Книга I. Два брата

Это было в 1812 году.

Великая армия отступала, оставляя за собою Москву с пылающим Кремлем и большую часть своих батальонов, погибших во льдах Березины.

Шел снег…

Небо было обложено со всех сторон мрачными, серыми тучами, а земля представлялась одной необозримой, белой, снеговой равниной, по которой тащились остатки горделивых легионов нового Цезаря, которые еще так недавно шли на завоевание мира… их не мог одолеть тогда целый Европейский союз, а теперь они отступали перед единственным неприятелем – северной стужей.

Ужасную картину представляло их отступление.

Здесь отчаянно боролась со сном группа всадников, закоченев и с трудом удерживаясь в седлах; в другом месте толпа пехотных солдат торопливо делила между собой дохлую лошадь, между тем как стая воронов старалась оспорить у них куски мертвечины, а дальше окоченелый солдат безумно ложился на снег и знал, что не проснется уж больше.

По временам где-то вдали раздавались как бы глухие раскаты грома: это были выстрелы русских орудий, и тогда-то беглецы снова поднимались и, подчиняясь инстинкту самосохранения, торопливо ускоряли свое отступление.

У опушки небольшого леска был разведен костер, около которого сидели три кавалериста.

Громадных трудов стоило им развести огонь и откопать из-под глубокого снега кучу обледенелого хвороста.

Тут же около них стояли и их лошади, понурив головы и неподвижно смотря в землю.

Первый из этих всадников носил на себе лохмотья мундира, на котором виднелись еще полковничьи эполеты. Это был человек высокого роста и вполне благородной наружности – ему было не больше тридцати пяти лет. Правая рука его находилась на перевязи, и на голове красовалась повязка, сквозь которую просачивались капли крови…

Русская пуля раздробила ему локоть, а сабельный удар раскроил лоб.

Другой был капитан, так, по крайней мере, можно было предполагать по отрепьям его костюма, хотя в то время уже не было больше ни капитанов, ни полковников, ни солдат.

Великая армия представляла собой плачевное сборище оборванцев, бежавших скорее от северных морозов, чем от сынов Дона и Азии, которые повсюду гнали и подстерегали полузамерзших пришельцев.

Капитан был тоже молодой человек, с подвижными чертами лица и нерешительным взглядом. Его черные волосы свидетельствовали о его южном происхождении, а протяжная речь изобличала одного из тех итальянских выходцев, которыми изобиловала французская армия Первой империи, он был счастливее полковника и, не будучи ранен, легче сносил смертельный холод.

А третий из них был простой гвардейский гусар. Его суровое лицо по временам делалось еще свирепее и в особенности в то время, когда до него доносился грохот русских выстрелов.

Наступала ночь, и во мгле казалось, что белая земля сливается с мрачными облаками.

– Фелипоне, – обратился полковник к итальянскому капитану, – мы ночуем здесь… Я очень слаб и сильно устал, да и к тому же моя рука заставляет меня выносить ужасные мучения.

– Нет, полковник, – вскричал гусар Бастиан, прежде чем итальянец успел ответить, – мы должны продолжать дорогу, иначе вы замерзнете.

Полковник посмотрел сперва на солдата, а затем на капитана и, наконец, тихо заметил:

– Вы думаете?

– Да, да и да, – повторил опять гусар с живостью человека, вполне убежденного в своих словах.

Что же касается капитана, то он, казалось, что-то обдумывал.

– Ну, Фелипоне? – настаивал полковник.

– Бастиан прав, – ответил, наконец, капитан, – да, мы должны сесть на лошадей и ехать до тех пор, пока будем в состоянии сидеть в седле… Здесь же дело дойдет до того, что мы не в силах будем преодолеть сна, во время которого этот костер потухнет, и тогда ни один из нас уже не проснется… К тому же… Слушайте… Русские приближаются… я слышу выстрелы их пушек.

– О, несчастье, – прошептал глухо полковник, – мог ли я когда-нибудь подумать, что нам придется бежать от горсти казаков… О, холод, холод, какой ты жестокий и – убийственный враг… Боже! если бы мне не было так холодно…

И, не договорив своих слов, полковник нагнулся к огню, стараясь отогреть свои окоченелые члены.

– Гром и кровь, – ворчал про себя Бастиан, – я бы никогда не поверил, что мой полковник – этот истый лев… не выдержит этого проклятого ветра, который свищет по замерзшему снегу.

Солдат шептал эти слова про себя, не спуская в то же время с полковника взгляда, наполненного любовью и уважением.

На посиневшем лице раненого отражалось. жестокое страдание: он дрожал всем телом, и, казалось, вся жизнь его сосредоточилась в глазах, сохранивших свое нежное и гордое выражение.

– Ну, что ж, поедемте, если уж вы этого желаете, – проговорил он, – только дайте погреться еще минутку. О, какой ужасный холод! Никогда еще, кажется, я не страдал так сильно… и, кроме того, мне так хочется спать… Господи! если бы можно было уснуть хоть на час… Только на один час!

Итальянец-капитан и гусар переглянулись между собой.

– Если он заснет, – прошептал Фелипоне, – нам ни за что не разбудить его и не посадить на лошадь.

– В таком случае, – отвечал Бастиан на ухо капитану, – я посажу его сонного, на руках, силы у меня достаточно, а чтоб спасти полковника… я превращусь в Геркулеса.

Закинув назад голову, капитан прислушивался к доносившемуся издали шуму.

– Русские должны быть с лишком за три лье отсюда, сказал он наконец, – ночь уже наступает, и они. наверное, сделают привал, не дойдя до нас. Если полковнику хочется спать, так пусть его заснет, а мы посидим около него.

Услышав эти слова, полковник протянул итальянцу руку.

– Спасибо, Фелипоне, – сказал он, – спасибо, старый друг, какой ты добрый и мужественный, ты. вот не боишься этого проклятого северного ветра. Ох, этот холод!

– Но ведь я не ранен, – возразил итальянец, – так что же мудреного, если я страдаю меньше вас?

– Друг мой, – продолжал полковник, между тем как гусар подбрасывал в костер хворост и сухие ветви, – мне тридцать пять лет. Поступив шестнадцати лет на службу, я был в тридцать полковником, – это доказывает тебе мою храбрость и выносливость. А теперь вся моя энергия, мужество и даже равнодушие к бесчисленным лишениям нашего благородного, но сурового ремесла, все это сокрушено смертельным врагом, называющимся Севером. Мне холодно!.. Понимаешь ли ты это? В Италии я пролежал 13 часов на поле битвы под грудой трупов, голова в крови, а ноги в грязи. В Испании, при осаде Сарагосы, я шел на приступ с двумя пулями в груди; при Ваграме я пробыл до вечера на лошади, несмотря на то, что ударом штыка мне насквозь проткнули бедро. А теперь я только тело без души, почти мертвец… трус, бегущий от презираемого врага! от казаков! И все это только потому, что мне холодно!

– Полно, Арман, не падай духом! Не вечно же мы будем в России. Вот вернемся в наш теплый климат… будем опять видеть солнце… и тогда львы выйдут из оцепенения…

Полковник Арман де Кергац грустно покачал головой.

– Нет, – сказал он, – не видать мне больше ни солнца, ни Франции… Еще несколько часов такого ужасного мороза, и я умру!

– Арман! Господин полковник! – воскликнули в один голос капитан и гусар.

– Я умираю от холода, – прошептал полковник с печальной улыбкой, – от холода и сна.

Голова его начинала склоняться на грудь, и мало-помалу им овладевало непреодолимое оцепенение, от которого погибло столько благородных людей во время этого печального бегства из России. Полковник сделал над собой громадное усилие и сказал, порывисто откинувшись назад:

– Нет, нет, нельзя еще засыпать, нужно подумать об оставшихся там. – И он устремил свой взгляд по направлению к Франции.

– Друзья мои, – продолжал он, обращаясь к преданному солдату и к капитану, – оба вы, без сомнения, переживете меня и сохраните память обо мне. Выслушайте же мою последнюю волю: я поручаю вам мою жену и моего ребенка.

И снова, протянув руку Фелипоне, он продолжал:

– Я оставил там. в нашей милой Фракции, девятнадцатилетнюю жену и новорожденного ребенка. Жена будет, может быть, скоро вдовой, а ребенок осиротеет.

– Арман! Арман! – сказал капитан. – Не говори таких вещей, ты будешь жив!

– О, мне самому хочется еще пожить! – воскликнул он. – Пожить, чтобы вновь увидеть их обоих!

Взор полковника при таких словах засветился надеждой и горячей любовью.

– Но, – продолжал он с грустной улыбкой, – я могу ведь умереть, и тогда вдове и сироте нужны будут покровители.

– О, полковник! – воскликнул Бастиан. – Вы знаете, что, если бы с вами случилось несчастье, ваш гусар отдал бы всю свою жизнь до последней капли крови за вашу жену и вашего ребенка.

– Спасибо! – сказал полковник. – Я надеюсь на тебя. – Потом он взглянул на итальянца и прибавил: – А ты что скажешь, мой старый товарищ, мой брат и друг?..

Капитан вздрогнул, и на лице его промелькнула тень. Казалось, что последние слова полковника вызвали у него какие-то далекие воспоминания.

– Ты только что сказал, Арман, – отвечал он, – что я твой товарищ, твой друг и брат!

– Ну, так если я умру, ты будешь опорой моей жене и отцом моему ребенку.

Лицо капитана вспыхнуло, но полковник не заметил этого и продолжал:

– Я знаю, что ты любил Елену, и мы предоставили ей выбор между нами. Я был счастливее тебя: сердце ее избрало меня, и я благодарен тебе за то, что ты перенес эту жертву и остался другом бывшего соперника.

Капитан опустил глаза. Яркий румянец его лица сменился матовой бледностью, и если бы полковник был в спокойном состоянии и не чувствовал физических и нравственных страданий, он понял бы, что в терзавшемся воспоминаниями сердце итальянца происходит жестокая борьба.

– Если я умру, – продолжал полковник, – ты женишься на ней. Вот, возьми… – С этими словами он расстегнул мундир и подал Фелипоне запечатанный конверт.

– Это мое завещание, – сказал он, – я написал его под влиянием какого-то странного предчувствия, еще в самом начале нашего несчастного похода. Этим завещанием, друг мой, я отдаю тебе половину моего состояния, если ты женишься на моей вдове.

Побледневшее лицо капитана сделалось багровым, нервная дрожь потрясла все его лицо, и он протянул к завещанию судорожно дрожавшую руку.

– Будь покоен, Арман, – проговорил он глухим голосом, – в случае несчастья с тобой я исполню твою волю. Но ты не умрешь и увидишь свою Елену, к которой я не чувствую теперь ничего, кроме искренней и почтительной дружбы…

– Я замерзаю, – повторил полковник тоном человека, уверенного в своей близкой смерти.

Голова его склонилась на грудь, и сон овладевал им с неотразимым упорством.

– Дадим ему поспать несколько часов, а сами постережем, – сказал капитан Бастиану.

– Чертовский ветер, – пробормотал с гневом Бастиан, помогая итальянцу уложить полковника около костра и покрыть его уцелевшими у них лохмотьями одежды и одеял.

Через пять минут Арман де Кергац спал крепким сном. Бастиан не спускал с него ласкового взгляда преданного пса, беспрестанно подбрасывая в костер хворост и наблюдая, чтобы ни одна искра или горячий уголь не отскочили на его уснувшего начальника.

Капитан же сидел, опершись головой на руки; глаза его были опущены в землю, а в голове вертелись тысячи смутных мыслей.

Человек этот, в дружбу которого полковник слепо верил, имел все пороки, свойственные вырождающимся народам. Алчный и злопамятный, он был со всеми вкрадчив и уступчив. Выслужившись из рядового, он сумел сойтись с богатыми и титулованными офицерами французской армии и, не имея ни гроша за душой, приобрести товарищей-миллионеров.

Фелипоне дослужился до капитанского чина во время войны, когда смерть косила офицеров, и благодаря скорее обстоятельствам, чем личной храбрости. Он участвовал во многих сражениях, но ни разу не отличился каким-нибудь подвигом. Может быть, он и не был трусом, но не обладал и отважной смелостью.

Фелипоне и полковник Арман были уже пятнадцать лет друзьями. Три года тому назад, будучи оба капитанами, они познакомились в Париже с Еленой Дюран, дочерью поставщика армии, прелестною молодою девушкой, и оба влюбились в нее. Елена выбрала полковника.

С этого дня Фелипоне затаил в себе страшную, беспощадную ненависть к своему другу, на которую способно только сердце южанина, ненависть, сдержанную и безмолвную, скрывавшуюся под личиной дружбы, но которая должна была разразиться при первом удобном случае. Много раз он прицеливался в дыму сражений в полковника, но каждый раз колебался, придумывая более жестокое мщение, чем такое убийство.

Итальянец дождался, наконец, этой мести и хладнокровно обдумывал ее в то время, как полковник спал под внимательным надзором Бастиана.

– Глупец! – подумал Фелипоне, бросая время от времени мрачный взгляд на уснувшего офицера. – Глупец! Он отдает мне, бедняку, свои деньги и жену, которая меня отвергла… Трудно было бы красноречивее произнести свой смертный приговор.

Взгляд капитана остановился на минуту на Бастиане.

– Этот человек стесняет меня, – думал он, – тем хуже для него!

Фелипоне встал и подошел к свой лошади.

– Что вы делаете, капитан? – спросил гусар.

– Хочу осмотреть свои пистолеты.

– А! – сказал Бастиан.

С этим чертовским снегом, – продолжал спокойно капитан, – нет ничего удивительного, если замки отсырели… в случае нападения казаков…

С этими словами Фелипоне вытащил из чехла один пистолет и небрежно взвел курок. Бастиан смотрел на него спокойно, без всякого недоверия.

– Порох сух, кремень в хорошем состоянии. Теперь посмотрим другой. – Он взял другой пистолет и также внимательно осмотрел его.

– А знаешь, – сказал он вдруг, взглянув на гусара, – я когда-то владел с удивительным искусством этим оружием.

– Очень может быть, капитан.

– На дуэли, – спокойно продолжал Фелипоне; – я целился на расстоянии тридцати шагов в сердце противника и всегда убивал его.

– А! – рассеянно прошептал Бастиан, всецело поглощенный своими обязанностями ночного сторожа.

– Больше того, – продолжал капитан, – я несколько раз держал пари, что прострелю правый или левый глаз своему противнику, и всегда попадал в цель. Но, видишь ли, Бастиан, лучше всего метить в сердце: тут мгновенная смерть.

И капитан опустил дуло пистолета, – Что вы делаете? – вскричал Бастиан, отскочив назад.

– Целю в сердце, – холодно отвечал Фелипоне и, прицелившись в солдата, прибавил: – Я не хочу тебя напрасно мучить. Ты меня стеснял, мой милый, тем хуже для тебя.

В темноте сверкнул огонь, раздался выстрел, вслед за ним болезненный крик, и гусар упал навзничь.

Этот выстрел и крик мгновенно пробудили полковника от его летаргического сна, и он приподнялся, думая, что напали русские.

Но Фелипоне, взяв другой пистолет, уперся ему в грудь коленом и грубо повалил его на землю. Пораженный этим неожиданным нападением, полковник увидел над собой искаженное, насмешливое лицо своего врага, оживленное зверской улыбкой, и с быстротою молнии понял всю низость, всю безграничную подлость человека, в которого он верил.

– А! – издевался итальянец. – Ты был настолько глуп, полковник Арман де Кергац, что верил дружбе человека, у которого отнял любимую им женщину… Настолько глуп, что вообразил себе, будто этот человек простит тебе когда-нибудь! Твоя глупость дошла до того, что ты составил духовное завещание, умоляя этого любезного друга жениться на твоей вдове и принять половину твоего состояния! А затем спокойно заснул с надеждой проснуться, увидеть лучшие дни и соединиться с женой и ребенком, предметами твоей пламенной любви!.. Трижды дурак!.. Так нет же, ты не увидишь их больше и. сейчас уснешь навсегда, мой милейший друг.

Капитан приставил дуло своего пистолета ко лбу Армана де Кергаца. Тот под влиянием чувства самосохранения пытался освободиться от противника и столкнуть давившее его колено. Но Фелипоне еще крепче прижал его к земле, сказав: «Это бесполезно, полковник, вы должны остаться здесь».

– Подлец! – прошептал Арман де Кергац с презрением во взгляде.

– Будь покоен, – насмешливо продолжал Фелипоне, – воля твоя будет исполнена: я женюсь на твоей вдове, буду носить по тебе траур и вечно оплакивать тебя. Я умею соблюдать приличия.

Пистолет коснулся лба полковника, прижатого к земле коленом итальянца, и Фелипоне выстрелил так же хладнокровно, как он стрелял перед тем в преданного гусара.

Пуля раздробила череп полковника Армана де Кергаца, и окровавленный мозг брызнул на руки убийцы.

Тут же, в луже крови, лежал Бастиан, и только один Бог был свидетелем этого преступления.