XXXVII

— Хорошо, — крикнул я в темноту, — но на мой взгляд чуть-чуть статично. Да будет свет!

И возник свет.

И я увидел, что это хорошо, и отделил свет от тьмы. Однако вокруг было немного пустынно, поэтому я создал твердь и отделил воды над нею от вод на ней. Получился океан и множество дождевых туч.

— Слегка монотонно, — сказал я. — Пусть воды соберутся по одну сторону, а здесь появится суша.

И было так.

— Уже лучше, — сказал я. — Но выглядит несколько абстрактно. Да будет жизнь.

Слизь распространилась в воде и эволюционировала в морские водоросли, и тучи их подплывали к берегу, застревали и пускали новые корни, ползли по голым скалам и грелись на солнце; и земля породила траву и другие растения, дающие семена, и фруктовые деревья, и лужайки, и джунгли, и цветочные клумбы, и мох, и сельдерей, и много другой зеленой чепухи.

— Чересчур вяло, — объявил я. — Да появятся животные.

И земля породила китов и коров, диких птиц и пресмыкающихся, и они плескались, и мычали, и кудахтали, и ползали, немного оживляя все вокруг, но явно недостаточно.

— Дело в том, что здесь слишком спокойно, — указал я сам себе. — Ничего не происходит.

Земля задрожала, вспучилась, вершина горы взорвалась, излилась лава и зажгла лесистые берега; облака черного дыма и пепла окутали меня. Я зашелся кашлем и сдал назад, и кругом снова наступило спокойствие.

— Я имел в виду что-нибудь приятное, — сказал я, — и что-нибудь типа роскошного заката в сопровождении музыки.

Небо вздрогнуло, и солнце утонуло на юге в великолепных пурпурных, зеленых и розовых волнах в сопровождении гремящих аккордов, которые производил какой-то незримый источник в небесах. По окончании этого зрелища я возвратил все обратно и прокрутил закат еще несколько раз. Что-то показалось мне не совсем верным. Потом я заметил, что каждый раз смотрю одно и то же. Я все изменил и создал еще полдюжины закатов, прежде чем понял, что они сохраняют определенное сходство.

— Создавать каждый раз что-то новое — это тяжелая работа, — признался я. — Что если ограничиться только концертом без светового шоу?

Я проиграл все, что помнил из различных симфоний, похоронных песен, концертов, баллад, мадригалов и рекламных роликов. Через некоторое время я исчерпал свои возможности. Постарался создать свою собственную музыку, но ничего не получилось. Этой областью деятельности мне придется заняться, но позже. А сейчас мне хотелось развлечься.

— Лыжи, — определился я. — Упражнения на. открытом воздухе — залог здоровья.

И я помчался по склону, потерял равновесие, перевернулся через голову и сломал обе ноги.

— Не совсем то, — сказал я, ремонтируя себя. — В дальнейшем обойдемся без падений.

Я со свистом понесся по склону внутри невидимого, как бы обитого войлоком тоннеля, который оберегал от малейших толчков.

— Все равно что принимать ванну в одежде, — сообщил я. — С таким же успехом можно смотреть слалом по телевизору.

Я попробовал водные лыжи, скользя по волнам, как кролик в мчащейся по рельсам клетке на собачьих бегах. Вокруг была вода, но ничего общего с ней я не имел.

— Не годится. Надо бы научиться проделывать это всерьез, но, честно говоря, не хочется. Может быть, попробовать парашютный спорт?

Ухватившись за раму открытой двери, я шагнул наружу. Воздух со свистом проносился мимо меня, а я неподвижно висел, наблюдая за гобеленом в пастельных тонах в нескольких футах подо мной, который постепенно увеличивался в размерах. Внезапно он превратился в поля и деревья, стремительно мчащиеся на меня; я схватил кольцо, дернул…

Рывок чуть не сломал мне спину. У меня началось головокружение от вращения, я раскачивался, как маятник на дедушкиных часах, и шлепнулся на твердую скалу.

Парашют тащил меня по земле. Мне удалось расстегнуть лямки и уползти под куст, чтобы придти в себя.

— В каждом деле есть свои фокусы, — напомнил я сам себе, — включая и профессию Господа. Какой смысл чем-то заниматься, если нет никакого удовольствия?

Я задумался, что же может доставить мне удовольствие.

— Как ты насчет новенького, с иголочки, обтекаемой формы, каштанового цвета, «Спидстара» — с зеленой кожаной обивкой.

Он стоял у дороги. Он обещал удовольствие. Двери захлопнулись с приятным звуком. Я завел его, разогнал до 50 миль по дороге, которую сам же и создал. Я мчался быстрее и быстрее:

90…100…200… Через некоторое время я устал бороться с ветром и пылью, бьющими в лобовое стекло, и избавился от них. Остался только рев двигателя и тряска.

— Ты слишком приземлен, — обвинил он сам себя.

Добавив крылья и пропеллер, я круто пошел вверх на спортивной модели «Пчелки». Совершенно неожиданно спортивная лошадка взбрыкнула и, резко потеряв скорость, врезалась во вспаханное поле около Пеории. То, что осталось от меня, могло свободно поместиться в ложке. Я собрал себя, и истребитель Т-33 стал набирать высоту. 30000 футов… 40000 футов…50000 футов. Я выровнял машину и принялся делать бочки, петли, спирали, пока не почувствовал приступ тошноты. Я спикировал в каньон. Но прежде, чем успел создать посадочную полосу, взорвался.

— Все дело в том, приятель, что куда бы ты ни отправился, от самого себя не отделаешься. Как насчет более спокойных занятий?

Я сотворил пустынный остров, украсил его орхидеями и пальмами, устроил ласковый ветерок, белый прибой, окаймляющий голубую лагуну. Построил из красного дерева, стекла и неотесанного камня дом на высокой террасе центрального холма, окружив его тропическими садами, прудами и водопадами, и спустился во внутренний дворик отдохнуть около бассейна, где на столике в высоких бокалах ожидали прохладительные напитки. Бокал «швепса» вызвал аппетит. Я создал стол, прогибающийся под тяжестью жареной дичи и холодных арбузов, шоколадных эклеров и белого вина. Когда аппетит стал угасать, я избавился от всего этого, а также от креветок, ростбифов, изысканных салатов, свежих ананасов, цыплят с рисом, свинины со сладким соусом и холодного пива. Я почувствовал, что снова взорвусь.

Я подремал на своей квадратной, три на три метра, кровати, устланной шелковыми простынями. После четырнадцатичасового сна она уже не казалась такой комфортабельной. Я снова поел, на этот раз жареных сосисок и пирожков с ливером.

Поплескался в лагуне. Вода была холодная, и я порезал ногу о коралл. Потом ногу свела судорога, — к счастью, на мелком месте.

Хромая, я вылез из воды и сел на берегу, размышляя о автоматическом музыкальном центре с пятью тысячами кассет, о библиотеке с десятью тысячами книг, антикварном оружии и коллекции монет, о гардеробах, заполненных костюмами из натуральной шерсти и обувью, изготовленной по индивидуальному заказу, о пони для игры в поло, о яхте…

— Идиотизм, — сказал я. — У меня морская болезнь, и я понятия не имею, как ездить верхом. А что можно делать со старыми монетами, кроме как смотреть на них? Мне потребуется сорок лет, чтобы прочитать столько книг. И…

Неожиданно я почувствовал себя усталым. Но я не хотел спать. Или есть. Или плавать. И вообще ничего не хотел.

— Что хорошего во всем этом, — пожелал я узнать, — если ты один-одинешенек? Если нет никого, кому можно было бы показать все это, или поделиться, или произвести впечатление, или вызвать зависть? Или хотя бы сыграть во что-нибудь?

Я адресовал горькие вопросы небу, но никто не ответил, потому что я не позаботился поместить туда кого-нибудь для этой цели.

— Вся беда в том, что здесь нет людей, — признал я мрачно. — Да будет человек, — сказал я и создал Его по своему подобию.

Сенатор выполз из-под куста гибискуса и отряхнул колени.

— Это был план Ван Ваука, — сказал он. — «Раз уж Флорин решил продолжать работу над проектом стимулятора, — сказал он, — то будет только справедливо, если именно он испытает его». Клянусь, я не знал, что он планировал избавиться от тебя. Я был всего лишь попутчиком, такой же жертвой, как и ты…

— Я допустил ошибку, — сказал я. — Возвращайся туда, откуда появился. Он исчез даже без прощального взгляда.

— Что мне действительно понравилось бы, — сказал я, — так это встреча с абсолютно незнакомыми людьми.

Небольшая шайка неандертальцев появилась из рощицы, они были так увлечены поисками сочных гусениц под камнями, что сначала не заметили меня. Затем старикашка с седыми волосами по всему телу увидел меня и загавкал, как собака, после чего они убежали.

— Я мечтал о чем-то более утонченном, — покритиковал я. — Пусть будет город, с улицами, магазинами и барами, куда можно зайти, если идет дождь.

И возник город — разбросанные тут и там саманные хижины, уныло стоящие под свинцовым небом. Я разогнал тучи, и произвел некоторые улучшения, не очень существенные — просто для того, чтобы все выглядело по-домашнему. Получился Нижний Манхэттен в солнечный полдень. Неандертальцы были тут же, побритые, одетые, многие управляли машинами, другие толкали меня на тротуаре. Я зашел в бар, занял столик с правой стороны, сел лицом к двери, словно ожидая кого-то…

Толстая официантка в грязном платье на два размера меньше, чем необходимо, приблизилась и, усмехаясь, достала из-за уха ручку.

— Ладно, — сказал я и избавился от всего этого. Разжег на пляже маленький уютный костер. Вокруг него, скрестив ноги, сидела компания и поджаривала мясо с аптечным шалфеем.

— Жизнь в единстве с природой, — с энтузиазмом сказал я и подошел к ним. Здоровый парень со спутанными на груди черными волосами встал и угрюмо сообщил: «Отстань, Джек. Частная вечеринка».

— А нельзя ли мне поучаствовать? — спросил я. — Взгляни, вот моя доля.

Какая-то девушка вскрикнула, а брюнет нанес серию ударов слева и справа, большинство которых я ловко парировал своим подбородком. Я упал на спину и заполучил полный рот мозолистой ноги, прежде чем прекратил существование группы.

Я выплюнул песок и попытался осознать ценность одиночества, мирного шума прибоя, легкого бриза и, может быть, достиг бы успеха, если бы в этот момент какое-то насекомое не запустило свои челюсти в то место между лопатками, где вы никак не можете его достать. Я истребил все живое и задумался.

Все не так! Мне нужно место, для которого я подхожу. Что может быть лучше собственного прошлого?

Я позволил мыслям скользнуть в прошлое, к маленькому зданию школы, расположенной на грязной дороге, в один из давно прошедших летних дней. Мне восемь лет, на мне бриджи, теннисные туфли и рубашка с галстуком. Я сижу за партой, украшенной вырезанными ножом инициалами, и жду звонка.

Я выскочил из школы под роскошное солнце юности, и парнишка в три раза здоровее меня, с жесткими рыжими волосами и маленькими, как у свиньи, глазками, схватил меня за волосы и костяшками пальцев быстро «причесал» мою голову, затем ударом свалил на землю.

Я заковал его в цепи и обрушил на его голову семнадцатитонный механический молот. И снова остался один.

— Все неправильно, — сказал я. — Порочна сама идея: уход от реальной жизни со всеми ее радостями и проблемами. Чтобы что-то значить самому, надо дать противнику шанс.

Я сотворил себя шести футов трех дюймов роста и потрясающе мускулистым, с жесткими золотистыми кудрями и квадратным подбородком, а Свинячьи Глазки вышел из аллеи со здоровой трубой и снес мне полголовы. Я одел латы и стальной шлем, а он подошел сзади и вонзил в меня кинжал через щелку, где латный воротник соединялся с наплечниками. Я выбросил латы и надел черный пояс, применил пару приемов, а он всадил мне пулю в левый глаз.

Я уничтожил его и снова оказался на пляже наедине с москитами.

— Хватит действовать импульсивно, — сказал я твердо. — Рукопашная схватка — не твой идеал веселья: если ты проигрываешь, это неприятно; а если все время выигрываешь, то скучно. Все, что тебе действительно нужно, — это товарищеские отношения, а не соперничество. Просто теплота человеческого общения.

И сразу же я оказался в центре толпы. Никто ничего особенного не делал, все просто толпились. Теплые, пыхтящие тела, тесно прижавшиеся ко мне. Я чувствовал их запах. Это совершенно нормально, телам свойственно иметь запах. Кто-то наступил мне на ногу и сказал: «Извините». Кто-то другой наступил мне на другую ногу и не извинился. Какой-то человек упал и умер. Никто не обратил на это внимания. Я, может быть, тоже не обратил бы на это внимания, если бы этим человеком был не я.

Я очистил сцену и присел на обочину, наблюдая за печальным солнечным светом, освещающим обрывки газет, гонимые ветром по мостовой. Это был грязный мертвый город. Импульсивно я очистил его, убрав даже въевшуюся во фронтоны зданий сажу.

Теперь это стал чистый мертвый город.

— Венец человеческой дружбы — желанная и любящая женщина, достигшая брачного возраста, с покладистым характером.

Я оказался в фешенебельной квартире; из высококлассного музыкального центра раздавалась тихая музыка, вино было охлаждено; она свободно откинулась на грудах мягких подушек. Она была высокой, с красивой фигурой и копной каштановых с красноватым оттенком волос, гладкой кожей, огромными глазами и маленьким носиком. Я налил вина. Она сморщила носик и зевнула. У нее были красивые зубы.

— Боже мой, неужели у тебя нет современных записей? — спросила она. У нее был высокий, тонкий и капризный голос.

— Что ты предпочитаешь? — спросил я.

— Не знаю. Что-нибудь легкое. — Она снова зевнула и посмотрела на толстый браслет с изумрудами и бриллиантами на своей руке. — У меня ужасно болит голова, — прохныкала она. — Вызови такси.

— Это показывает, что ты на самом деле думаешь о девушках, которые приходят в фешенебельные квартиры слушать классные музыкальные центры, — сказал я себе, расставаясь с ней движением руки. — Что тебе нужно на самом деле — это домовитая, милая, невинная и непритязательная девушка.

Я поднялся по ступеням маленького белого коттеджа со свечкой на окне, она встретила меня у двери с тарелкой домашнего печенья. Она щебетала о саде, шитье и кухне, пока мы обедали кукурузным хлебом и черноглазыми сливами с кусками деревенской ветчины. После этого она мыла посуду, а я вытирал. Потом она плела кружева, а я смазывал маслом упряжь или что-то в этом роде. Через некоторое время она сказала: «Спокойной ночи», — и тихо вышла из комнаты. Я подождал пять минут и последовал за ней. Она как раз откидывала лоскутное стеганое одеяло; на ней была толстая шерстяная ночная рубашка, а волосы заплетены в косы.

— Сними ее, — сказал я. Она сняла. — Давай ляжем в постель, — сказал я. Мы легли. — Ты ничего не хочешь сказать мне? — поинтересовался я.

— Что я должна сказать?

— Ну, хотя бы, как тебя зовут?

— Ты не дал мне имени.

— Тебя зовут Черити. Откуда ты родом?

— Ты не сказал.

— Ты родом из-под Дотана. Сколько тебе лет?

— Сорок одна минута.

— Ерунда! Тебе, по крайней мере… двадцать три года. У тебя было счастливое детство, чудесная юность, а теперь ты здесь, со мной, и это как раз то, о чем ты мечтала!

— Да.

— Ну, послушай: разве ты не счастлива? Или печальна? Неужели у тебя нет собственных мыслей?

— Конечно, есть. Меня зовут Черити, мне двадцать три года. я здесь, с тобой…

— А если я ударю тебя? Или подожгу дом?

— Как хочешь.

Я обхватил голову руками и подавил вопль ярости.

— Подожди минутку, Черити, — это все неправильно. Я ведь не хотел, чтобы ты была автоматом, исполняющим мои желания. Будь реальной земной женщиной!

Она подтянула одеяло до подбородка и завизжала.

Я сидел на кухне один, пил холодное молоко и вздыхал.

— Давай обдумаем все заново, — предложил я. — Ты можешь сделать это любым способом, каким пожелаешь. Но ты все пытаешься сделать слишком быстро. Весь фокус в том, чтобы действовать последовательно, отшлифовать детали, учесть нюансы.

Я построил маленький городок на Среднем Западе, с широкими мощеными улицами, с просторными старыми коттеджами, солидными и уютными, где вы могли бы покачаться в гамаке и побродить по траве, сорвать цветок, не чувствуя, что совершаете акт вандализма и разрушаете основы мироздания.

Я прогуливался по улицам, проникаясь их духом. Была осень, где-то жгли листья. Я взобрался на холм, вдыхая приятный аромат вечернего воздуха, ощущая себя живым. Мягкие звуки фортепиано плыли над газоном у большого кирпичного дома на вершине холма. Там жила Пьюрити Этуотер. Ей было всего семнадцать, и она считалась самой красивой девушкой в городе. Я подавил возникшее желание сразу же заглянуть к ней.

— Ты новый человек в городе, — произнес я. — Ты должен обосноваться, а не въехать сюда на белом коне. Ты должен познакомиться с ней принятым в обществе способом, произвести впечатление на ее родственников, угостить ее содовой, сводить в кино. Дай ей время. Пусть все будет реальным.

Номер в маленькой гостинице стоил всего пятьдесят центов. Я хорошо поспал. На следующее утро я обратился в поисках работы в три места и получил ее (оплата — два доллара в день) у Зигеля, владельца фирмы «Скобяные товары и фураж». На мистера Зигеля произвели благоприятное впечатление мое дружелюбное открытое лицо, вежливые манеры и деловая хватка.

Через три месяца мое жалование поднялось до 2,25 доллара в день, по совместительству я стал исполнять обязанности счетовода и снял комнату с канарейкой и шкафом, полным вдохновляющих книг. Я регулярно посещал духовные службы, внося по два цента в неделю. Я посещал вечерние бухгалтерские курсы, выписал учебник Чарлза Атласа и разрешал своим мускулам расти не больше, чем позволяло динамическое напряжение.

В декабре я встретил Пьюрити. Я попал на вечеринку, которую посетила и она. Ей понравился мой загар, мои волнистые волосы, обаятельная улыбка, неуклюжесть молодого моржа. Я пригласил ее в кино. Она согласилась. Во время третьего свидания я немного подержал ее за руку. На десятом поцеловал ее в щеку. Через восемнадцать месяцев, когда я все еще целовал ее в щечку, она сбежала из города с трубачом из джаза, посетившим наш городок.

Я предпринял вторую попытку. Хоуп Берман была второй красавицей города. Я провел ее по тому же маршруту, перешел к поцелуям в губы уже после двадцать первого свидания и был сразу же приглашен на беседу с мистером Берманом. Он интересовался моими намерениями. Намекнул на место в фирме «Берман и сыновья, готовая одежда». Хоуп хихикнула. Я сбежал.

Позже в своей комнате я сурово раскритиковал себя. Моя репутация в Потсвилле была разрушена, по городу разнеслась молва, что я ветреник. Получив свою зарплату за минусом небольших вычетов и обиженную речь мистера Зигеля, я поездом перебрался в Сан-Луи. Здесь я сразу же начал ухаживать за Фейт, веселой девушкой, которая работала секретарем не очень удачливого юриста. Мы ходили в кино, совершали длительные поездки по улицам на трамвае, посещали музеи, выезжали на пикники. Я заметил, что она умеренно потеет в теплую погоду, мало в чем разбирается и очень посредственна в постели.

Омаха была более приятным городом. Я на неделю забрался в нору привокзальной гостиницы и все еще раз подверг анализу. Было очевидно, что мои действия продолжали носить поспешный характер. Я поменял одиночество Бога на одиночество Человека, одиночество Хотя и менее значительное, но не менее мучительное. Проблема была в том, чтобы сочетать лучшие стороны каждого состояния, то есть оставаться человеком, но слегка подправлять жизнь, когда потребуется.

Вдохновленный, я сразу же отправился в родильную палату ближайшей больницы и родился в 3.27 утра в пятницу. Здорового мальчика семи фунтов родители назвали Мелвин. Со временем он научился говорить «бай-бай», ходить и сдергивать скатерть со стола, чтобы насладиться звуком бьющейся посуды. Он овладел завязыванием шнурков, застегиванием штанов и позже катанием на роликовых коньках и падениями с велосипеда. В начальной школе он тратил свои обеденные 20 центов на сэндвич с майонезом, баночку кока-колы, половину которой проливал на своих товарищей и книгу О`Генри. Он прочитал много скучных книг. Наконец выбрал Пейшенс Фрумвол в качестве суженой.

Она была очаровательной рыженькой девушкой с веснушками. Я ходил с ней гулять, катал на своей первой машине, одной из самых ранних моделей Форда, с деревянным кузовом.

Окончив колледж по специальности «управление и маркетинг», я получил должность в энергетической компании, женился на Пейшенс и стал отцом двух мальчуганов. Они росли, во многом следуя по моему пути. Пейшенс все меньше и меньше соответствовала своему имени, набирала вес, приобрела интерес к благотворительности и глубокую антипатию ко всем, кто, кроме нее, занимался благотворительностью.

Я усердно трудился, не поддаваясь искушению воспользоваться своими возможностями и улучшить свой жребий, превратив Пейшенс в кинозвезду или наш скромный шестикомнатный особняк в королевское поместье в Девоне. Тяжелее всего мне давалась необходимость потеть все шестьдесят секунд субъективного времени каждую минуту каждого часа…

Пятьдесят лет добросовестных усилий завершились инфарктом.

В местном баре я выпил четыре виски и вновь стал размышлять. После пятого меня охватила меланхолия. После шестого я почувствовал желание бросить вызов. После седьмого я рассердился. В этот момент хозяин предположил, будто я уже достаточно выпил. Возмущенный, я покинул бар, задержавшись ровно настолько, чтобы бросить зажигательную бомбу в витрину. Вспышка была великолепна. Я пошел вдоль по улице, швыряя зажигательные бомбы в косметический салон, Христианскую научную библиотеку, кабинет оптометриста, аптеку, магазин автозапчастей, налоговую службу.

— Вы все подделки, — вопил я. — Все лжецы, обманщики, фальшивки?

Собравшаяся толпа потрудилась и привела полицейского, который застрелил меня и трех ни в чем не повинных зевак. Это раздосадовало меня, даже несмотря на приподнятое настроение. Я облил смолой и обвалял в перьях полицейского, затем взорвал суд, банк, супермаркет, автомобильное агентство. Горели они великолепно.

Наслаждаясь видом дымящихся фальшивых замков, я какое-то время раздумывал, не утвердить ли мне собственную религию, но запутался в вопросах догм, чудес, кампаний по привлечению новых членов, церковных облачений, свободной от налогов недвижимости, женских монастырей, инквизиции и оставил эту затею.

К тому моменту полыхала вся Омаха, и я перешел к другим городам, уничтожая мусор, который мешал нам жить. Задержавшись, чтобы поболтать с несколькими уцелевшими, в надежде услышать от них выражение радости и облегчения после избавления от бремени цивилизации и хвалу вновь обретенной свободе, я был обескуражен тем, что они больше озабочены своими ранами и соревнованием по добыванию среди развалин добычи, нежели философией.

Теплота виски стала постепенно исчезать. Я понял, что поступил Опрометчиво. Я быстро восстановил порядок, наделив властью выдающихся демократов.; Поскольку вся горластая масса реакционеров лезла на баррикады и мешала установлению тотальной социальной справедливости, появилась необходимость создать персонал для наведения порядка.

Увы, проведением умеренной политики не удалось убедить мародеров в том, что Государство имеет серьезные намерения и не позволит лишить себя плодов с таким трудом завоеванной свободы. Пришлось прибегнуть к жестким мерам. Тем не менее, упрямые реваншисты воспользовались преимуществами свободы, чтобы агитировать, произносить зажигательные речи, печатать нелояльные книги, мешая борьбе товарищей за мир и изобилие. Был введен временный контроль за прессой и телевидением, затем последовали показательные казни. Груз этих обязанностей тяжко давил на плечи руководства, поэтому лидеры посчитали необходимым перебраться в более просторные поместья, пережившие вселенский пожар, и свести диету к черной икре, шампанскому, цыплячьим грудкам и другим терапевтическим средствам, чтобы сохранить силы для грядущих битв с реакцией. Естественно, недовольные посчитали, что монополия вождей на лимузины, дворцы и ансамбль обученных нянечек, способных своей наружностью успокоить издерганные нервы администраторов, есть признак разложения. Представьте себе их ярость и отчаяние, когда Государство, отказавшись проявлять терпимость к подрывной деятельности, отправило недовольных в отдаленные районы, где, занимаясь полезным трудом в простых условиях, они получили возможность исправить ход своих мыслей.

Я вызвал Премьера и поинтересовался его намерениями, когда экономическое положение стабилизировано, оппозиция раздавлена, спокойствие установлено.

— Я думаю об освобождении всего континента, — признался он.

— Они беспокоят нас? — осведомился я.

— Иначе толпа станет волноваться, — сказал он. — Захочет иметь телевизоры, автомобили, морозильники — даже рефрижераторы! Только потому, что я и мои коллеги располагаем небольшими удобствами, позволяющими нам выдержать невыносимое бремя руководства, они захотят поднять новую волну протеста. Что эти бездельники знают о проблемах, которые стоят перед нами? Приходилось ли им проводить мобилизацию на границах? Приходилось ли им принимать решение: танки вместо масла? Беспокоились ли они о традиционном международном престиже?

Я поразмышлял над этим. И вздохнул.

— Все-таки это не то. Не та Утопия, о которой я мечтал.

Я стер его и его труды и грустно обозрел запустение.

— Может быть, дело в том, что я создал ситуацию, когда у семи нянек дитя без глазу? — размышлял я. — В следующий раз я сначала завершу свое творение, создам его таким, каким хочу его видеть, а уж после этого предоставлю каждому полную свободу.

Это была отличная идея. Я превратил чащобы в парки, осушил болота, посадил цветы. Я построил города с широкими проспектами и комфортабельными жилыми массивами, я разбил роскошные парки с кружевами тропинок, фонтанами, зеркальными прудами, театрами под открытым небом, возвел чистые, светлые школы и плавательные бассейны, углубил речки и наполнил их рыбой, снабдил изобилием сырья и достаточным количеством бесшумных, хорошо спрятанных, не загрязняющих окружающую среду фабрик, производящих миллиарды простых, надежных чудесных приспособлений, которые избавили всех от тяжелой грязной работы, предоставив людям свободу заниматься только тем, чем могут заниматься только люди: оригинальными исследованиями, искусством, массажем, проституцией и ожиданием за столиками. Затем я в одно мгновение наполнил города населением и стал ждать криков восторга.

Но никаких проявлений чувств не обнаружилось. Я спросил красивую молодую пару, прогуливающуюся по чудесному парку у безмятежного озера, хорошо ли им здесь.

— Наверное, — сказал он.

— Просто нечего делать, — сказала она.

— Думаю чуток подремать, — сказал он.

— Ты меня больше не любишь, — сказала она.

— Не дури, — сказал он.

— Я покончу с собой, — сказала она.

— Вот будет праздник, — сказал он.

— Ты сукин сын, — сказала она.

Я пошел дальше. Приблизился к пожилому джентльмену с ангелоподобными белоснежными локонами, который стоял на каменной скамье, смущенно уставившись на большой куст. Подойдя вплотную, я увидел, что он смотрит сквозь куст на двух обнаженных девушек, забавляющихся друг с другом на траве. Услышав мои шаги, он развернулся.

— Разврат, — произнес он дрожащим голосом. — Они занимаются этим уже добрых два часа, прямо на публике!

Опять было что-то не так.

— Знаю, — закричал я. — Я слишком много сделал за них. Им необходимо благородное дело, за которое они могли бы энергично взяться все вместе. Нужен крестовый поход против сил зла, с флагами Правды над головами!

Мы выстроились в шеренги, я сам — во главе, мои верные солдаты — за мной. Я приподнялся на стременах и указал на стены осажденного города.

— Там они, ребята! — закричал я. — Убийцы, бездельники, насильники, вандалы! Настало время покарать их! Вперед через мост, славные соратники, за Гарри, Англию и Святого Георга!

Мы атаковали, пробили бреши в их защите, они сдались, мы триумфально на лошадях въехали на городские улицы. Мои ребята соскочили с лошадей, начали рубить направо и налево мирных жителей, разбивать стекла и грабить. Они подожгли все, что не смогли забрать, съесть или выпить.

— Господь одержал великую победу, — кричали мои священники.

Меня раздосадовало, что мое имя упоминается всуе, и я послал гигантский метеорит, прекративший все это веселье. Выжившие доказывали, что спасение есть знак одобрения их действий. Я ниспослал жалящих мух, и одна половина людей сожгла другую, чтобы умиротворить меня. Я сотворил потоп; они барахтались, ухватившись за церковные скамьи, каркасы старых телевизоров, раздувшиеся трупы коров, лошадей и евангелистов, взывая о помощи и обещая мне, что будут вести себя хорошо, если выживут.

Я спас нескольких, и, к моей радости, они сразу же начали спасать других. После чего они сформировали взводы, конгрегации, профсоюзы, воровские шайки и политические партии. Каждая возникавшая группа сразу же нападала на другую, обычно самую похожую на первую. Я издал ужасный вопль и смыл их всех цунами. Пенящиеся воды вокруг руин церквей, судов, притонов, химических заводов и штаб-квартир больших корпораций позабавили меня. Я напрочь смыл трущобы, испоганенную землю, сожженные леса, заболоченные реки и загаженные моря. Адреналин переполнял мою кровеносную систему: я растер в порошок континенты, раздробил земную кору и расплескал магму.

На глаза мне попалась луна, которая, сторонясь моего гнева, проплывала мимо. Спокойный свет ее ровной поверхности рассердил меня, и я бросил в нее горсть камней, обильно усеяв ее оспинами. Я создал планету и швырнул ее в Сатурн, и хотя промахнулся, но она прошла очень близко и разорвалась. Большие куски скал перешли на орбиту Сатурна, а из пыли образовались кольца; некоторые кусочки достались Марсу; остатки стали путешествовать вокруг Солнца.

Я посчитал это неплохим представлением и повернулся спросить мнение зрителей, но, конечно же, никого не обнаружил.

— Вот почему трудно быть Богом, — застонал я. — Я мог бы создать группу простофиль, которые восхваляли бы меня, но какой смысл? Человек жаждет ответного чувства от равного, черт побери!

Внезапно я почувствовал себя больным и усталым. Казалось бы, располагая такой мощью, легко заставить события развиваться так, как тебе хочется, но не тут-то было. Часть трудностей заключалась в том, что, в действительности, я не знал, чего хочу; другая — в том, что не знал, как добиться того, что я хочу, когда узнаю, чего мне хочется; третья заключалась в том, что когда я получу то, что, как я думаю, мне хочется, оно окажется совсем не тем, чего я желал. Слишком сложно быть Богом. Намного приятней быть просто человеком. Возможности человека ограничены, но существуют и границы его ответственности.

— Вот что я понял, — сказал я сам себе. — Я всего лишь человеческое существо, несмотря на то, что умею метать молнии. Необходимо эволюционировать еще несколько сотен тысяч лет — и тогда, может быть, я справлюсь с ролью Бога.

Я стоял — или плыл, или скользил — в середине оси ординат (это все, что осталось от моих трудов) и вспоминал Ван Ваука и Круглолицего, их грандиозные планы относительно меня. Они выглядели не зловещими, а всего лишь жалкими. Я вспомнил Дисса, человека-ящерицу — каким испуганным он был в последний момент. Я вспомнил Сенатора, его трусость и его оправдания, и неожиданно он показался мне понятным и близким. А затем я подумал о том, какую жалкую фигуру представляю я сам — не как Бог, а как человек.

— Ты выглядел прилично, — сказал я, — до определенного момента. Ты хорошо держишься, когда проигрываешь, но из тебя никудышный победитель. Возможность исполнить любое желание — вот настоящая проблема. Успех — это вызов, который еще никто не принял. Потому что сколько бы ты ни выигрывал, впереди всегда есть еще более значительные и сложные проблемы; секрет не в Победе-на-Века, а в том, чтобы изо дня в день делать максимум возможного и помнить, что ты человек, а не Бог, что для тебя нет и не будет легких ответов, а только вопросы, никаких поводов, а только причины, никаких «подразумевается», а только «понимается», никаких предназначений — только ты сам и то, чего ты добьешься от встречи лицом к лицу с равным тебе.

И я отдохнул после всей проделанной мною работы.