Я послал деньги, а он освободился. На сие вчерашнее дело взирая, чувствую внутри богатство сладости, которой единой капли не отдал бы я за 1000 ефимков^[316], а мне она вся стоила только 30 рублей.

Е р м о л а й. Дешевая купля твоя, а иной продает за 30 рублей и целого Христа.

JI о н г и н. Тем же оком, которым смотришь на вчерашнее время, можно взирать на самые авраамские времена. Павел все прошедшие лета заключает в сем слове (вчера), нынешние — в слове (днесь), а все будущее на- рицает веком: «Иисус Христос вчера и днесь, тот же и вовеки».

Если бы сказал — вчера, и днесь, и завтра, сиречь во веки веков. Если кто видит днесь, тот видит и вчера, и откровением единого дня открывается 1000 лет. Она вмещается в одном дне, а день простирается в 1000 лет. Уразумей вечер седьмицы и узришь утро семи тысяч лет. «И был вечер, и было утро, но день один».

И а к о в. Может быть, и правда, что тысяча единообразных печатей заключается в одной такой же, а одна расходится в тысячу, и одна глиняная модель скрылась в десяти тысячах сосудов. «Все тем были…»

Афанасий. Каким же образом 1000 лет будет одним днем и вопреки?

Л о н г и н. Ох, не любопытствуй. Не все то ложное, что младенческим умам не вместимое. Если не понимаешь, обуздай разум твой в послушание и веруй Петру святому… «Едино же сие да не утаится от вас, возлюбленные, как один день пред господом, как 1000 лет, и тысяча лет, как день один». Оглянись на псалом 89.

Афанасий. Верую, господп, что 1000 лет перед очами твоими, как день вчерашний…

JI о н г и н. Я бы мог тебе сказать и сие, что, если кто единого человека знает, тот всех знает. Один в тысяче, а тысяча, как человек одпн. Но сие не у нас_, но перед господом.

Афанасий. Ах, перед господом! Скажи, где перед господом?

JI о н г и н. Там, на том мире, на другом свете.

Афанасий. Где же тот второй мир?

JI о н г и н. Там, где «второй человек — господь с небес».

Афанасий. А второй человек где?

JI о н г и н. Там, где второй мир.

Афанасий. А второй мир где?

Лонгин. Вот где! Послушай Петра святого: «Нового неба и новой земли хотим, по обетованпю его, в них же правда живет». Видишь, что второй мир там, где новое небо и новая земля. Они его суть члены.

Афанасий. Где же новое небо и земля новая?

Лонгин. Там, где старое небо и земля.

Афанасий. А старое небо где?

И а к о в. Изрядный ты истец: еще нового не сыскал, а старый мир потерял. Старое небо под носом у тебя.

А ф а н а с и й. Ведь старое небо и старая земля везде?

Лонгин. Везде.

Афанасий. И нельзя сыскать места, ни на одпн центр пустого?

Лонгин. Нельзя.

Афанасий. Все наполнено старым небом и землею?

Лонгин. Все.

Афанаспй. Где ж твой новый мпр?

Лонгин. Везде.

Афанасий. Как же старый мпр совместишь с новым?

Лонгин. Так, как тень с ее деревом. Взгляни на сию живую и б. чагосеннолиственную яблоню.

Афанасий. Яблоня поднялась вверх, а тень протянулась по долу. Тень на ином, а яблоня на ином месте. Тут дело ипое.

JI о н г н н. Крайняя ведь часть тени лежит на земле, но начало и основание ее есть с яблонею вместе, и она никогда не бывает ни больше ни меньше яблони своей. Кратко сказать, тень яблоням меститься не мешает.

Афанасий. Вот так разве скажи: «Тень яблоням меститься не мешает».

JI о н г п н. Да я же так п сказываю.

Афанасий. Тень яблоне меститься не мешает.

JI о н г и н. Конечно.

Афанасий. Итак, ветхий мир есть тень нового?

JI о н г п н. Думаю и верую. А если совершенно уразумею, что так есть сие, тогда увижу его и, любя, возлюблю его в господе, а господа в мире его.

Афанасий. Ах! Бедненькие мы с нашим миром. Мир наш, век наш и человек наш есть то тень одна. Но почему мир наш есть тень?

JI о н г и н. Спрошу и я тебя. Почему тень есть тень?

Афанасий. Потому что проходит и не постоянст- вует.

JI о н г п н. Как же она проходит?

Афанасий. Когда солнце заходит, тогда тень исчезает, а тем скорее, чем больше простирается. Вчера была одна, днесь другая, завтра третья привидится. То рождается, то исчезает. А родившись, не стоит твердо, но от сего к тому месту уклоняется. Вопреки же яблоня лет сто стоит неподвижна.

JI о н г и н. Вот еще почему тень есть безделица! Она не есть дело, но некоею только иконою его является и придерживается его. Воззри же ныне тленным твоим оком на бездельную тень тленного твоего мира и воспой с Давидом: «Дни наши, как сень на земле, и нет постоянства». Он непрестанно переменяется. То рождается, то исчезает, то убывает, то уклоняется. Не многие ли тысячи теней ее в яблоне? Так тысяча нашпх лет в едином дне господнем сокрываются. Мир господен и день господен есть то древо жизни. А наш дряхлый, тенный и тленный мир есть то древо смерти. Оно глупомудрым сердцам видится добром, по естеству же своему есть лукавое. «И прикрыла их сень смертная».

Мир наш есть риза, а господен — тело. Небо наше есть тень, а господнее — твердь. Земля наша — ад, смерть, а господняя — рай, воскресение. Век наш есть то ложь, мечта, суета, пар, ничто, а пстпна господня пребывает вовеки. Век наш есть то различие и разноформпе тени, сечение песка, увядание цвета. Век же господен есть единство, тождество, адамант. День наш есть то же, что вечер, ночь, луна. День господен есть то вечное утро, свет неприступный, незаходпмое солнце. «Господь близ». «Придет же день господен, как тать в ночи, в тот же день небеса с шумом мимо пройдут, стихии же сжигаемые, разорятся». А как мир наш и век зол, так и человек наш лукав. «Первый человек от земли тленный».

Афанасий. Таковых-то, думаю, 1000 в одном человеке, стоящем перед господом, а один божий человек в тысяче наших.

Лонги н. Ая тебе сказываю, что не тысячи, но все наши, всех веков человеки, в едином господнем человеке так обретаются, как бессчетный всех наших миров хор скрывается в божием мире и в рае первородного оного мира, о котором Иов: «Кто меня устроит по месяцам прежних дней, в них же меня бог хранит». Сей-то есть день господен, как тать (смотри псалом 83–й, стпх 11–й).

А как в боге разделения нет, но он есть простирающее по всем векам, местам и тварям единство. Итак, бог и мир его, и человек его есть то едино.

Афанасий. Чуден ты, господи! Чуден мир твой. Чуден человек твой.

Л о н г и н. Уразумей едино зерно яблочное, и достаточно тебе. Если же едино в нем дерево с коренем, с ветвями, с листьями и плодами скрылось, тогда можешь там же обрести бесчисленные садов миллионы, дерзаю сказать, и бесчисленные миры. Видишь ли в маленькой нашей крошке и в крошечном зерне ужасную бездну бо- жией силы? Для чего же, вопреки, наша простирающаяся выше звезд обширность во едином божием пункте утаиться не могла бы? Если кто хоть мало нечто духом божипм вдохновлен, тот может скоро поверить, что в едином господнем человеке все наши земные вмещаются. Подлая наша природа, находясь тенью, находится обезьяною, подражающею во всем своей госпоже натуре. Сия рабыня внешностями своими, будто красками, наводит тень на все блаженной натуры дела, изображая тенью для тленных и младенческих умов все сокровище, таящееся в неисчерпаемом недре господствующей природы, как невидимая есть нрпсносущая истина. Итак, если нечто узнать хочешь в духе или в истине, усмотри прежде во плоти, сиречь в наружности, и увидишь на ней печатлеемые следы божий, безвестные и тайные премудрости его обличающие, и будто тропинкою к ней ведущие.

Афанасий. Потише, господин мой! Не залетай с орлами во мрак облачный. Перестаю разуметь речь твою. Пряди погрубее ниточку для очей моих сельских.

JI о н г и н. Бывал ли ты когда в царских палатах? Стоял ли посреди чертога, имеющего все четыре стены и двери, покрытые, будто лаком, зеркалами?

Афанаспй. Не довелось.

JI о н г и н. Стань же, если хочешь, на ровном месте и вели поставить вокруг себя сотню зеркал венцом. В то время увидишь, что один твой телесный болван владеет сотнею видов, от единого его зависящих. А как только отнять зеркала, вдруг все копии скрываются во своей исконности, или оригинале, будто ветви в зерне своем. Однако же телесный наш болван и сам есть единая только тень истинного человека. Сия тварь, будто обезьяна, образует лпцевидным деянием невидимую и присносу- щую силу и божество того человека, которого все наши болваны суть, как бы зерцаловпдные тени, то являющиеся, то исчезающие при том, как истина господня стоит неподвижна вовеки, утвердившая адамантово свое лицо, вмещающее бесчисленный песок наших теней, простираемых из вездесущего и неисчерпаемого недра ее бесконечно. «Сокроешь пх в тайне лица твоего».

Сего-то человека видит блаженный Навин, как написано: «Воззрев очами своими, видит человека, стоящего пред ним». Разжуй всякое словцо, а во–первых, то: «воззрел» и то: «стоящего». А дни наши, как сень, и нет постоянства. Навину явилось то же, что Аврааму: «Воззрев очами своими, видит — и се три мужи». Авраам к чудному сему человеку говорит: «Я земля и пепел». А там пишется: «Стоящего против себя». Конечно ж, горний оный человек противного есть естества. А Навин — одна только тень и пепел. «Видит человека, стоящего против себя».

Ер мо лай. Господи! «Что есть человек, как помнишь его?» Мне видится, что Давид вопрошает бога о том же чудном человеке, о котором прежде сказал: «Славою и честью венчал ты его».

Лонги н. Конечно, сему-то человеку дивится Давид, воззрев умными очами па великолепие его, поднявшееся превыше наших небес и стихий. Он видел, что из нашей братии человек всяк есть не то, что он, и разнптся, как отстоит небо от земли. Будто бы сказал: «Ах, господи! Сколь чудный тот человек, которого сам ты почел человеком!» Он тебе, а ты ему друг. Он в тебе, а ты в нем. «Господи, что есть человек, как открылся ты ему».

Кто из нас, смертных, подобен ему? Ах, ни один! Наш род есть то земля, пепел, тень, вид, ничто… «Дни наши, как сень, проходят». Но твой человек есть вечно стоящий. «Поставил ты его… Все покорил ты под ноги его».

Иаков. Нимало нет сомнения, чтобы Давидова речь не касалась чудного человека сего: «Что есть человек, как помнишь его?»

Рассудите слово сие: «помнишь его». Конечно же, он не земного нашего рода есть, если бог его помнит. Наш весь род исключен из его записи. Вот слушай: «Не соберу соборов их от крови и не помяну пмен их устами моими». Мы-то плоть и кровь, и сено. Как может плоть и кровь устоять перед лицом господним? «Бог наш огонь поедающий есть».

Но о сем человеке пишется: «Посещаешь его». Видно, что чудный сей человек чужд есть плоти нашей и крови и все нашего мира стихии превосшедший. «Да вознесется великолепие твое превыше небес».

Григорий. Если бы он был земной, тогда хотящим его видеть какая нужда была смотреть в гору? Ведь плотского человека скорее увидишь, в землю взор устремив, нежели зевая на небесный свод. Однак единогласно проповедуют: «Воззрел, воззрел». Вот, в ту же дудку дует и Даниил. Слушай: «Воздвиг очи мои и видел. И се муж един, облеченный в ризу льняную^[317], п чресла его препоясаны златом светлым, тело же его, как фарспс ^[318]… Голос же слов его, как голос парода». В спх словах примечай то — «един», и то — «голос, как голос народа». Только что не сказал: един во всех, а все в нем. «И речет мне: не бойся, муж желанный! Мир тебе!» Сего-то узрев, Давид удивился, поя с восторгом: «Господи, господь наш! Коль чудно имя твое!.. Да вознесется великолепие твое превыше небес».

JI о н г и н. Милый позор ^[319] сердечным моим очам открывается. Се вижу на пустом пути в поле вельможескую колесницу текущую, а сидящего в ней знаменитого господина. С кем же? С нищим, странником скитающимся. Они, сидя, беседуют, а перед ними лежит открытая книга. «Скажи, пожалуйста, разжуй мне хоть мало, — просит придворный пан, казначей царицы эфиопской. — Можешь ли знать, о друг ты мой Филипп, о каком человеке повествует Исапя следующее: «Как агнец на заколение ведется…» «Во смирении его суд его вознесется». «Род же его кто исповедает? Ибо поднимется от земли жизнь его».

Сделай милость! О себе ли, или об оном ком сия речь его?

Филипп. Какая польза читать пророков и не разуметь?

Евнух. Как же можно разуметь, если никто не наста впт меня?

Филипп. О господин! Ей, воистину ты не невежда. Ибо не жаждет разума премудрости разве премудрый. Не думай же, пан мплый, дабы Исапя сими столь великими словами величал тленного какого-либо человека. Пророк постоянен в речи своей. Не может похвалить то же, что недавно -похулил. Разве вы позабыли? Вспомните выше- реченное: «Всякая плоть — сено», — недавно возопил^[320]. Смотрите на Вселенную, наполненную такими, как мы, человеками, то рождающимися, то погибающими. Так возможно лп, чтоб пророк о себе пли о другом дерзнул сказать: «Род же его кто исповедает?» Кто ж скажет, что наш род не земля, плоть, сено и тень? Но прозорливое Исапно око прозрело в плотской нашей тенп особливого человека, который один только п есть, и о нем вопиет: «Поднимется от земли жизнь его…» А наше все родословие земное заключил в сем слове: «Всякая плоть — сено». II так Данппл сказал: «Голос слов его, как голос народа». Так и Исайя вопиет о том же муже: «Слово бога нашего пребывает вовеки», будто бы на один тон пел с Даниилом: «Сила слова его, как сила в народе»^[321].

Евнух. О Филипп! Чудеса ты насказал. Ты во мне смертное зажег желание видеть сего человека, я о нем от рождения слышу первый раз.

Филипп. Милостивый государь! «Крепка, как смерть, любовь…» Но когда великолепие оного человека превыше небес и выше всех наших стихий поднялось, тогда нельзя ползущим по земле и пресмыкающимся по стихиям взором видеть его. Сие значит — искать в мертвых живого и вести сего праведного и невинного агнца на заколение, стричь мертвенность волосов его, есть землю и мудрствовать о сене. Такова душа, как движущаяся по земле, не посвящается господу израильскому и вне числа есть сего: «Святи их в истину твою: слово твое истина есть». Правда, что вся стихийная подлость, будто риза, им носимая, его же самого она есть, и он в ней везде. Но не она им есть, ни он ею. И хотя в ней, но, кроме ее и выше ее, пребывает не местом, но святынею, и рассуждение о нем отнюдь не есть подлое, ибо «в смирении его суд о нем высок».

Сия стихийная его подлость и смирение его ж самого уничтожает перед нами. В ней-то мы, устремляя очи, погружаем и мысли наши и, засмотревшись на тень, не возводим сердечных очей в горнее истины рассуждепие и в ведение истинного человека, как «поднимется от земли жизнь его» и «вознесется великолепие его превыше небес».

Итак, пан милый, если можешь возвести сердечное твое око от подлой натуры нашей в гору к оной господствующей святой красоте, в тот день можешь увидеть и единого оного божиего человека. Но никогда умный взор наш от смерти к жизни и от земли к небесным не восходит, разве в тот день: «В оный же стихии, сжигаемы, разорятся…» В депь оный господен созидается сердце чистое в человеке, а в сердце вселяется слово сие, тайно вопиющее: «Плоть ничто же…»

Во время оное правда, с небес приникнувшая и одновременно воссиявшая из земли, истина палит и уничтожает все стихии, показывая, что они суть только одною тенью истины. Утаепная же истина, как ризу, их носит. Видишь, государь, что единая только вера видит чудного оного человека, которого тенью все мы есть. Вера есть око прозорливое, сердце чистое, уста открытые. Она одна видит свет, во тьме стихийной светящийся. Видит, любит и благовестит его. Не видеть его есть то слепота; не слышать его есть то быть аспидом; не говорить о нем есть то быть немым. Вера всю сию мимотекущую сень, как воду непостоянную, преходит, вершит свой исход воскресением, очищенным чувством, взирая на человека, неприступным светом блистающего и «радуйтеся» говорящего.

Евнух. Сип мысли для меня особливо новые. Ах, я их давно жаждал. Теперь они долголетнейшую мою жажду утоляют. Ей! Священное писание есть то вода и купель. Се истинная вода. Вода и дух! Нищий Филипп духа к ней приложил. Ныне что возбраняет мне в ней креститься, умыться, очиститься сердцем от лукавствий и всех прежних моих началородных заблуждений и слепоты?..

Филипп. Воистину можно, если веруешь от всего сердца твоего в нетленпого человека Христа Иисуса… Что касается и самого меня, «веровал, тем же возглаголал…»

Евнух. «Верую, что сын божий будет Иисус Христос»».

Е р м о л а й. Конечно ж, в сию-то пресветлую страну приподнимает едящие землю сердца наши небесный наш человек и ползущих долу нас, спящих и мертвых, возбуждает следующим громом своим: «Восклонитеся и поднимите головы ваши, ибо приближается избавление ваше».

В сей-то стране живого человека узришь по сказке ангела: «Там его узрите…»

И а к о в. Так же гонит и Павел почивающих на мертвых стихиях, возбуждая хамов, вверившихся мертвенности стихийной. «Как, возвращаетесь опять на немощные и худые стихии?» «Так же и мы, когда были молоды, под стихиями мира были порабощены».

И се мудрование мертвых сердец называет пустою фи- лософпею, которая бражничит по бурде стихийной, препятствующей философствовать по Христу, о котором к галатам ^[322]: «Послал бог духа, сына своего, в сердца ваши…» «Такое мудрование, поскольку вовсе райскому нашему восходу в первородный мир мешает, оттаскивая долой око наше, для того будто в трубу трубит: «Если умрете с Христом от стихий мира, зачем как живущие в мире истязаетесь?» «Вышних ищите, где же есть Христос».

«О горнем мудрствуйте, а не о земном. Ибо умрете, и жизнь ваша сокровенна со Христом в боге».

«Мы не рабынины дети, но свободные».

«Вышний Иерусалим свободен есть».

Григорий. Труба Вселенной, Павел наш столько верным сердцем сладок, сколько аспидам противный. Ах, столько, как рождающая мать болит утробою, да вообразится в нас Христос! Сей молниевидный ангел неутомимо и чистосердечно очищает нам путь к переходу в гору Галилею, дабы нам обновиться духом ума и одеться в нового человека, созданного по богу в правде и преподобной истине. Он сам первый раз услышал животворящий голос блаженного сего человека возле Дамаска: «Саул! Саул! Что меня гонишь?»

О сем едином муже и хвалится: «Знаю человека…» И сим голосом нимало не разнится от данппловской музыки: «И се муж один, облаченный в ризу льняную».

А понеже сей есть живот вечный, дабы знать сего человека с отцом его, — истинного же счастия такова есть природа, что, чем множайших иметь в нем сопричастников, тем слаще и действительнее беззавистное сие добро становится и сим одним разнится от ложного мпрского счастия, о котором подобное сказать никак невозможно, затем, что как сама наша природа есть тленная, так и счастия ее суть тесные пределы, участников не терпящие, разве с умалением своим, и, будто древесные тенп, многих вместить не могущие. Того ради Павел, всего лишившись и собрав все усердие, гонптся, течет, все пробегает, все минует, вперед простираясь, дабы копм-либо образом постигнуть и прпобрестп человека, которого все святостные виды (разумей: церковные церемонии) слабою некоею тенью быть видятся, затменным мановением к дражайшей истине и к крайнейшему концу приводящие, обещая блаженпое во время свое явление сего прекраснейшего, паче всех сынов человеческих так, как обещает цветущая смоковница сладчайшие плоды. «Вменяю все тщетным быть, помимо превосходящего разумения Христа Иисуса, господа моего…» «Чтобы разуметь его и силу воскресения его…» «И как достигну воскресения мертвых».

А как уже получил желанное, и исполнилось на нем сие его слово: «Не напрасно тек». «Знаю человека». «После всех, как некоему извергу, явился и мне в то время, дабы множеством соучастников премирное свое умножить счастие». К тому ж-де единому венцу славы не во тленных наших мирах, но в первородном божием и во дне господнем, вечно процветающему, поощряет и прочиих всеми мерами к разумению, того же блаженного нетленного мужа возбуждая. «Восстань, спящий, и воскресни от мертвых — и осветит тебя Христос».

Долго ли тебе качаться по стихиям? О несчастный мертвец! Подними хоть мало погребенные твои мысли в гору, повыше стихийной тени, и узришь человека живого, неприступным светом блистающего. Тут мир твой, а не в твоем мятежном мире. Увидь со Авраамом и возрадуйся: «Авраам видел день мой и возрадовался».

Павел кричпт в один тон с вопиющим Исаиею: «Восстань, восстань, Сион! Облекись в крепость твою! Истряси прах п восстань!..»

Спи ангелы божпп высоким трубным гласом возбуждают спящих на земле п мертвых в сени стихийной, да воскреснут и узрят человека, выше облаков сидящего, и просветятся, как солнце.

Афанасий. Чудесная есть сия двоица трубачей.

JI о н г и н. Конечно, чудная. Они трубят не о земном каком-то человеке, но о том высоком муже, который отлучен от грешных и выше небес был: «И чудное имя его по всей земле».

Можно ли им во своей музыке разногласить? Их обоих труба есть согласна трубе святого Петра. «Во имя Иисуса Христа Назорея восстань и ходи! И беру его на правую руку, воздвигаю».

О, сколь прекрасное и согласное сих трубачей вос- кликновенпе: «И, вскочив, стал и ходил! И се исполнилась на нем трубача Захарпи проповедь: «Се муж! Восток имя ему»». «А венец будет терпящим и удобным ему и разумевшим его».

Иаков. Не Иезекппль ли воскрешает мертвецов на поле? «Поставил меня среди поля; оно же было полно костей». «Се я введу в вас дух жпвой!»

Что есть поле сне, если не мертвепность стихийная? В сию смерть погружены сердца наши. Спя есть земля Египетская и поле Танеос, сиречь поле пагубы, и поле мертвецов, и поле жажды, о коем Иоиль: «Скоты полевые воззрели к тебе, как посохли источники водные, и огонь поел красные пустыни. Воззрели к тебе, дающему скотам пищу…» Не мы ли скоты полевые, опустившие очи наши на подошву поля? Для чего не возводим очей к тому: «Все покорил ты под ноги свои — овец и волов всех, еще же и скот полевой».

Для чего не взираем к тому: «Я цвет полей (полевой) и крын удольный»? Для чего не имеем ни очей, ни ушей и не слышим Исапп? «Провел их сквозь бездну, как и коня сквозь пустыню, и не утрудились, и как скоты по полю, и сошел дух от господа, и наставил их. Так провел ты людей твоих, да сотворив тебе единому имя славное».

Восстань, о ленивый дремлюк! Возведи очи твои, о сидящий в темнице! Минуй и проходи пустую бездну п стену твоих стихий. Воззри хоть мало, о тяжкосердая и ползущая душа, к тому: «Се сей стоит за стеною нашей, проглядающий».

Подиимися от поля и, если имеешь уши, слушай самого его. «Отвечает брат мой и глаголет мне: восстань, приди, ближнее мое, доброе мое!» Не думаешь ли, что брат сей внизу и в стихиях? Поверь же, пожалуйста, ангелам вопиющим: «Нет здесь! Восстал!» Поднимайся же и ты на гору Галилею. Не ползай по полю, как скот. Воскло- нись и подними голову твою с Давидом: «Возвел очи мои в гору…»

Знай, что вовеки не утолят жажды твоей подлые стихии и будешь вовеки в пламени сем: «О! О! Бегите от земли! В Сион спасайтесь!» Слышь! Что вопиет Захария? А Давида не слышит ли ухо твое? Где прибежище? Вот где! «Горы высокие оленям». Каким же образом желает олень на источники вод, так желает душа моя к тебе.

Но знаешь ли истинного сего оленя? Вот он тебе: «Вскочив, стал и ходит, и войдет с ними в церковь». Что есть церковь, если не гора его святая?

Ермолай. Верно, что спи олени поднимаются к источникам, о которых Исайя: «Поищут воды, и не будет. Язык их от жажды иссохнет. Я господь бог, я услышу их, бог Израилев, и не оставлю их. Но отворю па горах реки и среди поля источники. Сотворю пустыню в лугах вод- пых и жаждущую землю во водотечи. Да узрят и уразумеют, п помыслят, п узнают вместе, что рука господняя сотворила сие все».

А что Захария к уразумению того же божественного мужа симп словами — 01 О! — возбуждает, видно из начала речи его, изреченной после откровения и видения его: «Воздвиг-де очи мои и видел. И се муж, и в руке его веревка землемерная».

Григорий. Захария то же самое трубит, что Иезе- кипль: «В тот день была на мне рука господня. И вела меня там. Во видении божием вела меня на землю Израи- леву и поставила меня на горе очень высокой».

Когда говорит: «В тот день…» — проповедует всера- достный день, и век господен, и мир первородный, все стихии превосходящий, о котором Даниил: «Тот переменяет времена и лета». Сие блаженное время есть наших времен окончание, а нового века начало по Даниилову слову: «Еще конец на (иное) время».

Сие пресветлое время и день господен нарицается у Иоиля: «День тьмы и бури, день облака и мглы».

В сих словах сопряжена есть истина и тень. День господен есть то свет, а наш — есть мгла, облако, буря и тьма. Сие есть то же, что «и был вечер, и было утро — день один». А когда говорит Иезекииль: «Вел меня там», тогда согласен ангелу, сидящему при гробе и глаголющему: «Там его узрите».

Когда же говорит: «Вел меня на землю Израилеву и поставил меня на горе высокой», тогда согласен с Иоилем: «Рай сладости— земля. перед лицом его».

Спя земля есть новая, нагорняя, обетованная. Сюда введен и Давид: «Ввел меня в гору святую свою». «Там- де его узрите». Так вот же и послушаем! Тут же говорит Иезекииль: «И ввел меня там. И се муж! И вид его был, как видение меди блестящей. И в руке его была веревка плотницкая и трость землемерская».

Что ж ему говорит сей бессмертный муж? Вот что: «Смотри очами твоими и ушами твоими слушай. Того ради вошел ты сюда да покажу тебе и да покажешь ты все, что видишь, дому Израилеву».

Туда же за Иезекпилем грядут и дюжина апостолов: «Одиннадцать учеников шли в Галилею гору, когда же повелел пм Иисус. И увидев его, поклонилися ему». Пришел Иисус и стал посреди них, и говорит им: «Мир вам!»

Но Даниил дружбу сего мужа прежде их получил. «Не бойся, муж желаний! Мпр тебе!» «Идя научите всех язычников» есть то же, что «да покажешь дому Израпле- ву, Иезекииль, все, что видишь…»

Афанасий. Не можно довольно наудивляться, сколь согласная сих проповедников труба и музыка! Спя прекрасная святого духа музыка противится в лоб оной идола деирского музыке, какую поминают певцы в храмах так: «Согласная восшумела ппщальская песнь — почитать златосотворенный, бездушный истукан» и прочее.

Подобало же петь так: «Разгласная восшумела…» Столь она мутна, раздорна и скверна, дышащая столпотворением. Сии же ангелы божии все поют, все вопиют, но о едином все проповедуют, о едином восклицают муже, в которого влюбился Исайя: «Воспою возлюбленному моему песнь».

Не сии ли те блаженные люди, о которых Давид: «Блаженные люди, ведущие воскликновенпе!» «Воскликните богу Иакова».

Иаков. Без сомнения, они то суть. Все сии ангелы единогласно восклицают о том, который с плотью своею вознесся превыше небес, превзошел все мира стихии. И кто может очистить сердце свое от всей стихийной грязи да узрит очами сего человека: «Взойдет бог во вос- кликновении».

Держатся при земле очи наши, да его не познаем. Но сии все вестники божии видят лицо истинного человека не между мертвецами, в дольней нашей подлости рождающегося и исчезающего, как тень, но в горе святой его видят, с Навином человека стоящего и со Стефаном ^[323]. «Се вижу небеса открытые и сына человеческого, стоящего направо от бога».

Видят и насладиться в сытость не могут. Мы же не видим за стеною и мраком стихийным. «Положил во тьму тайну свою». О, сколь несмышленые и косные сердца наши!

Лонгин. Кто только удостоился видеть живого сего мужа, во мгновение делается проповедником его и слышит сие: «Вострубите в новомесячие». Мужеский ли пол или женский, как только явился ему воскресший человек, бежит и благовествует, с радостию великою возвещает о нем: — Воскрес, воскрес, воистину воскрес господь! Явился не только Симону ^[324], но и мне, малейшему, по- знался. Тем самым нознался мне, что невидимый для меня есть. Не вижу его в мертвых, но тем самым вижу его в живых. А видеть в стихиях — сие значит не видеть его и не знать его. Радуйтеся со мною! Погубленного обрел человека. Мы думали — мертв. Убили его негодные священники. «Попрали меня враги мои». Но я, маленькая тварь, есть свидетель его, что он воистину жив есть. Я искал его и обрел его. Растаяло сердце мое от витающего гласа его ко мне сего: «Дерзай! Радуйся! Мир тебе!»

Кто есть друг его, тот поверит благовестию. «Зима прошла, дождь отошел, отошел себе». «Се вижу небеса открытые!» «Знаю человека». «И се день третий, откуда же сие было».

Ах, день третий! День господен! Блаженны очи, видящие сушу твою с Ноевою голубицею! Ты прозябаешь зелье злака по роду своему. В твоем саду вижу мужа божиего, человека моего^ жизнь мою. Он пасет меня и ннчего меня не лишит.

Григорий. «Вострубите в новомесячие». Священная Библия есть то позлащенная духом труба и маленький мирок. В морских водах речи ее вся тварь и всякое дыхание, как зеркало, представляется. «Вострубите в новомесячие».

Но да не мните, что труба сия трубит о стихиях. Может ли о грязи вещать богу посвященная труба? Единого господа в ней всякое дыхание хвалит. Солнце, луна, звезды, земля, моря, воздух, огонь со своими исполнениями приосеняют и ведут к сему: «Положил во тьму тайну свою». «Се сей стоит за стеною нашею!»

Хотящие сею трубою проповедовать да поют единого господа с его миром и с человеком его. Да молчит тут всякая плоть человеческая! «Вострубите в новомесячие». Всякая плоть есть то сено, и вся слава человеческая есть то тлень, грязь, ветошь, нпчто. «Вострубите в новомесячие». «Проповедуйте лето господне приятное, радостное, веселое!» «Престаньте от плача! Раздерите вретп- ща!» Всяка стихия есть то сетование, плач, горесть. «Радуйся богу». «Примите псалом!» «Вострубите в новомесячие». «Как близок день господен». «Вострубите в благознаменитый день праздника вашего».

День господен есть праздник, мир, успокоение от всех трудов. Сия-то есть преблагословениая суббота, в коей господеп человек почивает. Что ли есть почить, если не вознестися выше всех мира нашего стихий? Что есть немощная стихия, всеминутно разоряемая, если не труд и болезнь? Долго ли мне ползать по земле? Долго ли есть хлеб болезни? Доколе положу советы в душе моей, болезни в сердце моем?.. Восстань, душа моя, не спи на стихиях! Нельзя почить на них. Они труд и болезнь. А если уверяешься им, тогда питаешь болезни в сердце твоем день и ночь. Вырви вперившееся во прах око твое. Подними в гору расслабленное твое тяжкосердие. Воззри вверх над небесну твердь. Не сливай в тождество ночи и дня. Видишь горькое, но есть еще тут же и сладкое. Чувствуешь труд, почувствуй и покой. При твоей ночи есть тут же и утро дня господнего. В одном оба места и в едином лице, но не в той же чести, не в той же природе. «И было утро, и был вечер».

Не полагай же болезней в сердце твоем. Полагаешь, если простираешь через день и через ночь. Простираешь, если не даешь места тут же и дню господню, не веруя, не взирая на высоту небесную. Что значит полагать болезни в сердце, если не мыслить и не советовать в душе своей, что всех тварей основанием есть огонь, воздух, вода, земля? Ах, несчастная душа моя! Для чего называешь ничтожное естество основательною твердпю? Кто ослепил око твое? Ах, сия слепота от рождения твоего тебе. Не видишь истины, кроме тени ее. Не чувствуешь, что проходит мир сей. И не вчера начал: проходит всеминутно. Однако то же все в нем видим, все, что прежде было. Конечно ж, тут некая тайна. «Горе нарпцающпм свет тьмой!»

Блесни молниею, о преблаженное естество, и возгреми над бездною души моей сим громом: «Да будет свет!»

Во время это воззрю на мир твой, на день твой и на человека твоего. Во время это будет рука твоя на мне. В разумениях ее наставишь меня, проведя через стихии, как коня твоего, да исполнится: «И изойдете, и взыграете, как тельцы, от уз разрешенные».