утра, потому что слушал тогда совершенно не известную мне музыку, дивно спетые псалмы Марчелло»^[63].

Гостьей этого дома была и великая польская пианистка Мария Шимановская. Уже на следующий день по прибытии в Москву она получает приглашение от Зинаиды Волконской, в доме которой, до отъезда той в Италию, Шимановская бывает постоянно.

Красноречивее всего впечатления Шимановской передают в ее письме П. А. Вяземскому слова «о несравненных жителях Москвы, которые приняли польскую артистку с благосклонностью, выраженной так ярко, что она сохранилась на всю жизнь как самое сладостное и драгоценное воспоминание»^[64].

А 26 декабря 1826 года в доме на Тверской звучала музыка в честь Марии Николаевны Раевской-Волконской, уезжавшей к мужу-декабристу в Сибирь. «В Москве я остановилась у Зинаиды Волконской, моей третьей невестки, – вспоминала Мария Николаевна в своих «Записках», – она меня приняла с нежностью и добротой, которые остались мне памятны навсегда… Зная мою страсть к музыке, она пригласила всех итальянских певцов, бывших тогда в Москве…»^[65]

Удручающее впечатление этого вечера передано очевидцем, который был в числе приглашенных. Мария Волконская не появилась в гостиной, где было много гостей, и сидела в другой комнате за дверью, куда беспрестанно уходила хозяйка дома, думая только о ней и стараясь ей угодить. Отрывок из арии Агнессы был прерван, потому что невольное сближение несчастья Агнессы и отца ее с положением Марии, отняло голос у Волконской и бедная слушательница в соседней комнате залилась слезами. Остаток вечера был печален, как ни старались нарушить печальное молчание шутливыми дуэтами^[66].

Не забыла этого вечера и Зинаида Александровна, как видно из ее посвящения, где, обращаясь к несчастной жене декабриста, она пишет: «Я знала тебя всего три дня. Назвала другом, ты слушала нас, когда мы составляли хоры, просила не прерывать пение: еще одну арию, еще, – повторяла ты, – ни завтра, ни после, никогда более я не услышу музыки снова».

Впечатление, производимое пением Зинаиды Волконской, прекрасно выражено в стихах Козлова «Княгине З. В.», с которых мы начали этот очерк. Эти стихи были напечатаны в «Дамском журнале» с эпиграфом из Петрарки.

В июле 1829 года за границу отправился А. Мицкевич. Паспорт на выезд из России ему выхлопотала княгиня Волконская.

Поклонение двух великих поэтов, Пушкина и Мицкевича, немало способствовало той известности, которой пользовалась княгиня в русском обществе 1820-х годов. Молва о ее уме, красоте и разнообразных талантах привлекала к ней и возбуждала любопытство. Русская путешественница, рассказывая о Москве и ее достопримечательностях в 1827–1828 годах, пишет: «Видеть картину, водопад, обломки барельефа любопытно, видеть гения – есть счастье, свыше ниспосланное, но некоторым лишь дано судьбою уметь ценить это счастье. Я видела мельком кн. Зинаиду Волконскую, считаю это за величайшую благосклонность судьбы».

Эти впечатления опубликовали в журнале «Сын Отечества» за 1831 год, когда З. А. Волконская уже жила в Италии.

В последние годы жизни в Москве она вела интенсивную переписку с европейскими учеными по поводу нового, задуманного ею, общества под названием «Патриотическая беседа». Главная цель нового общества, по ее мнению, должна была заключаться в том, чтобы «знакомить Западную Европу с достопримечательностями нашего Отечества, собирать сведения о русских древностях всякого рода и доставлять пособия к сочинению и напечатанию достойных уважения творений касательно русской истории, археологии, древней географии, филологии славянских и других племен…»^[67].

Предложение Волконской обсуждалось на заседании Общества истории и древностей российских 28 апреля 1827 года. Но, как видно из протокола, никакого решения о «Патриотической беседе» тогда не было принято.

Только много лет спустя за решение подобной проблемы взялись Павел Петрович Вяземский и Сергей Дмитриевич Шереметев^[68].

Московский период жизни Зинаиды Волконской стал событием в музыкально-литературной жизни России…

В мае 1827 года Пушкин посылает ей экземпляр только что вышедших «Цыган» и свое знаменитое посвящение:

А тем временем в Москве стали носиться упорные слухи о том, что княгиня Волконская тайно приняла католичество. «Когда известие о совращении кн. Зинаиды Волконской в католичество дошло до императора Николая Павловича, – пишет ее племянница В. Н. Репнина, – его величество хотел ее вразумить и посылал ей с этой целью священника. Но с ней сделался нервический припадок, конвульсии. Государь позволил ей уехать из России, и она избрала местом жительства Рим…»^[69].

Слухи эти на тот момент были ложными. Впоследствии она действительно приняла католичество, но это случилось только в 1833 году в Италии.

Однако в связи с предстоящим отъездом в Италию у Волконской возникала проблема с воспитанием единственного ее сына Александра. Ему исполнилось 17 лет. Она предложила Степану Петровичу Шевыреву, впоследствии профессору Московского университета, ехать с ними в качестве воспитателя сына, чтобы подготовить его к вступительному экзамену в Московском университете. Шевырев сомневался, но его друзья считали эту поездку очень для него полезной и уговаривали принять предложение. «Мы все обрадовались, – пишет М. Погодин, – этому счастливому случаю и убедили Шевырева оставить архивную службу и принять предложение княгини. Жизнь в Италии, в таком доме, который был средоточием всего лучшего и блистательного по части наук и искусств, казалось нам счастьем для Шевырева, который там мог кончить свое собственное образование»^[70].

Степан Петрович Шевырев

Шевырев, уступая советам своих друзей, отправился с Волконскими за границу весной 1829 года. В Лейпциге они встретили одного из своих московских знакомых – Н. М. Рожалина, друга умершего поэта Дмитрия Веневитинова. Княгиня Волконская уговорила Рожалина и Шевырева ехать вместе с нею в Веймар, чтобы повидаться с Гёте. По прибытии в город они отправились по указанному адресу, при этом Рожалин, переводчик «Вертера», настолько взволновался, что, дойдя до квартиры знаменитого старца, просил оставить его в передней. Зинаида Александровна была неумолима и насильно потащила его. Гёте, несмотря на свою светскость, был, видимо, смущен таким неожиданным посещением. Но «если Гёте нас робел, – пишет Шевырев в письме от 29 мая 1829 года, – как же мы-то должны были его бояться. Мы все молчали и смотрели; княгиня своею любезностью загладила нашу скромность; с большим участием слушал он, как княгиня говорила ему о том, как ценят его в России»^[71].

Шевырев вместе с Волконской побывал в разных городах Италии: в Неаполе, Болонье, Венеции, Милане, Генуе, Пармо, Турине… Волконская писала оттуда члену Российской академии И. А. Гульянову: «Читала я письмо твое, любезный Гульянов, и где же? В доме отца моего, под кровлею родной в сем давнем прибежище всего изящного, где я росла под сению искусства греческого, египетского, итальянского, где юные взоры мои приучились к формам идеальным. Картины, древние бронзы, мраморы – всё мне так мило, все они мне как братья, как друзья, всё составляло со мной семью моего родителя»^[72].

Гульянов занимался изучением египетских древностей. В 1830 году он написал стихи и послал их анонимно Пушкину, который ответил ему известными стихами «Ответ анониму»:

В Риме княгиня Волконская поселилась близ площади Иоанна Латеранского в роскошной купленной ею вилле, которая была построена на развалинах древнего римского дворца, окруженного виноградниками и цветниками. Она вскоре возобновила свои музыкальные вечера, в которых принимали участие все известные артисты, приезжавшие в Рим. В числе наиболее частых посетителей этих вечеров были Торвальдсен, Камуччини и русские художники Бруни, Брюллов и др. Здесь Шевырев действительно очутился в самых благоприятных условиях, ее богатая русская библиотека давала ему возможность продолжать свои ученые занятия. Здесь познакомился он с языком русских летописей, русскими песнями в сборнике Кирши Данилова и перечитал несколько раз «Историю» Карамзина в занятиях с сыном княгини. Он изучал итальянский язык, читал Шекспира под руководством англичанина и выучился испанскому языку.

«Княгиню, – писал он своему приятелю А. Веневитинову, брату поэта, – чем ближе видишь, тем больше любишь и уважаешь. Ее стихия – Рим. В ней врожденная любовь к искусству. О, если бы она в молодости писала по-русски! У нас бы поняли, в чем состоит деликатность и эстетизм стиля. Она создала бы у нас Шатобрианову прозу. Да у нас и не понимают тонкости ея выражений!.. Я сам не понимал ее прежде, ибо жил в другой сфере…»^[73].

В следующем письме Шевырев, вспоминая о своих московских друзьях, пишет: «Обними Одоевского, Титова, Кошелева и всех, кто меня помнит. Соболевский здесь. Он так меня тронул вчера. У кн. Волконской пели русские песни итальянцы: ты ведь знаешь, что у ней и немые глаголют. Он слушал – вдруг смотрю, Соболевский утирает глаза, подхожу: в три ручья слезы и бранит итальянцев, что петь не умеют. Говори после этого, что у нас нет mal du pays [тоска по дому. – Прим. авт.] Это меня так за сердце схватило, что я не мог их слушать без грусти»^[74].

Но и живя в Италии, Зинаида Волконская не прерывала связи с Россией. В 1830–1831 годах она печаталась в русской периодике – в «Московском вестнике» и «Северных цветах». В «Северных цветах» в 1832 году, который Пушкин издал в пользу вдовы поэта Дельвига и его братьев, были напечатаны два стихотворения Волконской: «Моей звезде» и «Надгробная песнь славянского гусляра» из ее исторической поэмы «Ольга».

Изначально Зинаида Александровна не рассматривала переселение в Италию как окончательное и уже в 1832 году подумывала о возвращении домой. Известно адресованное ей письмо Мицкевича от 10 июня 1832 года, которое он написал, когда она тяжело заболела по пути в Россию: «…Как только вы будете в состоянии продолжать ваше путешествие, умоляю вас, бросьте ваше грустное намерение снова зарыться в снегах России, возвращайтесь в Рим»^[75]. Но она все-таки еще трижды ездила на родину – в 1836, 1838 и 1840 годах.

В письме из Рима от 7/19 апреля 1836 года Зинаида Александровна сообщала своему свояку, П. М. Волконскому, о скором отъезде в Россию с мачехой, А. Г. Белосельской (урожденной Козицкой). А 23 июня тот писал из Петергофа своей жене, Софье Григорьевне: «Зинаида была здесь, чтобы представиться двору, провела воскресенье и возвратится к 1-му июля. Ее очень хорошо приняли…».

В эти годы в Петербурге у князей Белосельских-Белозерских были два особняка (и оба выходили на Фонтанку): знаменитый «Дворец Белосельских-Белозерских», который в это время принадлежал княгине Анне Григорьевне Белосельской, ее мачехе, с которой Волконская вместе приехала из Рима, и дом с выходом на Караванную (Фонтанка, 7, – Караванная, 4).

Особняк на набережной Фонтанки, 7, князь Белосельский-Белозерский купил в связи с женитьбой у вдовы сына знаменитого собирателя автографов, графа Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина, Марии Александровны, которой, кстати, адресовано стихотворение Пушкина «Кто знает край, где небо блещет». Существует запись Пушкина о его беседе в этом доме в августе 1832 года с испанским посланником. Этот дом вообще имеет собственную и интереснейшую историю.

Дом № 7 по набережной Фонтанки

По проекту архитектора А. К. Кавоса дом перестроили, и фасад на набережную Фонтанки приобрел нынешний облик. Фасад же дома, выходящий на Караванную, принял современный вид уже после переделок, осуществленных архитектором А. И. Штакеншнейдером. В 1836 году дом приобрел брат Зинаиды Александровны князь Эспер, в доме которого она жила в Москве и где находился ее знаменитый салон. (Москвичи знают этот дом: там находится Елисеевский магазин.) Но Белосельским-Белозерским он принадлежал недолго.

После смерти в 1846 году князя Эспера, его вдова продала дом на Фонтанке министру юстиции графу Виктору Никитичу Панину, и до самой революции дом находился во владении этой семьи. Последней его владелицей была знаменитая Софья Владимировна Панина, на чьи средства был построен Лиговский народный дом, содержались школы и больницы.

Но вернемся к Зинаиде Волконской. После короткого выезда в Москву Зинаида Александровна остановилась у Анны Николаевны Веневитиновой, матери поэта, с которой она подружилась еще до своего отъезда в Италию. 3 августа 1836 года та сообщала свой новый адрес в Петербурге: «На углу Большой Морской и Гороховой, в доме Кусовникова».

В дневнике племянника Зинаиды Александровны Павла Дурново за 29 сентября есть запись о том, что он вечером был у Веневитиновой, слушал прекрасное пение княгини Волконской, а Глинка превосходно играл на рояле. А 30 сентября он записал: «Я простился с тетушкой Зинаидой. Она уезжает завтра».

М. И. Глинка познакомился с княгиней Волконской в октябре 1830 года в Риме, во время своего путешествия по Италии. «В то время жила там княгиня Зинаида Волконская, – пишет Михаил Иванович в своих «Записках», – в качестве наставника при сыне ее был Шевырев, известный теперь профессор Московского университета, с которым я познакомился в 1828 году в Москве… Он, в продолжение моего пребывания в Риме, был моим cicerone и показал мне все достопримечательности с объяснениями».

Теперь, 29 сентября 1836 года, за два дня до отъезда Волконской из России, Глинка участвует в ее прощальном вечере у Веневитиновой в Петербурге…

О последнем ее приезде мы узнаем из исследованного Р. Е. Теребениной дневника племянника княгини П. Д. Дурново: «Ее терзают теперь, в связи с переменой религии, и Синод хочет заключить ее в монастырь»^[76].

После этого княгиня Волконская уже не смогла вернуться в Россию.

На своей вилле в Риме Волконская создала Аллею воспоминаний, где поставила памятники своим друзьям. М. Погодин, посетивший Рим, писал в «Дорожном дневнике»: «Всего более меня умилил ее садик, посвященный воспоминаниям. Там под сению кипариса стоит урна в память о нашем незабвенном Дмитрии Веневитином… Есть древний обломок, посвященный Карамзину, другой Пушкину».

В своей книге «Пропавший дневник Пушкина» профессор В. М. Фридкин рассказывает о современном состоянии «Аллеи воспоминаний»: «Со стороны сада в древней стене сохранился тенистый грот, в котором в жаркие часы любил сидеть Гоголь. Отсюда под прямым углом к дому и начинается „Аллея воспоминаний“, по обеим сторонам которой разбросаны в зарослях урны и плиты. В конце, у каменной ограды, аллея сворачивает направо и идет вдоль ограды, выходящей на улицу. Где памятник Пушкину? Я уже несколько раз прошелся по аллее, осмотрел все памятники и переписал все надписи на них, но стелы в честь Пушкина нигде не было видно. Наконец я нашел ее. Она лежала на земле, у самой стены, в том месте, где аллея сворачивает направо. Каменное основание, на котором она раньше стояла, было отбито… Мы подняли стелу и прислонили ее к кипарису. Это была плита древнего мрамора травертино, украшенная сверху барельефом с изображением орла. Надпись на ней потускнела, хотя еще видна»^[77].

И в заключение…

Еще в 1831 году З. А. Волконская задумывает создать Эстетический музей при Московском университете. В том же году в московском журнале «Телескоп» опубликовали проект создания музея. Он был подписан З. А.Волконской и составлен, по ее инициативе, С. П. Шеверевым и М. П. Погодиным. Зинаида Александровна предлагала на свои средства заказать слепки античных скульптур в Италии, где она жила. Экспозицию музея должны были завершить произведения Кановы и Торвальдсена. Но, как и ее предложение о создании общества под названием «Патриотическая беседа», проект этот не был принят. Музей, задуманный Волконской, был создан в Москве только в 1912 году под руководством профессора И. В. Цветаева – отца Марины Цветаевой, и носит ныне название Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.

Рассказ о кн. Зинаиде Волконской хочется закончить отрывком из очерка И. В. Цветаева, который он опубликовал в «Московских ведомостях» в 1898 году: