5
Жолкевский встал под самой Москвой, на Хорошевских лугах. И осажденные оказались меж двух огней – гетманом и тушинским вором.
Но если гетман сразу завязал переговоры с боярами и всячески выказывал свое миролюбие, то вероломный царик не терял времени на увещевания. Но снова был в силе, и все новые бродячие ватаги стягивались к нему. С умильно-самодовольной улыбкой царик принимал посадских переметчиков, милостиво суля им всяческие блага. Щедро обросший черными волосом желто-синюшный от перепоев лик его лишен был всякого благолепия. Зато говорил царик ласково, с простецким грубоватым хрипотком, для всех доступно. Не в пример спесивым боярам. Дмитрий он или не Дмитрий, но таков на престоле зело гож: вон и бочку с вином ради доброго привечания повелел выкатить. Нет, не понапраске валит народ в Коломенское!
Почуяв, куда хочет переметнуться удача, возвратился под цариковы мятые знамена вездесущий Ян Сапега. Нежданно примкнул к самозванцу со своими донцами и Заруцкий, который, придя под Москву с гетманом, отложился от него в страшной обиде: по наущению московских бояр Жолкевский перестал привечать вольного атамана, не признал его тушинского боярства и поставил чином ниже более родовитого младшего Салтыкова.
День ото дня росло воровское войско, и все чаще конные задиры вызывающе толклись у острожных стен. Темно-серые дымы пожаров стлались по окрестностям, и охочие до скорых налетов сапежинцы уже пытались наудалую взять приступом Серпуховские ворота.
Смута перекинулась и в саму Москву. Поползли слухи, что бояре хотят предаться ляхам, приняв латинство. Горожане, решив для себя, что лучше быть под самозванцем, чем под агарянами, и зная Гермогенову твердость в вере, к патриарху устремились толпами, но он не в силах был успокоить всех. Бояре шалели от страха и тревоги, искали для себя пристойного исхода и не находили его. Из двух зол надобно было выбирать меньшее. И выбирать не мешкая.
Федор Иванович Мстиславский и вольный гетман пришлись по душе друг другу. Оба грузные, степенные, седовласые, они ни во что не ставили суету и договаривались разумно и уступчиво, словно престарелые добропорядочные родители на сватовстве.
В походном шатре, где принимал гетман больших бояр – Мстиславского, Василия Голицына и вместе с ними настороженно приглядчивого Филарета Романова, – царило, мнилось, устойчивое согласие. Все сидели за одним столом, в раскладных дубовых с резьбой креслах, смачивали горло легким винцом, налитым в серебряные кубки. Мягкие сквознячки струились сквозь приподнятые пологи, тень и прохлада располагали к долгой беседе. И хоть соблюдалась чинность – никто не снял шапки и не распахнул одежды, – все же разговор велся вольно, почти по-свойски.
Гетман говорил веско, зряшными словами не сорил, боярские речения выслушивал уважительно, и его почтительная сдержанность не могла не нравиться. Во всем, облике славного воя была та суровая простота, что выдавала в нем мужа бесхитростного, ценившего естество, а не сановную церемонность.
Он разделил с боярами их скорби, погоревал о разоре и оскудении земли русской, проклял смуту и согласился, что спасение ото всех бед – в надежном и праведном государе. Однако, рассудил Жолкевский, без примирения с польским крулем нельзя унять гибельной шатости, а покоя легко достичь, если опереться на его силу, призвав на престол крулевского сына Владислава. Тогда и сам гетман посчитает честью и долгом взять под свою защиту Москву и повернуть войско против самозванца.
– Благочестивы и здравы сии твои помыслы, Станислав Станиславович, – с бархатной мягкостью в голосе плел узор хитроумного разговора осторожный Мстиславский, – да токмо не нашей православной веры королевич-то. Не примут его на Москве.
– Истинно, истинно так, – дружно закивали Филарет с Голицыным.
– Вяра? – задумался Жолкевский. – То важна справа, але можна… вшистко зробич[Вера?.. Это важное дело, но можно… все решить, (польск.)].
– Упрется, чай, Жигимонт, не уступит. Ведомо, что на латинстве твердо стоит. Сперва пущай от Смоленска отпрянет, – с внезапной резкостью выпалил Филарет.
Мстиславский укоризненно поморщился: уговорились же не затевать свары, вести разговор пристойно, без крика.
– Можна, можна, – пытливо глянув на Романова, уверил гетман. Вопреки натуре он вынужден был пойти на притворство.
Накануне Жолкевский получил от Сигизмунда нелепое повеление склонить москалей к присяге ему самому и его сыну разом. Вот и обернулся успех гетмана победой безумного Зигмунда, а «Виктор дат легес». Король уже сам задумал сесть на русский престол. Где же тут быть мирной унии, о которой пекся гюльный гетман? Поразмыслив, Жолкевский посчитал разумным утаить королевскую инструкцию и впредь поступать по-своему. Он был в великом затруднении: войско требовало мзды за службу, а деньги могло дать только боярство. Оно поддавалось на уговоры присягнуть Владиславу, если тот примет православие, но для бояр нет злее кощунства, чем покориться католику королю. Дорого встанет королевская глупость.
– Вверяемся твоей чести, Станислав Станиславович, – торжественно обратился к гетману по окончании преговоров глава семибоярщины. – Наставил на истинный путь. Иного не зрим – присягнем Владиславу. Буди же ему во всяком благоденствии и многолетне здравствовати. А уж мы потщимся порадеть за него. Бысть по тому!
В договоре было записано:
Патриарху, духовенству, синклиту и всем сословиям Московского государства просить короля Сигизмунда, да пожалует им сына своего в цари.
Королевичу венчаться от патриарха по древлему обряду.
Владиславу-царю чтить святые храмы, иконы, мощи и все духовенство; церковных имений не отнимать, в духовные дела не встревать.
В Русии не быть ни латинским, ни других вероисповеданий костелам; жидам не въезжать в Московское государство.
Не переменять древних обычаев; приказными и боярами быть одним русским.
Поместья и отчимы оставить в неприкосновенности.
Основанием гражданского правосудия быть судебнику, коего исправление и дополнение зависит от государя, думы боярской и земской.
Государственных преступников казнить единственно по осуждению царя с боярами и людьми думными; без суда боярского никто не лишается ни жизни, ни воли, ни чести.
Кто умрет бездетен, имение его отдавать ближним, либо кому он наказал.
Доходы государственные остаются прежние, а новых налогов не вводить без согласия бояр.
Крестьянам не переходить ни в Литву, ни от господина к господину.
Польше и Литве утвердить с Русией вечный мир.
Жителей из одного государства в другое не перевозить.
Торговле между государствами быть свободной.
Королю немедленно вывести войско из всех городов русских
Всех пленных освободить без выкупа.
Гетману отвести Сапегу и других ляхов от самозванца и вместе с боярами принять меры для истребления злодея.
Гетману стоять с войском у Девичьего монастыря и никого из своих не пускать в Москву без дозволения бояр.
Марине Мнишек ехать в Польшу и не именоваться государынею московскою.
Отправиться великим послам российским к государю Сигизмунду и бить челом, да креститься Владислав в веру греческую.
На том и постановили.
Бумага все терпит, наипаче благие намерения.
Более всех радовался Мстиславский. Жаждал миротворства и обрел его. Любые хлопоты были ему в тягость. Ко всякому властителю прилаживался, ни с одним не враждовал, в,заговоры не мешался и как был почетнейшим среди бояр, так и пребывает. Ему и этого довольно. Зато никто перстом не ткнет с укоризной, на плаху не. поволочет, опалой не пригрозит. Мудрость не в гордыне, покой паче раздора.
– Хвала! – поднял Жолкевский свой кубок. И Мстиславский, выпростав вялые пальцы из длинного рукава атласной с золотым шитьем ферязи, тоже потянулся к вину.
Муравчатая гладь Новодевичьего поля заполнялась разным духовным и служилым людом – здесь вершилось совокупное крестоцелование на верность королевичу. Из Москвы с церковными хоругвями да иконами подходили толпы. Польский лагерь выступил сюда весь. Смешались два потока, слились. Разноязычный говор колыхался над полем. Поляки, литовцы, казаки, наемники вольно бродили меж горожанами, завязывали беседы, похлопывали по плечу стрельцов.
В куче детей боярских красовался обходительный Маскевич. Он держал в руках чью-то саблю, рассматривал золотые насечки на рукояти, с восторгом нахваливал искусную работу.
Но не всех радовало замирение. Не слезая с коней, взирали со стороны на людское скопище польские ротмистры. Беспрестанно язвили Казановский с Фирлеем, надменная усмешка кривила губы Струся.
Хмуро глянув на них издали, один посадский заметил другому:
– Чую, не учинится добра. Не насытилися волчьи утробы.
– Сунутся в Москву – ребра пообломаем, – ответствовал на это его сотоварищ.
– И на кой ляд нам нечестивый королевич со своими ляхами? Сущая морока. Ишь что бояре удумали! Призывают чужеземца, своих лиходеев мало. Жиром им башки-то залило. А вор Митрий народ жалеет – вином потчует. Пойдем-ка лучше, брат, в Коломенское, туда подалися нашенские…
Тягловый люд уходил к самозванцу, беглая знать возвращалась в Москву. Приехав из королевского стана, объявился Михаил Глебович Салтыков, облобызался с сыном и сразу поспешил в Успенский собор за патриаршьим благословением. Там упал на колени перед Гермогеном, покаянно бил себя в грудь, залился притворными слезами.
Многие вины были на Салтыкове, и знал о них патриарх: не кто иной, как Михаил Глебович, зорил подворья опальных Романовых при Годунове, приставом сопровождал Василия Шуйского на плаху при воцарении окаянного Гришки, а после норовил тушинскому вору, угождал польскому королю. Чуть не разбил чело о каменные плиты охальник, обморочно заводил мокрые очи, как бы изумляясь святым ликам на сводах, облежной синеве росписи, что бархатно колыхалась от неровного мерцания свечей. Смирил неуемный гнев Гермоген, преступил через себя, простил грешника.
Сунулся было заодно под патриаршье благословение и блудливый любимец обоих самозванцев Михаила Молчанов, выкравший после смерти Отрепьева государеву печать, но тут уж не мог унять свирепости Гермоген, вышиб из храма святотатца. А продажный купчик, обласканный за измену Сигизмундом Федька Андронов вовсе не нашел нужды в том, чтобы каяться: для него мир не делился на чистых и нечистых – все одинаково нечисты.
Множество тушинских дворян набежало в Москву, и все кляли своего бывшего повелителя, сваливая на него неисчислимые вины.
Жолкевский сдержал свое слово о выступлении против самозванца. В конце августа его войско вместе с дворянскими полками обложило Коломенское. Проскользнув через заставы, самозванец бежал в Никольский монастырь на реке Угреше, а оттуда снова в Калугу. Мятежная рать растеклась по сторонам.
От Яна Сапеги удалось откупиться. Три тысячи рублей отвалили ему бояре, и удоволенные сапежинцы оставили подмосковные пределы.
Мстиславский не уставал превозносить заслуги полюбившегося ему гетмана. Рядом с ним его уже не страшило ничего. И потому гетманские советы принимал безоговорочно. А Жол-кевского изводило проклятое королевское повеление: исполнить нельзя и ослушаться бесчестно. Удар на себя должны принять сами москали. И гетман посоветовал Мстиславскому немедля снарядить великое посольство к королю во главе наизнатней^ ших чинов. Чтобы не впутываться самому, Мстиславский сразу назвал гетману Романова и Голицына. Единым махом побива-хом. И Филарет, и Василий Голицын еще не оставили своих тайных притязаний, вокруг них роем вились смутьяны. Вот пу-щай-ка и договариваются с королем о Владиславе, а в Москве без них будет спокойнее. Точно расчел гетман, и не сам он, а Мстиславский склонил бояр к такой надобе.
Утаил гетман королевский умысел, да разгласили его другие, кто приехал в Москву из-под Смоленска. Прощенный патриархом Михаил Глебович Салтыков чуть ли не в открытую смущал некоторых бояр изменническими разговорами о присяге Жигимонту. Вторили ему и Молчанов с Андроновым.
Садясь в посольскую колымагу, мрачный Филарет уже предрек себе долгую тяжбу с королем, а всему делу поруху. Но он не знал никого тверже себя, кто бы мог повести переговоры стойко, без всяких уступок, и потому лелеял надежду, раздосадовав короля, воротиться в Москву и настоять на избрании в цари сына Михаила. Подобные думы, но применительно к своим вожделениям, были и у Василия Васильевича Голицына, с которым для подспорья отправился в путь ловкий Захарий Ляпунов. Примкнул к посольству и Авраамий Палицын, прослы->шавший о щедрости, с какой Жигимонт раздает грамоты на поместья. Десятки выборных сопровождали послов.
С чинной неспешностью, благословляемое Гермогеном, великое посольство более чем в тысячу человек тронулось поутру из Москвы. Когда известили об этом Жолкевского, он облегченно вздохнул.
Но в Москве не стало спокойнее. Уже не раз черные людишки ударяли в набат, всполошенные толпы бросались в Кремль, грозя разметать боярские дворы. Кто их наущал, бояре не ведали. В страхе ждали резни с часу на час. И сердобольный |Мстиславский стал умолять гетмана ввести свое войско в сто-•лицу.
Узнав об этом, Гермоген взъярился. Его трясло, как в падучей. Брань вместе с пеной клокотала на патриаршьих корсетных устах:
– Сучье племя! Ляхам двери отверзати! Еретикам поклонятися! Не допущу!
Однако патриаршьи проклятья оказались слишком утлым заслоном.
Не поднимая шума, со свернутыми знаменами, разрозненным жидким строем войско Жолкевского вступило в Белый и Китай-город. Всем ротам загодя уже было подготовлено жилье. Сам гетман поселился на старом Борисовом дворе в Кремле.