Любен Станев
СЧАСТЛИВИЦА
Она спокойно и деловито показывала мне свою квартиру, я же была настолько потрясена, что даже забыла о сигарете и обожгла себе пальцы. Неужели все это принадлежит Верочке? Уму непостижимо! Той самой Верочке, с которой мы снимали когда-то комнату у бабки Гуны, жалкую каморку с окнами на север в набитой жильцами запущенной квартире, где пол скрипел, двери хлопали, из кранов текло, а по утрам надо было по полчаса ждать, чтобы попасть в ванную… Четыре года мы проспали на одной кровати, время от времени великодушно уступая друг другу «территорию»; честно признаться, мне приходилось просить об этом гораздо чаще — Верочка в любовных делах была неумехой, а познакомившись с Николаем, втюрилась в него по уши… Стоило прийти гостям, как хозяйка — жутко любопытная старуха — заявлялась без стука, усаживалась напротив наших кавалеров и принималась их рассматривать самым бесцеремонным образом. Она уже впадала в маразм — утверждала, например, что о достоинствах человека можно судить по форме его ушных раковин. Если бы я прислушивалась к ее советам, мне бы пришлось выходить замуж, по меньшей мере, трижды в год. Бабке Гуне Николай не нравился. Она считала, что Верочка совершила роковую ошибку…
И что же в результате? Оказывается, моей подружке здорово повезло — она у нас счастливица, тогда как я…
Встретились мы неделю назад на улице, совсем случайно, — живем в одном городе, а десять лет не виделись. Нельзя сказать, чтобы Верочка очень изменилась: такая же маленькая, с хорошей фигуркой; тот же заразительный, сердечный смех, открывающий ровные белые зубки, — в ее смехе, в этих ее зубках было особое очарование.
Мы долго говорили о нашей юности, припоминали смешные случаи и старых знакомых, а когда прощались, она пригласила меня в гости.
Квартира была необычной: пол кое-где приподнят, потолок опущен; камин, гарнитур, каких я ни у кого не встречала, — все оригинально и изысканно, начиная с просторной прихожей и кончая умопомрачительной ванной комнатой, где наряду со сверкающими кранами и ручками было несколько круглых зеркал в темно-синих рамах и белый узкий бельевой шкаф, наполненный махровыми полотенцами.
Я невольно вспомнила, каким бедным был Верочкин гардероб — пара ситцевых платьишек. Сирота, приехавшая в столицу учиться и работать. Помню, она изучала стенографию. Родом Верочка была из глубокой провинции, в то время как я выросла в городе, известном своими культурными и аристократическими традициями еще тогда, когда София была большой деревней.
Осмотрев комнаты, мы вернулись в холл, и Верочка сказала:
— Пойдем, я тебе покажу ателье, чтобы можно было потом спокойно попить кофе на террасе.
Мы поднялись по внутренней деревянной лестнице. Ателье занимало все пространство над холлом. Это было просторное, почти пустое помещение. В глубине, у окон, стоял огромный чертежный стол — там в беспорядке лежали каталоги, рулоны кальки, циркули и множество карандашей, кисточек и фломастеров; на длинных раздвигающихся кронштейнах были укреплены лампы, похожие на диковинных птиц. Стоящие на столе пепельницы — с полдюжины — были переполнены окурками, воздух пропитался едким запахом сигарет. Больше в помещении ничего не было, и Верочка поспешила объяснить:
— Вроде бы все довели, а вот ателье никак. Но, главное, было бы где чертить.
— И хорошо, — сказала я. — Бабушка говорила, что в старые времена люди специально оставляли часть дома недостроенной.
Она посмотрела на меня удивленно:
— Почему?
— Считалось хорошей приметой, и люди меньше завидовали.
Верочка на минуту задумалась, лицо ее стало каким-то отчужденным и очень серьезным, но она тут же рассмеялась своим теплым, звонким смехом.
— Ерунда. Кто нам может позавидовать? Да и нечему. Николай вкалывает с утра до вечера.
«Другие тоже вкалывают!» — хотелось мне сказать.
Мы сидели на террасе, под нами был сад, круглые кроны деревьев казались брошенными на траву зелеными шапками, дальше шли красные черепичные крыши, а за ними на горизонте при свете заходящего солнца у подножия Витоши весело блестели сельца и отдельные виллы. Все это было необыкновенно красиво и живописно! Сама того не желая, я сравнила эту панораму с видом из моих окон — узким колодцем внутреннего двора с его облезлыми балконами и ржавыми лебедками, от которых тянутся черные веревки для сушки белья, — и сердце мое сжалось: чем она лучше меня, эта счастливица? Почему ей в жизни так повезло? Казалось бы, ничуть не красивее, не умнее, из самой что ни на есть простой семьи… А какие блестящие молодые люди ухаживали когда-то за мной! Теперь они известные поэты, режиссеры, артисты… Я меняла своих кавалеров с легкостью, не думая о будущем, воображая, что вечно останусь молодой.
— Николаю дали возможность выбрать, — услышала я Верочкин голос, и до меня дошло, откуда такие шикарные апартаменты. — У нас есть закон, по которому архитектор, если у него нет жилплощади, может получить квартиру в доме, который строится по его проекту. Мы специально взяли последний этаж, чтобы можно было чердачное помещение использовать под ателье.
— Чудесно! — кивнула я. — И планировка идеальная, и вид из окон… и обставили с блеском. Сразу видно: здесь живет архитектор!
— Да, Николай удивительно способный, — сказала она с ласковой и счастливой улыбкой. — В Тунисе его очень ценили. И здесь нет отбоя от заказчиков. Если бы он на все соглашался, день и ночь пришлось бы чертить…
— А как ты? — вставила я осторожно.
— Я? — Она прищурилась. — Я не работаю… Занимаюсь мужем, ребенком, домашним хозяйством…
«Вот почему она так сохранилась — выглядит совсем молоденькой!» — промелькнуло у меня в голове. Я посмотрела на свою жилистую руку, державшую чашку, — кожа сморщенная, вся в мелких коричневых пятнышках — и снова почувствовала досаду, смешанную с острой жалостью к самой себе. Мне живо представилось, как Верочка с Николаем пьют по утрам кофе на этой великолепной террасе, в то время как я верчу центрифугу с пробирками, полными мочи, или высасываю трубочкой кровь из пальца больного. К одиннадцати у меня уже все плывет перед глазами от непрерывного вглядывания в микроскоп… Именно в это время являются опоздавшие или блатные: одни просят, другие грозят пожаловаться, отчего мою усталость как рукой снимает, и я посылаю их подальше, разумеется, про себя. Единственное утешение в том, что меня не могут уволить: лаборанты у нас дефицитный кадр… если, конечно, это может служить утешением. И вообще, еще вопрос, стоит ли моя работа того, чтобы за нее держаться.
— Значит, Николай неплохо зарабатывает, раз ты можешь себе позволить сидеть дома, — заметила я и, перевернув свою пустую чашку, поставила ее на блюдце.
Верочка весело покачала головой.
— Что ты! Мы по уши в долгах. Он хорошо зарабатывает, но, если бы ты знала, сколько нам стоила эта квартира!
Мне совсем не хотелось это знать. Я понимала, что сумма окажется для меня астрономической и я еще больше расстроюсь.
— Переверни чашку, я тебе погадаю.
Верочка вскинула пепельные, едва заметные бровки, не без колебания взялась за чашку.
— Что мне можно предсказать? — спросила она с удивительным равнодушием. — Ну, разве что… Когда мы выплатим долги?
— В наше время хорошо уже то, что ты можешь позволить себе взять в долг, — сказала я с вымученной улыбкой.
«Она права, зачем я стану ей гадать, когда у нее и так все хорошо? Вот и у Николая работы навалом».
— Сама говоришь, от заказчиков нет отбоя.
Она поиграла ложечкой.
— Сейчас одна работа, деньги не скоро. Хотя… — Верочка не договорила, махнула рукой и одарила меня солнечной улыбкой. — Но не будем жаловаться!..
Заговорили о Тунисе. Я спросила, ездили ли они в другие, европейские, страны.
— Дважды были во Франции, — ответила Верочка почему-то без особого воодушевления.
Потом стали припоминать общих знакомых — она просила рассказать, кто, где и чем занимается, интересовалась, встречаюсь ли я со старыми приятелями — теми, с кем мы дружили пятнадцать лет назад. Верочка все больше оживлялась, все чаще звучал ее заразительный смех, и, глядя на нее, слушая этот смех, я погрузилась в прежнюю атмосферу, мной овладело странное чувство, будто вовсе не прошло столько лет и мы снова сидим в нашей маленькой комнатушке — молодые и беспечные…
Хлопнула входная дверь, кто-то быстро пересек холл, и на террасу выскочила очаровательная девочка лет семи.
— Мамуля, если б ты знала… — начала она запыхавшись, но, увидев меня, смутилась и вежливо поздоровалась.
Я смотрела пораженная — такого поразительного сходства между матерью и дочерью я еще не встречала. Это была та же Верочка в миниатюре — те же ясные голубые глаза, тот же носик, словно его сжали двумя пальчиками и он так и остался, те же ровненькие выпуклые зубки, а главное — та же лучезарная улыбка, обаятельная и добрая.
— Как тебя зовут? — спросила я, протягивая к ней руку.
— Николина, — ответила девочка, поглядывая на мать.
«В честь Николая», — подумала я и представила разнеженного и гордого отца. Верно, дочка — его самая большая слабость.
Ребенок был умный и воспитанный, побыл немного с нами, а потом сам деликатно решил уйти, чтобы оставить нас вдвоем. Но чуть позже Николина вернулась и подала матери какой-то бланк.
— В нашем ящике, мамуля, для папы.
Верочка бросила на повестку беглый взгляд и отложила в сторону.
— Из диспансера, — пояснила она. — Вызывают на флюорографию. Я была, а он все никак не может выкроить время.
Наклонившись, я краем глаза прочла подчеркнутое красным карандашом: «Срочно явиться на контрольный снимок легких» — и нахмурилась: «Значит, Николай был на флюорографии!»
Мне хорошо было известно, что означает подобная повестка, в каких случаях больных вызывают на контрольный снимок легких. Обычно — когда обнаружена опухоль. Нередко такой бланк содержит суровый приговор…
Чувствуя волнение, я отвела взгляд и уставилась на изящный кофейный сервиз, сердце мое учащенно билось.
— Ты хотела мне погадать, — вернул меня к действительности голос Верочки. Она подняла чашку и весело добавила: — Мне кажется, уже можно.
Я механически взяла из ее рук легкую чашечку и вперилась в коричневые разводы: ни тени на дне, ни пятна, ни густого наплыва! Перед глазами были прозрачные, ажурные, как кружева, следы выпитого кофе. Может, я ошиблась и Николая вызывают в диспансер совсем по другой причине? Помолчав, я заговорила, выуживая из памяти стертые, миллион раз говоренные фразы и эпитеты.
Но постепенно речь моя стала литься свободно и вдохновенно. Я не жалела розовых красок, рисуя перед моей старой подружкой картину счастья, личного и семейного. Говорила — и сама поражалась, до чего же талантливо я лгу. В сущности, это даже не было ложью. Если верить чашке, в Верочкином доме все было о’кей. Но я-то ведь знала, что это не так! Не будь злополучной повестки, я наверняка отделалась бы двумя-тремя хорошими предсказаниями, у меня бы просто не хватило духу высказать все то радужное, что я прочитала на дне ее чашки. «Неужели все радости жизни опять этой Верочке?..»
Когда я кончила, она меня поблагодарила.
— Ты что, — сказала я, — за гадание не благодарят. Надо говорить «Аминь». Теперь посмотрим мою…
Я перевернула свою чашку и скривилась, как от зубной боли. Все та же муть и безысходность, которые всегда оседали на дне моих чашек, только на этот раз в двойной дозе. Да и откуда взяться просветам, когда по всем статьям полная безнадёга — и в работе, и в финансах, и в деликатной интимной сфере… Черная полоса продолжалась, и, боюсь, ей не будет конца.
— Ну что там? — наклонилась ко мне Вера. Я посмотрела на нее и вздрогнула. Мне почему-то представилась она в трауре. Вместо красивого пеньюара на ней было черное платье, лицо бледное, без макияжа, глаза провалились в глубокие черные ямы… Чтобы избавиться от навязчивого видения, я снова уставилась в чашку.
— Ничего веселого, — пробормотала, — ни денег, ни дороги, ни любви…
Так оно и было: ближайшее обозримое будущее ничего этого мне не сулило.
— Значит, и любви нет? — спросила Верочка. — Вот это плохо. Пора бы и замуж. Сколько можно оставаться одной? Какие у тебя были ребята, но ты вечно находила в них недостатки.
Я промолчала.
Обычно разговор о том, что я засиделась в девках, меня задевал, но на этот раз я почему-то даже ощутила гордость. Подружка моя потупилась, видно чувствуя неловкость.
Начало смеркаться, подул холодный ветер, и Вера предложила перейти в холл. Я наблюдала, как она зажигает красивый торшер, как грациозным движением задергивает шторы на широких окнах, как открывает коробку конфет и ставит передо мной чистую пепельницу, — и невольно восхитилась той непринужденностью, с которой она создавала вокруг себя уют. Раньше я не замечала у нее таких способностей.
Я понимала, что злоупотребляю ее гостеприимством, что пора бы и честь знать, но продолжала сидеть в уютном кресле. Признаюсь, мне хотелось дождаться Николая.
Он вернулся довольно поздно, вошел и сразу меня узнал. Я же внутренне похолодела — так он изменился. В приглушенном свете торшера он выглядел больным: худой, грудь ввалилась, глаза лихорадочно блестят, кожа лица восковая. Сев, он сразу же потянулся за сигаретой.
— Если бы я знал, что у нас такая гостья, я бы пораньше сбежал с совета, — сказал он обрадованно и начал подробно рассказывать, как обсуждали его проект. Он обращался ко мне, но было ясно, что излагает он все это Верочке. Знакомя с высказываниями и замечаниями, он приподнимал густые черные брови и снисходительно смеялся над какой-нибудь глупой рекомендацией. Вера сама не расспрашивала, только молча кивала.
«Бедняга, — думала я, глядя на его впалые щеки, которые при каждой затяжке превращались в черные ямы. — Ведь он, вернее всего, и не подозревает, ни на что не жалуется…» В том-то и состоит коварство данной болезни. Когда появятся первые симптомы, уже будет поздно.
Я похвалила квартиру и обстановку, сказала, что у меня отличное впечатление об их девчушке. Николай слушал меня внимательно (у него вообще была привычка смотреть собеседнику в глаза), и лицо его выражало отзывчивую заинтересованность.
— Что касается Николины, я принимаю похвалы, — сказал он глухим голосом. — Здесь есть и моя какая-то заслуга, хотя она больше похожа на маму. Но относительно всего этого… — широким жестом худой волосатой руки Николай указал на окружавшие его предметы, — то главная, если не сказать — вся, заслуга принадлежит Верочке. Я ни во что не вмешивался, оформление интерьера — ее творчество. Не веришь? — Он резко всем корпусом подался в мою сторону.
Это быстрое внезапное движение, по-своему приятное, вернуло меня к тому времени, когда Николай приходил в нашу комнатушку. Горло мое сжала спазма. Как бессмысленна и жестока наша жизнь! Только-то человек устроился, все у него как в сказке, и вдруг — бац! — падает гильотина. Недаром в народе говорят: «Слишком много счастья не к добру…»
— Ну, мне nopa! — сказала я, с трудом отрываясь от кресла, убрала в сумку сигареты и бросила быстрый взгляд на повестку, которую Верочка, принеся с террасы, положила на низенький шкафчик.
Николай, видно, проследил за моим взглядом, протянул руку и взял извещение.
— Что это?
— Повестка, вызывают на флюорографию, уже повторно, все не можешь собраться…
Николай повертел бланк в руках, потом вчитался и сказал равнодушно:
— Но это не мне. Тут написано — Никола Митев, а не Николай, — и, повернувшись ко мне, добавил: — Вечно нас путают. Это однофамильцы, живут на четвертом.
Я стояла посреди холла в полной растерянности; мне кажется, у меня аж челюсть отвисла. «Так, значит, это не его диагноз?! И все, что я передумала за последние два часа, — чистейший бред? Плод моей больной фантазии!..»
Я повернулась к Верочке. Она смотрела на своего мужа преданно и спокойно, а когда он взглянул на нее, чуть прикрыла глаза, как бы мысленно посылая ему поцелуй. «Нет, счастье ей не изменило. Видно, моя подружка в рубашке родилась!..»
Они проводили меня до дверей. Верочка на прощанье ласково меня обняла, я же только кивнула, вся какая-то деревянная. На улице было темно и прохладно, пахло лесом. «В Софии нет другого такого места, где был бы столь же чистый и свежий воздух, — подумала я. — Нет другой такой счастливой семьи».
Через три месяца я узнала, что Верочка умерла.
Сначала я не поверила — настолько это было нелепо, абсурдно. Но, позвонив нашей общей знакомой, убедилась, что правда: она умерла от лейкемии. Три года болела, ездила даже лечиться во Францию… «Значит, когда я была у них, она уже знала, что обречена!» Я вспомнила, какие мысли бродили тогда у меня в голове, и меня обдало горячей волной стыда; горький, соленый вкус ощутила я на своих губах.
Осенью, когда листья на деревьях начали желтеть, я тихим теплым вечером подошла к ее дому и, подняв голову, долго смотрела на террасу, где мы когда-то сидели. Сейчас там было темно и пусто…
Как и в прошлый раз, на меня пахнуло прохладой и запахом леса. Нигде в Софии нет такого чистого и свежего воздуха…