на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню


Глава 18. Концерт в Доме музыки

В далекой Америке живет моя подруга Энни, актриса и продюсер. Она никогда не была в России. И мы с ней начали строить планы и обсуждать все наши будущие маршруты по Москве за полгода до ее приезда. В каждом звонке по скайпу, в каждом письме мы предвкушали наши совместные прогулки по весеннему городу, которым не суждено было сбыться, потому что Энни приехала за десять дней до концерта фонда “Подари жизнь”. Днем, пока я бегала договариваться по тем или иным вопросам, она одна ходила по Кремлю и Третьяковской галерее. Вечером смотрела мои спектакли, а после спектаклей бегала вместе со мной. Бегать она могла, а договариваться нет, так как совсем не понимала русского языка и, как выяснилось позднее, вообще не понимала, что происходит. Через несколько дней после ее приезда мы в два часа ночи поехали на монтаж видеороликов, за которые взялась Катя Гордеева. Мчались во тьме в какой-то спальный район, где находилась квартира доброго человека, друга Катиного друга. У него дома стояла монтажка, которой он щедро разрешил пользоваться несколько ночей напролет. По дороге в одном из многочисленных московских ларьков того времени я купила сыр и хлеб, чтобы хоть как-то поддержать силы своей героической подруги и ее товарищей. Войдя в половине второго ночи в квартиру, я увидела Катю, приехавшую немного раньше после трудового дня на телевидении, и оставила хлеб и сыр в прихожей.

Катя выглядела как индеец, только что нанесший на лицо татуировки: по обеим ее щекам симметрично, в несколько рядов разлетались красные выпуклые пупырышки. Это была аллергия на количество выпитого энергетика.

Несколько ночей подряд она с друзьями монтировала “видео с детьми” для нашего концерта. И это притом, что их основную дневную работу никто не отменял. Сил у нее не оставалось совсем, поэтому их последние остатки она реанимировала с помощью вредных энергетических напитков.

Мои попытки разогнать всех по домам не увенчались успехом. И мы сели отсматривать видео уже все вместе.

Когда мы с Энни возвращались домой, а вернее, стояли в утренних пробках проснувшегося и спешившего на работу города, она, вздохнув, сказала: “Да… я даже не могу представить размер гонорара, за который я бы согласилась вот так ночами работать, убивая здоровье. Сколько ты заплатишь Кате за этот труд?”

“Зеро”, – ответила я.

До дома мы доехали в полной тишине. ЧУЛПАН ХАМАТОВА


ГОРДЕЕВА: Если коротко, я считаю концерт в Доме музыки одним из пиковых моментов в истории нашего фонда. Но до сих пор не могу понять: кто всё это придумал?

ХАМАТОВА: Жизнь. Жизнь, Катя. Потому что в две тысячи восьмом году случился экономический кризис. И почти все крупные доноры нашего фонда сообщили, что они очень нам сочувствуют, но помогать какое-то время не смогут. Тогда мы решили, как всегда в таких случаях в нашей стране делается, обратиться к людям.

ГОРДЕЕВА: Собрать по сто рублей со ста тысяч бабушек.

ХАМАТОВА: Да. Но для этого надо было пролезть на телевидение. И я пошла к Добродееву.

ГОРДЕЕВА: А почему не к Эрнсту?

ХАМАТОВА: Мы с ним в то время не разговаривали.

ГОРДЕЕВА: По какой причине?

ХАМАТОВА: Год или два назад я “удачно” поучаствовала в одном журналистском проекте. Мне предложили познакомиться с Юрием Борисовичем Норштейном – от такого не отказываются! Но идея издания, а это была “Афиша”, состояла в том, что мы с Юрием Борисовичем беседуем, а журналистка, которая сидит с нами рядом, всё записывает. Норштейн согласился под мою ответственность и мое обещание, что публикация не выйдет в свет до тех пор, пока мы с Норштейном ее предварительно не посмотрим.

И вот мы встречаемся. Как-то “сцепляемся” в первые же мгновения знакомства – а мы видимся в первый раз! – и разговариваем не час, как предполагалось, а четыре. И говорим очень откровенно, обо всем, совсем забыв, что идет запись. Заходит разговор о телевидении, и я рассказываю, как была потрясена словами гендиректора Первого канала Константина Эрнста, который в каком-то интервью заявил: “Чего вы хотите от меня? Я нормальный человек, я обычный человек, не надо на меня вешать эту ответственность за нацию”. Не понимаю, сказала я Норштейну, как можно не вешать ответственность за нацию на человека, руководящего каналом, который смотрит семьдесят процентов населения. А Норштейн ответил, что уверен: Эрнст лукавит. “Он все прекрасно осознает. Он, наверное, в свое время книги читал, а сейчас, похоже, перестал, потом, – сказал Норштейн. И нашу беседу опубликовали. Без нашего ведома. Журналистка, которая нас записывала, обманула и перед публикацией не дала нам с ней ознакомиться. Разразился страшный скандал. Норштейн перестал со мной разговаривать. Эрнст сказал Галине Борисовне Волчек, что ее артисты, то есть я, неблагодарные и не следят за своими словами.

С Юрием Борисовичем мы быстро помирились. Надо сказать, эта история нас как раз сдружила. Мы стали встречаться, ходили вместе в Третьяковку, он же потрясающий рассказчик, невероятный экскурсовод. А вот Эрнст долгое время был на меня обижен. И когда мы собрались делать концерт для денег, для народа, сразу стало очевидно, что идти надо на “Россию”. Ну кто пойдет? Пошла я.

Прихожу к Добродееву, который тут же переключает меня на продюсера канала Антона Златопольского, а тот вызывает к себе в кабинет человека по имени Геннадий Гохштейн, это главный развлекательный продюсер канала. Он спрашивает в лоб: “Чего вы хотите? Денег собрать или друзей показать?” Я честно отвечаю: “Денег собрать. Они нам очень нужны”. Тогда он продолжает: “Мы покажем ваш концерт, но вы должны выполнить два условия: во-первых, это должна быть удобная для съемок площадка, например, Дом музыки. А во-вторых, вы должны собрать действительно народный концерт. Чтобы людям было интересно смотреть. А не вот этих ваших друзей, которые обычно выступают на ваших мероприятиях. Список мы пришлем”. Я киваю.

Затем два или, может быть, три дня провожу на Неглинной, в приемной какого-то высокопоставленного чиновника Министерства культуры, который должен дать разрешение на проведение в Доме музыки бесплатного мероприятия в благотворительных целях. От Спивакова я уже согласие получила, но этого недостаточно, требуется официальное разрешение. В приемной – огромное окно. Я смотрю в него, стараясь перестать злиться. За окном падает снег, машины стоят на Неглинной в длинной замершей пробке. А я замерла здесь, в этой приемной, в ожидании, когда у чиновника появится “минутка”. А у меня дома брошены дети, брошены все дела, пока я сижу здесь и неизвестно чего жду.

Так или иначе, через несколько дней я дожидаюсь этого разрешения.

Параллельно я получаю от телеканала “Россия” суперпрофессиональную команду телевизионщиков, которые будут делать наш концерт, ее-то и возглавляет Геннадий Гохштейн. Но самое важное, что я получаю, – список артистов, которые, по мнению телеканала, должны в концерте участвовать. И едва я открываю рот, чтобы высказать свои сомнения по поводу участников, Гохштейн тычет мне в лицо какими-то данными соцопросов и рейтингами.

Скажем, я предлагаю: “А можно у нас выступит Шевчук?” А он: “Посмотрите цифры, большинство населения страны даже не знает, кто это!” Я: “А вот Гребенщиков?” Он: “А вы послушайте, что думают о Гребенщикове в городе Новосибирске, например, городе-миллионнике, где даже есть университет!” И размахивает бумажками, где написано, что Борис Гребенщиков – чокнутый на буддизме сумасшедший старик с бородкой, смотреть которого будет ноль с чем-то там процентов, а Земфира – аморальная. И вот так одного за другим всех наших любимых прекрасных друзей этот человек разносит в пух и прах. И уже в каком-то отчаянии я тихо спрашиваю: “А… а Алла Пугачёва?” “Да Алла Пугачёва вообще не в числе первых! – отвечает Гохштейн. – Первый человек в нашем списке это…” Дальше он произносит имя и фамилию, которые я тут же забываю. Правда, потом вспомнила.

ГОРДЕЕВА: И кто же это?!

ХАМАТОВА: Надежда Кадышева.

ГОРДЕЕВА: Вот это да!

ХАМАТОВА: Да. Мне до того момента казалось, что обогнать по популярности Пугачёву не может в принципе никто и никогда. Но еще страшнее мне стало оттого, что я никогда даже не слышала фамилии обогнавшего! Однако Гохштейн не останавливался и меня не жалел. Дальше понеслось: у него был огромный список артистов, ни одного из которых я не знала, но мне, видимо, предстояло со всеми познакомиться, созвониться и договориться об участии в концерте. Кажется, уже тогда в списке были Лепс и Михайлов.

Вероятно, лицо мое перекосилось настолько, что Гохштейн смилостивился: “Ладно, мы поможем вам собрать артистов, которых вы не знаете, и небольшое количество ваших друзей смогут все-таки выступить, чтоб разбавить концерт”.

Я вышла из его кабинета в полном ощущении перевернутого-передернутого мира. Мне кажется, наше согласие на условия, которые поставила “Россия”, стало самым первым и самым большим шагом на пути к коллаборационизму, в котором потом нас постоянно будут упрекать. И это действительно сильно затронуло мою душу, совесть, сердце.

ГОРДЕЕВА: Мы собрались тогда на заседание фонда. И общая мысль была такой, что мы не просто предаем наших друзей, не приглашая их на этот концерт, мы предаем себя.

ХАМАТОВА: У меня прямо перед глазами стоит картинка: Валера Панюшкин под красным фонарем ЦДЛ, где мы собрались тем вечером. Он кричит, пытаясь мне доказать, что мы “теряем лицо”. А я молчу, хлопаю глазами и не спорю.

ГОРДЕЕВА: В этот момент Гриша Мазманянц произносит легендарную фразу: “Если мы сейчас не потеряем лицо, то скоро наступит жопа”. А я напоминаю Панюшкину им же придуманную фразу: “Бабло побеждает зло”. Слушай, я, наверное, меньше всех чувствовала болезненность этого компромисса. Я же работала на телевидении и понимала, что если нам нужен рейтинг (а в нашем случае рейтинг – это деньги для фонда), значит, надо поступать так, как велит тебе этот Гохштейн, и черт с ним. Мы выносим вопрос на голосование и сами себя уговариваем, что ради фонда мы должны пойти на это, как говорит Панюшкин, “водяное перемирие” и сделать концерт по всем правилам телеканала “Россия”. Но мы решаем, что сами придумаем сценарий, и это будет… сказка.

ХАМАТОВА: Да. Сказка по жанру, но не по сути. История про ребенка, который в чужом городе попадает в больницу, совсем один, опираясь только на свою испуганную маму, а выходит оттуда, победив болезнь, окруженный друзьями и заботой десятков тысяч неравнодушных людей, имен которых он даже никогда не узнает.

Ты придумываешь, что главным героем сказки будет Серёжа Сергеев. А Дина подбирает чудесный образ – круги на воде… Человек, заболев, как камень падает в воду, вокруг него образуются круги – это помощь людей, которые один за другим оказываются рядом. Это родители, врачи, волонтеры, фонд, доноры крови, благотворители. Мы хотели объяснить, как всё оказывается взаимосвязано в судьбе заболевшего ребенка, кто в этом участвует и на что мы тратим деньги, которые собираем.

Мы сообща придумываем эту историю, но почему-то совсем не озадачиваемся вопросом, кто будет режиссером концерта и кто – сценаристом.

ГОРДЕЕВА: Потому что как данность принимается факт, что концерту, организуемому телеканалом “Россия”, режиссер не нужен. Мы с Панюшкиным пишем сценарий. Я мотаюсь с бумажками из телецентра к нему в “Сноб”. А ты вдруг становишься исполнительным продюсером мероприятия. И открываешь для себя волшебный мир популярной российской музыки.

ХАМАТОВА: Не только. С текстами, которые вы с Панюшкиным написали, я ношусь по всей Москве: созваниваюсь с драматическими артистами, которых мы хотим заманить на концерт, еду к ним в гости, в гримерку, на площадку, где они снимаются, куда угодно. И читаю ваши тексты вслух. И чтобы всё успеть, отказываюсь от предстоящих съемок в каком-то кино.

ГОРДЕЕВА: В каком?

ХАМАТОВА: Можешь себе представить, не помню. Тогда это показалось неважным. Съемки надо было бы вписывать в график подготовки к концерту, а они не вписывались. И я плюнула. Важно было сделать концерт.

В общем, кому-то я звонила и читала по телефону с выражением монологи. А к кому-то, как к Косте Хабенскому, приезжала на репетицию, в перерыв. Помню, как мы с ним сидим напротив МХАТа, я читаю ему “его” монолог и рассказываю, как это нужно будет сделать на сцене. И он, не моргнув глазом, соглашается приехать на прогон в восемь утра. Потом я с этой же целью еду к Геннадию Викторовичу Хазанову. И пока я читала, он расплакался. Помню какие-то бесконечные встречи в кафе с Женей Мироновым. Разговор с Константином Райкиным в “Сатириконе”, который превратился в итоге в страстный рассказ о том, что мы делаем в фонде. Райкин расспрашивал меня, кажется, часа два так подробно, как никогда не расспрашивали журналисты. И, наконец, я приехала домой к Валентину Иосифовичу Гафту и Ольге Михайловне Остроумовой, это было очень смешно, потому что они, великие артисты, повторяли мне, утешая: “Вы только не волнуйтесь, мы обязательно всё выучим наизусть”. А это действительно было важно, чтобы артисты те тексты, которые вы с Валерой написали, произносили дословно, не своими словами, а именно как литературный фрагмент. Но при этом не читали по бумажке. И артисты, драматические артисты, это прекрасно поняли и с готовностью согласились.

Самым же страшным в той истории были музыканты, певцы. Тех артистов, которых мы любим, того же Юру Шевчука, мы не могли не пригласить. Он наш талисман. Но ситуация складывалась сложная. Всё понимая, я поехала в Петербург на встречу с Юрой. Мы с ним прогуливались по набережной Фонтанки и я, заикаясь от ужаса, пыталась объяснить ему суть дела: почему мы не можем его не позвать, как он важен для нас, как мы его любим, но речь идет о телеканале “Россия”. И потому надо звать еще и тех, других артистов, которых любит народ и рекомендует руководство телеканала. Юра вдруг остановился и сказал: “Старуха, ты сошла с ума. У тебя свои дети есть, а у меня – свои”.

ГОРДЕЕВА: Что он имел в виду?

ХАМАТОВА: Что есть дети, подопечные “Подари жизнь”. А есть его дети, которые ходят на его концерты и слушают его песни, и он не может их обмануть. “Старуха, как ты себе представляешь меня на одной сцене с вот этими вот?!” – возмутился он. На что я почти уверенно произнесла: “Это – водяное перемирие. Ради жизни и здоровья детей”.

ГОРДЕЕВА: А при этом буквально на днях Шевчук, между прочим, набил морду Киркорову. И они теперь – представители двух враждующих лагерей. Да, хотя мы тогда еще не вляпались во всякие политические противоречия, но уверенно оказались в центре вражды рока и попсы.

ХАМАТОВА: Но я стою на своем. И повторяю, и повторяю заученные слова про водяное перемирие. Юра остается при своем мнении: “У тебя своя правда, у меня – своя. Компромиссы ни к чему хорошему не приведут”. Я еду обратно в поезде ни с чем. И думаю: возможно, это и к лучшему? Конечно, концерт без Юры – это, по меньшей мере, странно, потому что он – человек, на чье плечо мы опирались всегда и продолжаем опираться. Но, с другой стороны, отказать – это его право, и, может быть, это избавит его от какой-нибудь некомфортной встречи или ситуации с непредсказуемыми последствиями. Внутренне я уже смиряюсь с тем, что нас ждет первый концерт фонда, на котором не будет Шевчука.

Но через несколько дней Юра звонит сам: “Ты во всем права, старуха. Дело – важнее. Я буду с вами. Но у меня есть одно условие: я буду первым. И сразу уеду, чтобы никого не видеть”. Я обрадовалась: “Юра, конечно!” И немного выдохнула.

Но ненадолго, потому что немедленно навалились другие вопросы, которые надо было срочно решать.

Например, позвонила певица Валерия и сообщила, что очень бы хотела спеть на нашем концерте свою новую песню про женское рабство. Я ей говорю: “Валерия, наверняка это очень хорошая песня, но у нас концерт, посвященный детям, которые болеют раком!” Она и слушать не желает. Тогда я звоню ее мужу, Иосифу Пригожину, и пытаюсь убедить его подумать, вдруг есть еще какая-то песня, которую Валерия готова спеть.

ГОРДЕЕВА: А мы все, как по команде, вставляем в машинах диски Валерии и отчаянно слушаем.

ХАМАТОВА: Так обнаруживается чудесная песня “Мы вместе”. Я шлю и Валерии, и Пригожину восторженные эсэмэски и прошу спеть именно ее. Они долго не сдаются, но в итоге соглашаются. Потом оказывается, что Дима Маликов категорически не хочет петь старую песню “До завтра”, поскольку у него написано много новых песен, с которыми он хочет познакомить слушателей. А Диана Арбенина, которая впервые участвует в нашем концерте, присылает свою новую песню “Держи меня за руку”, против которой неожиданно восстает наш Артур Смольянинов. Сейчас я не помню ни одного его довода, но помню, что вопрос стоял так: или песня, или Артур.

ГОРДЕЕВА: И по этому поводу мы собираем экстренное заседание “Подари жизнь”. По-моему, Артуру казалось, что песня слишком грустная и слишком взрослая. Никто из нас тогда не был знаком с Дианой лично, и никакой возможности тактично попросить у нее другую песню не было. И мы отложили вопрос об утверждении песни аж до мая, практически до последних дней подготовки концерта. К тому же надо прослушать бешеное количество других песен, к которым ты поручила мне сделать видеоклипы, видимо, решив, что раз режиссера у концерта нет, а ты всё равно высвободила себе время, то будешь еще и режиссером.

ХАМАТОВА: Я слушаю, слушаю, слушаю. Слушаю музыку, к которой я, мягко говоря, не совсем приучена. Слушаю бесконечно весь репертуар Кристины Орбакайте, Витаса, Маршала.

Слушаю всё – за исключением Надежды Кадышевой. Ее слушать у меня никак не получается: знаешь, бывает такое тембральное несовпадение, когда твой слух просто не может воспринимать какие-то звуки. Так что ее песни я выбираю просто по текстам.

Но на самом-то деле я прекрасно понимаю, что людям по ту сторону экрана этот концерт – как раз то, что нужно. И мы должны быть благодарны каждому артисту, каждому музыканту, кто с такой готовностью согласился в этой акции участвовать. А все, кстати, повели себя очень благородно!

Но так или иначе, к самому последнему моменту у нас остается куча неутвержденных песен. В том числе, кстати, песня, которую будет петь Шевчук. Он оставил выбор за нами, а мы не можем решить.

ГОРДЕЕВА: У меня была монтажная ночь. Мы монтировали один из выпусков программы “Профессия – репортер”. Тогда в Останкино можно было курить, еще не было часовни у кафетерия, а сам кафетерий назывался “Кафемакс”. Там круглосуточно продавали какую-то еду, кофе, алкоголь. Там всегда бурлила жизнь, потому что Телецентр никогда не спит. И вот я спускаюсь туда, наверное, в третьем часу ночи, беру чай, коньяк. И начинаю в очередной раз перебирать в голове все песни Шевчука, которые знаю. Но ничего не подходит. Вдруг из радиоточки раздается:

Небо звездное, сердце августа,

Оглянись – рассветает пророчество,

Тело – степь, мое одиночество,

Смерти нет, но всегда пожалуйста.

И я лихорадочно – тогда же были кнопочные телефоны, Чулпан! – пытаюсь успеть набрать текст прямо за песней. Я набираю тебе эсэмэс со словами:

Новое сердце взорвется над нами,

Новая жизнь позовет за собой,

И, освященный седыми богами,

Я, как на праздник, пойду за тобой.

Песня звучит, я набираю, а перед собой прямо вижу лица наших детей в больнице, лица и глаза их мам. Меня осеняет: это же про всех нас! И я отправляю тебе сообщение.

ХАМАТОВА: Я ехала в поезде. То ли на гастроли, то ли с гастролей. И тут же тебе ответила: “Это прекрасная песня”. И написала Юре. Он сразу согласился. А потом ты сделала клип.

ГОРДЕЕВА: Мы собрали видео, снятое на телефоны волонтерами в больнице, детьми, их мамами. Это было видео про огромную жизнь, которая едва-едва умещается в этих стенах, рвется наружу. Мы складывали эти видео одно к другому, и вышел маленький фильм, в котором, кстати, оказались и все мы, приходившие в больницу. Там мы были такими, какими нас видели дети. Но главной героиней была девочка Катя Шуева. К несчастью, она потом умерла. Ее страшно любили все ребята-волонтеры, из видео складывалась целая история: вот она, привязанная к капельнице, ходит по подоконнику и смотрит в окно. Там, за окном, зима, потом весна. Вот – ей тяжело вставать, и она рисует себе кукол – рожицы на коленках – и играет, разговаривает с ними. Вот – ей полегче, она уже доходит до двери палаты, а вот – до выхода в коридор. Но за дверь ей нельзя. И она строит кому-то рожи из-за стекла. Мне кажется, Юра увидел этот клип только во время выступления.

ХАМАТОВА: Как и все другие музыканты! Сколько ты сделала тогда клипов?

ГОРДЕЕВА: Восемь. Или десять. Это был посильный вклад телекомпании НТВ в дело благотворительности. Мы все эти клипы снимали и монтировали с моим профреповским оператором Максом Катаевым, режиссером Костей Голенчиком и монтажером Серёжей Деевым. Мы внаглую брали бесплатно энтэвэшную технику и занимали по ночам монтажки. Более-менее все в телекомпании об этом знали, но никто никогда слова не сказал. Когда монтажки оказывались заняты, мы монтировали дома у того, у кого была техника. Это был полугодовой марафон, за который никто не получил ни копейки денег, но все были решительно счастливы быть причастными. Самое, как я сейчас понимаю, важное заключалось в том, что раз в месяц мы снимали стройку клиники имени Димы Рогачёва. Ее было видно из окна РДКБ, на нее смотрели дети и родители детей в надежде, что однажды лечение станет суперсовременным, доступным, неболезненным, щадящим. Ее было видно с улицы, с Ленинского проспекта. Однажды мы сняли стройку из окна самолета, на котором приземлялись во Внуково. В свободное время, не занятое работой на НТВ, мы снимали больницу, стройку, врачей – всё то, что можно было показать зрителям концерта и с помощью чего можно было объяснить, что такое фонд, что такое помощь заболевшему ребенку и его семье: подхватить в самом начале болезни, держать за руку, веселить, привезти в самую правильную клинику, дать возможность самым лучшим врачам лечить не тем, что есть, а тем, что действительно лучше всего помогает, добыть кровь, добыть кров – ведь надо где-то жить! – не дать зачахнуть от одиночества, найти возможность быть рядом в любой ситуации. Вот это всё – фонд. Это была такая многосерийная подробная иллюстрация тех самых кругов на воде, о которых в самом начале говорила Дина. Все наши видеоклипы объединяли в единый цикл чудесные клоуны Кася и Белка театра “Королевский жираф”, не раз работавшие со Славой Полуниным. Они открывали и закрывали видео, и они же потом появлялись на сцене. А еще мы снимали клоунов в больнице: и когда к детям приходил рисовать мультфильмы Юрий Борисович Норштейн, и когда ты пила с родителями чай, и когда мамы прятались с сигаретами в курилке, и когда дети между процедурами бесились в игровой. Но это было, скажем так, единое оформление. Настоящий сценарий был только у одного клипа. Это был клип на песню “Надежда”, которую в финале нашего концерта должен был исполнять Лев Валерьянович Лещенко. Моя нехитрая идея состояла в том, что Лев Валерьянович придет в больницу, споет в отделении “Надежду” с мамами и детьми, а мы это видео подложим во время концерта. Петь вместе с Лещенко будут все-все-все участники нашего концерта, кроме, разумеется, Шевчука, который уедет в самом начале. И это будет финал, после которого одна наша девочка появится в полный экран в замечательных декорациях, тоже совершенно бесплатно сделанных для концерта Серёжей Шановичем, и скажет: “У нас в больнице весело очень”. И это будет грандиозная точка. Но всё пошло немного не так.


Что всё действительно пошло не так, мне стало понятно примерно сразу. На первом прогоне накануне концерта, 14 мая 2009 года, стало ясно, что звукорежиссер концерта глуховат, а видеоинженер – человек, который отвечал за появление смонтированных роликов на экране, – не очень хорошо видит. Мы с Чулпан договорились, что если ничего не изменится (а что могло измениться?), то она будет отвечать за звук, а я за видео. Но до последнего надеялись, что слух и зрение к специалистам телеканала “Россия” вернутся. Завтра. А сегодня – просто первый прогон. В малом зале Дома музыки мы “проходим” с артистами их номера. Мне достается Константин Хабенский. Его текст я до сих пор помню наизусть: “Кровь нужна всем. И сдавать ее могут все: и банкиры и режиссеры, и рабочие, и дрессировщики, и артисты, и журналисты, блядь”, – говорит Хабенский. Я делаю вид, что слежу за текстом, но мечтаю провалиться сквозь землю. Когда Хабенский выходит покурить, – плачу. Чулпан утешает: “Ты ни в чем не виновата, просто так получилось, ему сейчас тяжело”. Я же хочу уйти из профессии, уволиться и исчезнуть отовсюду немедленно: мои коллеги травили Хабенского всё время болезни его жены Насти, не давали покоя и после ее смерти, снимая из-за угла, исподтишка. Выдумывая и делая больно. “Хорошо, что он не знает, где я работаю”, – примирительно думаю я. У меня в руках график выхода артистов на сцену. Хабенский возвращается уточнить: когда, за кем и перед кем он выходит. “С двадцати тридцати до двадцати сорока”, – отвечаю я. Хабенский продолжает изучать график: “А Шевчук?” – “А Шевчук с девятнадцати ноль-ноль до девятнадцати пятнадцати”. – “А почему так рано?” – “А потому, – признаюсь я, – что он сказал, что позже может потерять контроль над ситуацией”. “А я когда, получается, могу начать терять контроль?” – “Сразу после двадцати сорока!” Хабенский кивнул и ушел.

Наутро – генеральный прогон по нашей просьбе: операторы должны расставить камеры. В восемь утра на сцене Дома музыки Хабенский, Миронов, Гафт, Остроумова, Райкин, Друбич, Хазанов. Но операторов – нет. И режиссера трансляции тоже нет. Артисты мнутся на сцене. Чулпан раза четыре обегает Дом музыки в поисках любого человека, способного сказать “Мотор!” на площадке. В конце концов прогон делаем мы с Чулпан. И тут уже окончательно понимаем, что вечером видео и звук – зона нашей ответственности. У съемочной группы телеканала, слава богу, есть рации, и за час до концерта нам их отдают. Каждой по одной.

За двадцать минут до начала концерта звонит телефон. Тоненький голос Гали Чаликовой: “Алё, алё, Катя? Катя, это Галя. Рации сломались, а у Чулпан сел телефон. Я ей сейчас отдам свой. И вы будете на связи”. Эта идея выглядит весьма сомнительно: телефон Чаликовой знают все без исключения больные дети страны и их родители, звонят на него круглосуточно. “Наверное, это не лучший канал связи”, – думаю я. Но выбора нет: между мной и Чулпан лежит огромный зал Дома музыки. Я – за сценой, рядом с пультом видеоинженера. Она – наверху, рядом с пультом звукооператора. До начала концерта пятнадцать минут. Мы пытаемся отработать команды, по которым звук и видео могли бы запускаться одновременно. Получается плохо. Галин телефон постоянно отвлекается на звонки мам. А когда нам с Чулпан удается дозвониться друг до друга, звук запаздывает. Но в зал уже начинают заходить люди. И босая Чулпан с модными туфлями Louboutin, засунутыми в декольте красного платья, опрометью бросается с самого верха, от звукооператорской будки, вниз – за кулисы. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА


ГОРДЕЕВА: В итоге я почти ничего не вижу! Я весь концерт стою за сценой, нависая над парнем, который запускает видео, и помогая артистам сориентироваться, когда чей выход.

ХАМАТОВА: А я за сценой надеваю туфли, выхожу, что-то говорю, потом опять засовываю лабутены в платье и бегу наверх, сбрасываю какие-то звонки и набираю тебя, чтобы запустить очередной клип. На бегу вижу, что в зале сидят все наши врачи, все наши замечательные друзья – Юрий Борисович Норштейн, Илья Авербух, Рома Костомаров, Валера Панюшкин, Олег Митяев, кто-то еще. Пустует только одно место. Это место, на которое настраивали телекамеры и где, как ожидалось, должен сидеть Герман Оскарович Греф, новый глава Сбербанка, с которым наш фонд только-только начал налаживать отношения. “Грефа нет”, – грустно отмечаю про себя, в очередной раз пробегая то ли вверх, то ли вниз. Но как-то быстро об этом забываю, потому что близится финал, у меня наверху уже запустилась фонограмма Лещенко, я, совершенно счастливая, с туфлями в титьках, бегу вниз, надеваю эти каблуки, чтобы, как ни в чем не бывало, звездой выйти на сцену. В зале звучат позывные “Надежды”: “Пам, па-бам, па-бам, па-бам-бам…”, я делаю шаг и… останавливаюсь как вкопанная, потому что вижу в кулисах треугольник из облокотившихся друг на друга моих дорогих друзей Юры Шевчука и Кости Хабенского. Выражение лиц у обоих угрожающее: вот так, опираясь друг на друга, они собираются выйти на сцену. Сердце у меня падает. Я кричу им: “Не ходите туда, не ходите на сцену!” – но понимаю, что всё впустую. Единственное, что я успеваю сделать, это втиснуть между Юрой и Костей любимую мою Ульяну Лопаткину и завещать ей не давать микрофон ни тому, ни другому. Фонограмма “Надежды” заглушает мои слова. Лев Валерьянович должен по плану открывать рот под свой же текст. А другие артисты – вместе со зрителями петь поверх фонограммы. И всё это превращается в какой-то аттракцион, в процессе которого я пытаюсь не дать Юре и Косте ни заговорить, ни спеть.

В конце концов, Юра, воспользовавшись юностью Юли Савичевой, выхватывает у нее микрофон. И начинает говорить.

ГОРДЕЕВА: Но ты не видишь того, что происходит в зале: ровно на проигрыше “Надежды” входит Герман Оскарович Греф, занимает свое законное место в восьмом ряду, и все камеры начинают его снимать. Греф как раз успевает увидеть, как Шевчук, несмотря на все твои, Дины и Артура попытки не дать ему выступить, почти кричит в отвоеванный микрофон всё, что диктует ему гражданская совесть, не стесняясь в выражениях: “Путин – вор! И Сечин – тоже вор! В стране миллионы долларов от нефти, а эти, – тут Юра обводит взглядом тебя, Дину, других артистов – унижаются и просят деньги на больных детей!”

Зал застывает в полном оцепенении. Аплодирует только один человек – Юрий Борисович Норштейн.

Хабенский, стремясь как-то спасти ситуацию, говорит: “Ребята, у Юры Шевчука сегодня день рождения!” – что почти правда, потому что день рождения у Шевчука на следующий день. Лещенко, наверное, хотел уйти со сцены сразу, но ему некуда было деваться, ведь фонограмма-то по-прежнему звучала, так что ему пришлось буквально отделиться всем телом от поющего рта, как Чеширскому коту, но мужественно закончить песню, всем своим видом показывая, что на самом деле он сейчас не с нами и не имеет ко всему происходящему никакого отношения: просто вот так сложились его профессиональные обстоятельства.

ХАМАТОВА: А Юра Шевчук схватил Серёжу Сергеева и посадил его на плечи, о чем Сергеев после рассказывал, как о самом ярком своем впечатлении от вечера: “Покатался на дяде Юре”.

Песню каким-то непостижимым образом допели, концерт закончился, и я побежала разгримировываться, а после – искать Грефа, с которым мне непременно в этот вечер надо было поговорить о системной благотворительности. Герман Оскарович же как раз поднялся в поисках меня на сцену и зашел за кулисы. Туда же, за кулисы, явился Юра Шевук. Он шел извиняться. Тут-то они и встретились. Я не застала сам момент встречи: когда я прибежала, Герман Оскарович и Юра держали друг друга за грудки и задавали друг другу вопросы типа “А ты сам-то в армии служил?!” Я, видимо, как-то бултыхалась между ними. А охранники Грефа ничего не могли поделать, потому что непонятно было, кого защищать: этот – звезда, этот – начальник, все хорошие люди. Я пыталась что-то лепетать, но меня не особо слушали.

И, чтобы описание ситуации было полным, – всё это время у меня в руке звонит телефон! Это моя бедная мама, которую я пригласила на концерт и к которой не успела выйти после его окончания. Зал уже опустел, зрители разошлись. Мама мерзнет под дверью Дома музыка и ждет меня – она не любит Москву и не умеет по ней одна ездить. А я не могу ответить, потому что пытаюсь сгладить напряжение между Германом Грефом и Юрой Шевчуком.


Всё кончилось хорошо: Греф не стал держать зла на Шевчука, а Шевчук – на Грефа. Чулпан сумела договориться с Германом Оскаровичем о системной поддержке фонда Сбербанком, которая стала в итоге настоящей дружбой. Мама Чулпан Марина дождалась дочь, и они доехали домой. На следующий день, 16 мая 2009 года, Юрий Юлианович Шевчук отметил свой день рождения. Все остались друзьями.

Ни один концерт фонда “Подари жизнь” до сих пор не проходит без участия Шевчука.

Концерт “Подари жизнь” 2009 года, который транслировался по телеканалу “Россия”, собрал рекордную на тот момент сумму – около двухсот тысяч долларов, а Наташа, мама Димы Рогачёва, того самого мальчика, чьим именем названа наша клиника, сказала: “Какой хороший концерт. Наконец-то вы позвали выступать настоящих артистов”. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА


Глава 17. Система | Время колоть лед | Глава 19. “ Без детей, без дел и без обязательств”