Глава пятая

Я пошёл от реки на юг, ругая себя за то, что был так косноязычен с Сильвией. Куда делись те умные слова, что я мечтал сказать? Я пообещал себе, что скажу их, когда мы вместе отправимся на лодке в Блэкфрайерс.

Дома на южном берегу стояли совсем рядом с Темзой. Я свернул в другой переулок, ведущий вглубь, прошел мимо замшелого каменного креста, который еле держался, и через сорок-пятьдесят шагов дома остались позади, я шёл между тёмными живыми изгородями и вонючих канав, заросших крапивой. На небольших пастбищах паслись тощие коровы. В петляющем проходе торчало несколько чахлых и мрачных деревьев, пришлось прыгать через лужи, чтобы не запачкать сапоги. Новый театр вырисовывался справа, за потрёпанными открытыми воротами. Поле вокруг нового здания было завалено брусом и грудами кирпича. Десятки человек работали на строительных лесах, двое поднимали на лебёдке шаткую платформу, гружённую черепицей.

Он был большой. Больше чем «Театр» и чем театр «Роза», располагающийся на востоке, неподалеку от южной оконечности Лондонского моста. Этот новый театр, как я думал, привлечёт людей из Вестминстера, а также из Лондона, и почти все они заплатят пенни лодочникам, чтобы те привезли их к лестнице Парижского сада. Отец Сильвии мог жаловаться на шум, который принесёт театр, но он также принесёт ему клиентов. Когда я пробирался между деревянными сваями,  проснулся и яростно залаял лохматый пёс. Он прыгнул ко мне, но его остановила цепь, прикреплённая к скобе у входа в театр. 

— Султан! — крикнул голос с лесов. — Прекрати зря шуметь! — Пёс зарычал и заскулил, но позволил мне пройти.

— Не обращайте внимания на Султана, милорд. Он не тронет вас, пока Джем не велит. — Говоривший был мастером, он сидел наверху, где разравнивал белую штукатурку на арочном потолке входной арки. — И будьте осторожны, милорд, — добавил он, когда со шпателя упали брызги штукатурки. — Ты делаешь раствор слишком жидким! — проворчал он на своего ученика, склонившегося над большим бочонком. — Осторожнее, милорд, — добавил он мне, и я протиснулся между бочкой и лестницей в огромный двор.

Там я остановился и отдышался. Новый театр был построен так же, как «Театр», но всё в большем масштабе и гораздо богаче украшено. Работники позолотили балюстрады трех галерей, которые, в отличие от двух в «Театре», начинались лестницами с большого двора. Двое чернорабочих клали плиты на песок и щебень. Никто, подумал я, не швырнет на сцену камнем, в то время как сцена «Театра» была уязвима для булыжников со двора. Уилл Кемп однажды потребовал, чтобы булыжники убрали.

— Я не против, когда мерзавцы бросают что-то мягкое, — говорил он, — но булыжники — это уж слишком!

— Относись к булыжникам, как к поводу угодить нашей публике, — возразил мой брат, и булыжники оставили.

Передний край сцены врезался глубоко во двор и был завешен тканью, вышитой плавающими в камышах лебедями. Черепичный навес покрывал заднюю половину сцены, и под ним, сразу над тремя дверьми, через которые входят и выходят актеры, располагалась галерея с колоннами, откуда самые богатые клиенты могли смотреть вниз, на сцену. Две массивных колонны поддерживали высокий навес, и художник, взобравшийся на леса, превращал голое дерево правой колонны в гладкий мрамор. Очевидно, он работал сверху вниз, потому что нижняя половина колонны всё ещё выглядела как древесина, а верхняя часть блестела, как кремового цвета камень, испещрённый серыми прожилками. Это было потрясающе. Я подошёл ближе и мог бы поклясться, что верхняя половина колонны сделана из самого дорогого мрамора. Художник, мрачный человек с шарфом вокруг головы вместо шляпы, заметил мой интерес. 

— Вам нравится? — спросил он, но без энтузиазма.

— Замечательно! — сказал я с искренним восхищением.

Художник сделал шаг назад на строительных лесах и хмуро оглядел свою работу. 

— Это театр, — попросту сказал он.

— Конечно, театр, — подтвердил я, озадаченный его ответом.

— Место обмана, — сердито проговорил он.

— Вы не одобряете?

— Одобряю ли я притворство? Фальшь? Нет, сэр, не одобряю. Лесть? Ложь? Как я могу одобрять? Богохульство? Распущенность? Я это ненавижу, сэр, ненавижу, но нужно же на что-то жить. — Он вернулся к своей кропотливой работе. — Нужно на что-то жить, — повторил он, на этот раз обиженно, себе под нос.

— Мистер Тимоти Наим — пуританин, — произнёс голос за моей спиной, — но он снизошёл до того, чтобы украсить наш дом сатанинских удовольствий.

— В наши тяжелые дни, мистер Лэнгли, — сказал художник, — я благодарен, что всемогущий Бог посылает мне работу, чтобы накормить семью. И именно Бог решит судьбу этого места, а не я.

— Я удивлён, что Бог не сразил вас насмерть за то, что разрисовываете мои колонны.

— Всё это я делаю во славу его, — сурово ответил Тимоти Наим, — даже в этом логове беззакония.

— Беззакония! — довольно повторил Лэнгли.

Я повернулся к нему и увидел крепкого человека с суровым лицом и короткой коричневой бородой. На нём была богатая одежда из тёмно-синей шерсти, в прорезях виднелся жёлтый шёлк. Одежда совсем не вязалась с лицом — проницательным, покрытым шрамами и обветренным. Грозный человек. Я знал, что он член гильдии золотых дел мастеров, но деньги нажил, по слухам, не ювелирным делом, а с помощью полудюжины борделей. Я почтительно перед ним поклонился. 

— Мистер Лэнгли, я...

— Я знаю, кто ты, парень. Видел тебя в «Театре». — Он нахмурился, очевидно, пытаясь вспомнить. — Ты играл глупышку, упавшую в обморок. Как называлась пьеса?

— «Два веронца», сэр? — предположил я, хотя притворялся, что падаю в обморок, и в полудюжине других пьес. — Я играл Джулию.

— Возможно, это была она. Неглубокая пьеса, разумеется, — с издёвкой сказал он, — но ты был хорош. Как звали другого парня?

— Саймон Уиллоби, сэр. Он играл Сильвию. 

Сама мысль, что Саймон Уиллоби играет персонажа по имени Сильвия, теперь наполнила меня ужасом. Он недостоин!

— Саймон Уиллоби, точно. — Что-то в этом имени позабавило Лэнгли, потому что он фыркнул от смеха. — Так почему ты здесь?

— Из любопытства, сэр.

— Из любопытства! — Он усмехнулся. — Будем надеяться, что ты не кошечка, а? Теперь поднимайся на сцену, парень, посмотрим на тебя.

Я бегом преодолел пару ступенек и взобрался на высокую сцену, почти в рост человека. На сцене, как я теперь увидел, имелось три люка, которые можно было использовать в качестве могил, как ворота на выход и вход в ад, или просто для неожиданных появлений. В «Театре» у нас был только один люк, открывающийся в зловонное пространство под сценой, где кот Шалун вёл беспощадную войну против крыс и мышей. Я очутился под навесом, или небесами, как это называют некоторые актёры, и, подняв взгляд, увидел ловко нарисованные облака, белые на синем небе. В облачном потолке было прорезано два люка, оттуда будут вылетать актёры, спускаясь с «неба» с помощью лебёдки. Боги, богини и ангелы цеплялись за верёвку и откидывали люк в надежде, что поворачивающий ручку лебёдки человек окажется трезвым. Я оглянулся и понял, насколько же велико это здание с высокими галереями:  один его двор вдвое больше, чем в «Театре».

— На прошлой неделе, — сказал Лэнгли, — один идиот заявил, что театр слишком большой. Что голос не слышно на верхней галерее. Скажи что-нибудь, парень, но не кричи. Просто говори так, будто играешь естественно. — Он повернулся и посмотрел вверх. — Бен, ты там наверху?

— Я здесь, сэр! — Бен, кем бы он ни был, скрылся в верхней галерее, откуда доносился прерывистый визг пилы, терзающей древесину.

— Слушай как следует, Бен, — крикнул Лэнгли, — и скажи, слышишь ли ты парня. — Он снова посмотрел на меня. — Давай, парень, говори.

Мой мозг отключился. Я пытался вспомнить слова, и не нашёл ничего.

— Давай, парень! Бен слушает.

— А ты ступай, мой мальчик, удались, — неожиданно вспомнил несколько строчек я, — изгнанник ты и здесь не должен медлить! — Я не кричал, но произносил слова довольно громко, как делал в «Театре», и помня, что публика будет позади и впереди меня, я медленно повернулся и произнес реплики из второй пьесы, которую играл с труппой моего брата. В этой пьесе я играл девушку по имени Лавиния, которую подло изнасиловали, вырезали язык и отрубили руки, но слова, которые я сейчас говорил, принадлежали Джорджу Брайану, игравшему моего отца, римлянина Титуса Андроника. — И, если любите меня, как верю, — продолжил я, заканчивая поворот, — обнимемся, пойдём. Нас ждут дела.

— Обнимемся, пойдём! — повторил поражённый Лэнгли. — Ты слышал это, Бен?

— Каждое благословенное слово, мистер Лэнгли!

— Ага, я так и подумал, что тот паршивый кусок дерьма, что жаловался  на прошлой неделе, был просто глухой.

— Хотя, если театр будет полон… — начал я и запнулся.

— Давай, парень, говори!

— Если театр заполнится, звук станет тише. Особенно, если идёт дождь. — Я пытался говорить как эксперт, повторяя услышанное от Алана Раста, брата и Джеймса Бёрбеджа. Хотя это правда. Если простолюдины были во влажной одежде, то нам приходилось говорить громче.

— Мерзавцам придётся кричать, — сказал Фрэнсис Лэнгли. — Слишком поздно уменьшать театр.

— Потому что «нас ждут дела!» — раздался ещё один голос, громкий и сердитый. — Ты слышал это, Лэнгли? «Нас ждут дела». Голос, похоже, исходил откуда-то сверху, из галереи с колоннами, находящейся прямо под навесом с небом и облаками. — Это что, актёр?

— Точно, мистер де Валль.

— Тогда приведи этого простофилю!

Лэнгли поднялся на сцену по короткой лестнице.

— Веди себя там почтительно, — пробормотал он с одышкой и провёл меня через одну из трех дверей в артистическую. Он оставил дверь открытой, чтобы немного света проникло в комнату без окон. Это была большая гримёрка, в два раза больше, чем в «Театре», и пахло свежей древесиной. — Я потратил на костюмы почти триста фунтов, — с горечью сообщил Лэнгли. — Триста фунтов! Понимаешь, он настаивает. Сюда, приятель. — Он провёл меня через дверь в коридор, откуда вверх вела лестница. — Она ведёт в ложу для лордов, — объяснил он, взбираясь.

— Для лордов?

— Место для богатых любителей спектакля, — с жадностью сказал он, — шесть пенсов за место. Может, даже шиллинг.

— Кто будет платить шиллинг за пьесу? — спросил я.

— Тот, кто сидит здесь, конечно же. И не только за пьесу, парень. — Мы ненадолго остановились, и он мне подмигнул. — Будут ещё и шлюхи. Так что, если им не понравится пьеса, могут взять шлюху. Говорю тебе, парень, шлюхи дешевле. Для шлюх не нужно покупать костюмы, правда ведь?

Второй лестничный пролёт, более узкий и крутой, по-видимому, на площадку, где будут трубить фанфары, объявляя о представлении, но Лэнгли туда не пошёл, а открыл резную дверь в ложу для лордов. Он поманил меня внутрь.

Я ахнул. Пусть я и вырос в доме бедняков и теперь жил на обветшалом чердаке без удобств, но я знал, что такое роскошь. Мы играли в банкетном зале королевы в Уайтхолле, забавляли её в Гринвиче, развлекали её среди призрачного великолепия Ричмондского дворца, и эта ложа для лордов выглядела бы вполне уместной в любом из этих особняков. Стены из полированных резных панелей, окрашенных тёмной смолой. Запах смолы наполнял комнату, несмотря на открытый балкон, откуда просматривалась сцена. Пол мерцал так же роскошно, а потолок был разрисован голыми ангелами, летающими среди божественных облаков. Я задумался, не мистера ли Наима, художника-пуританина, попросили изобразить крылатых и бесстыдных женщин, глядящих на большой стол в центре комнаты. Стол был завален чертежами нового театра, а у дальней стены располагался большой каменный камин, почти так же искусно высеченный, как в большом зале лорда-камергера, только этот мраморный камин поддерживала парочка обнажённых женщин из молочно-белого камня. Их руки изгибались над головами, обхватывая кирпичный очаг, где горел огонь. Слева от очага стояла накрытая гобеленом скамья, а на ней разлеглась девушка. Не то пьяная, не то спящая. У неё были каштановые волосы, россыпь веснушек на бледном лице, рот приоткрыт. Она лежала, широко раскинув ноги ­— одна на скамье, другая на полу. Как я заметил, на ней не было ничего, кроме короткой сорочки.

— Так кто он? — воинственно спросил встающий из-за стола мужчина.

Он был одного со мной роста, но одет намного элегантнее. Он носил рапиру с серебряной гардой, обвитой красной кожей, а на правом плече у него была сложная эмблема в виде покрытого лилиями лебедя. Я предположил, что ему чуть за тридцать, его так и распирало от самодовольства. Лицо украшала короткая светлая бородка и завитые усы. Он заметил, что я пялюсь на девушку.

— Не обращай внимания на Бекки, — проворчал он, — смотри на меня.

— Сэр, — произнёс я с поклоном.

— Так кто ты такой?

— Ричард Шекспир, сэр.

— Писатель? — он казался заинтригованным. Тот, который получает долю от борделей Лэнгли?

Меня поразил второй вопрос, и я не сумел ничего ответить. Мой брат — партнер Фрэнсиса Лэнгли? Он владеет публичным домом? Да это же неправда!

— Ну? — потребовал ответа де Валль.

— Ричард — его брат, мистер де Валль, — сообщил Лэнгли, не отрицая деловых связей.

— Брат твоего партнера-шлюховода, — жестко заявил де Валль, — который не пишет для тебя пьесы.

— Он пишет для собственной труппы, мистер де Валль.

Де Валль фыркнул и уставился на меня, как на корову на ярмарке.

— Меня зовут Кристофер де Валль, — наконец произнес он, — и не смей даже думать, что это имя французское. Де Валли — не французы. Де Валли ненавидят эту нацию сифилитичных лягушатников. Де Валли сделаны из английского дуба от макушки до задницы. Мы рождены в Беркшире, воспитаны в Беркшире и преданы нашей королеве, пусть царствует она вечно, и благослови Бог её белоснежных малышей. Я управляю делами графа Лечлейда.

— Да, сэр, — ответил я, потому что он, похоже, ожидал какого-то ответа.

— Ты хороший актёр? — безапелляционно спросил де Валль.

— Хороший, сэр, — ответил за меня Фрэнсис Лэнгли. — Он знаменит своими женскими ролями.

— Женскими? — де Валль как будто испугался.

— Теперь я играю мужские роли, сэр, — торопливо вставил я. — Когда я был юношей, то играл женщин, — добавил я, пытаясь не показать свою нервозность, — но сейчас мне дают мужские роли.

И это было почти правдой. Фрэнсис Дудка ведь мужчина.

— Бекки! — крикнул де Валль. — Вставай, сучка! — Девушка пошевелилась и села, смахивая рыжие волосы с лица. Она безмолвно посмотрела на де Валля, а тот указал на меня. — Скажи, что ты думаешь, — велел он.

Она зевнула, потянулась, затем встала и обошла вокруг стола, чтобы меня рассмотреть. Я тоже смотрел на нее. Я догадался, что она примерно моего возраста, но она была уже опытной, это делало её старше. У неё были зелёные кошачьи глаза, веснушчатое лицо, а волосы лежали густыми кудрями. Она была привлекательной, ни один мужчина не мог смотреть на неё и остаться равнодушным, но опыт делал её пугающей. Она протянула руку и погладила мою щёку.

— Он симпатичный.

— Симпатичный! — фыркнул де Валль.

— Ну, красивый. — Она улыбнулась и щёлкнула меня пальцем по носу. — Мне он нравится.

— Если бы он мог это себе позволить, — язвительно сказал де Валль, — его бы здесь не было. Почему ты здесь?

И что мне было на это ответить? Что я беден, задолжал арендную плату и ищу работу? Или что хотел отомстить владеющему борделем брату, который обманул меня, предложив мужскую роль, а оказалось, что Фрэнсис Дудка играет женщину? За реку меня привел гнев в ответ на это предательство, но сейчас не время говорить правду.

— Я слышал, вам нужны актёры, сэр, — сказал я с самым большим достоинством, какое мог изобразить.

Де Валль хмыкнул. 

— У тебя сейчас есть работа?

Я кивнул.

— В «Театре», сэр.

— Так почему ты пришел сюда?

— Я наёмный работник, сэр, — ответил я, — а там их много.

— Так ты мало занят, так, что ли?

— Я бы хотел играть больше, сэр, — ответил я.

— Он хороший актёр, мистер де Валль, — вставил Лэнгли.

Когда мы встретились на сцене, Лэнгли был полон показной уверенности, но в присутствии де Валля вел себя скромно.

— Как и другие, которых мы видели, — сказал де Валль, — по крайней мере, так ты говорил.

— Они были не такие симпатичными, как этот, — заявила Бекки.

— Подбрось-ка дров в огонь, девочка, — сказал де Валль, — и держи рот на замке, шлюха. — Он злобно уставился на меня. — Мне говорили, что актёры обучены фехтованию, это правда?

— Если этого требует пьеса, сэр, то да.

— А большинство пьес требуют?

— Люди любят смотреть пьесы с фехтованием, — ответил я.

— Тогда давай посмотрим, захотят ли они на тебя смотреть, — сказал де Валль, и пошёл к сундуку, стоявшему в тени у дальней стены. Он поднял крышку, порылся среди содержимого и вытащил шпагу. Он бросил её мне, и она упала на пол, а не пытался ее поймать. Я поднял клинок и обнаружил, что это старая тупая рапира, а кожа на рукоятке ободрана. Оружие было плохо сбалансированным и топорным. Де Валль улыбнулся, глядя на мое лицо, и вытащил свою рапиру с искусной серебряной гардой, длинный клинок выскользнул из ножен с едва слышным свистом.

— Давай-ка попробуем, — сказал де Валль, — и посмотрим, достаточно ли ты хорош, чтобы развлекать наших зрителей.

— Мистер де Валль, — встревоженно произнёс Фрэнсис Лэнгли.

— Помолчи, Лэнгли, — сказал де Валль, не сводя с меня глаз.

Бекки выглядела взволнованной.

— До первой крови? — предложил де Валль, имея в виду, что поединок закончится, когда одного из нас ранят.

— Возможно, тогда мне лучше сразу сдаться, — сказал я, неуклюже удерживая рапиру остриём вниз.

— Нет, если хочешь здесь работать, — беспощадно ответил де Валль и поднял оружие.

Он предлагал состязание между старым, плохо сбалансированным оружием и отличной рапирой. На сцене обычно дрались обычно на мечах, предназначенных для режущих ударов и выпадов, потому что для таких боев требуется меньше места, чем для длинных рапир, а кроме того, зрители любили и стремительные замахи, и изящные выпады. Рапирой же не порежешь; она предназначена исключительно для уколов. Она требовала не меньших умений, чем меч, но совсем других. Генри Конделл и Ричард Бёрбедж,  разыгрывавшие большую часть наших боев в «Театре», могли сражаться и тем и другим, но синьор Манчини, в чьём зале я тренировался не реже одного раза в неделю, научил меня обращаться только с мечом.

— Сначала научись обращаться с этим, — любил говорить он, — тогда и с рапирой будет легко.

Имея дело с де Валлем, я притворился, что ничего не умею. Я подозревал, что он хороший фехтовальщик, гордый своим мастерством и стремящийся меня победить, но я был не таким неуклюжим, каким притворился. Я был актёром, поэтому играл неуклюжего, необученного и испуганного. Я крепко встал на ноги и развернулся к де Валлю, который  элегантно выставил правую ногу вперёд и задрал клинок вверх.

— Готов? — спросил он.

— Сэр? — промямлил я.

— До первой крови, парень, — сказал он и бросился вперёд, длинный клинок мелькнул у моего лица, и я отвел его в сторону внешней стороной своей рапиры, ее слабым местом.

Я встревоженно отшатнулся.

— Только не в лицо, мистер де Валль, — умолял Фрэнсис Лэнгли, прошу, сэр, не в лицо! Он актёр!

Де Валль проигнорировал просьбу. Он с улыбкой отступил. Он решил, что мой финт  — лишь счастливая случайность, потому что ни один фехтовальщик не парировал бы слабой частью клинка, если мог этого избежать. Он шагнул вперед, сделав выпад длинным клинком, и сразу отступил. Это была лишь уловка, но я махнул рапирой и отступил на два шага, словно в панике, а он засмеялся.

— Может, вам стоит играть только женщин, мистер Шекспир, — сказал он.

— Порежь его, Кит, — кровожадно попросила Бекки.

— Только не в лицо, — опять взмолился Лэнгли.

— Не в лицо, — сказал де Валль, — тогда я помечу ему бедро.

Я знал, что он ударит в лицо. Он был мерзавцем, уверенным в своем мастерстве, и хотел меня унизить. Однако он был плохим актёром, потому что неумело солгал, будто проткнет мое бедро. Он просто хотел ввести меня в заблуждение, а затем поцарапать мне щеку, и, как я и ожидал, он посмотрел на мои ноги, слегка опустил клинок, улыбнулся и ринулся вперед. Конечно, длинный клинок дернулся вверх, целясь мне в лицо, и я отпрянул влево, резко рубанул, чтобы отбить рапиру, и провел клинком вниз, прямо по отрывшемуся предплечью. От такого удара де Валль встревожился. Я больше не изображал неуверенность, неуклюжесть исчезла. Я двигался легко. Де Валль развернулся, рапира оказалась справа от меня, из-за её длины ему пришлось бы отступить для атаки, но я не дал ему такого шанса, сделав выпад, и остановил клинок в дюйме от его бороды.

— Первая кровь, сэр, — сказал я, кивая на его предплечье, где сочилась кровь, окрасив красным кружевную манжету на рукаве.

Мгновение он выглядел взбешенным, а потом заставил себя улыбнуться.

— Умно, — сказал он.

— Новичкам везёт, сэр, — произнес я, опуская клинок, и, показывая, что бой закончен, отдал шпагу Фрэнсису Лэнгли.

— Новичкам везёт, да? — спросил де Валль. Он убрал шпагу в ножны. — Думаю, нет. Думаю, ты хитришь, мистер Шекспир. Думаю, ты увиливаешь, да ты просто проныра. Но ты и впрямь пустил мне кровь.

Он задрал рукав. Мой тупой клинок оцарапал кожу, совсем чуть-чуть, но до крови, а на память обо мне останется шрам. Де Валль плюнул на кровь, растер пальцем и опустил рукав. 

— Кто тебя тренирует?

— Синьор Манчини.

— На Сильвер-стрит, — сказал де Валль. — Он хорош, — нехотя добавил он.

Я не мог позволить себе уроки фехтования, но не получил бы мужские роли без подобных навыков. Синьор Манчини меня любил и давал уроки в долг, но как долго это будет продолжаться? Мне так отчаянно нужны были деньги. Нужно платить за жилье, покупать еду, нужно на что-то жить. «Театр» сейчас работал редко, начиналась зима, и погода ухудшалась. Я стоял на грани нищеты, и сколько ещё осталось до того момента, когда вдова Моррисон выбросит меня на улицу?

— Садись, — де Валль указал на стул у стола.

Я сел, де Валль занял место напротив. За спиной у меня была открытая галерея, зимний свет падал на его лицо. Он уставился на меня, по-прежнему с неприязнью.

— Значит, драться ты умеешь, — сказал он.

— Сценические поединки, — пренебрежительно ответил я, — где мы пытаемся не ранить и не причинять боль.

— Граф Лечлейд, мой господин, — сказал он, игнорируя мои слова, — желает иметь труппу актёров. Я не разделяю его желаний, но ему не откажешь. Актёры, как ты только что мне показал, полны притворства. — Он прервался, наливая себе бокал красного вина. — Моя задача — найти его сиятельству актёров, которые будут заниматься притворством в театре мистера Лэнгли.

— В «Лебеде», — вставил Фрэнсис Лэнгли.

— Так его назвали, — сказал де Валль, — потому что эмблема его сиятельства — лебедь. — Он коснулся эмблемы на своём плече. — Но мы пока никому не сообщаем это название. Объявим его, когда анонсируем первую пьесу. — Он посмотрел на Фрэнсиса Лэнгли с явным неодобрением, а потом снова перевел взгляд на меня. — Вы бы хотели играть в «Лебеде», господин Шекспир?

— Да, сэр, — сказал я, хотя не намеревался отвечать именно так.

— Как ты сейчас зарабатываешь? — спросил он.

— Сэр, это зависит от того, занят ли я в пьесе и открыт ли театр. В плохую погоду мы не работаем. А сейчас зима, сэр, поэтому несколько недель мы вообще не даём представлений.

— Мне не нужны пространные рассуждения, — рявкнул он. — Сколько ты сейчас зарабатываешь?

— В плохую неделю, сэр? Ничего. В хорошую неделю? Три-четыре шиллинга. В основном только один-два шиллинга.

— Жалкие гроши. Мы будем платить актёрам его сиятельства гораздо больше, верно, мистер Лэнгли?

— Как скажете, сэр, — ответил тот.

Он выглядел встревоженным, и у меня было ощущение, что стоимость строительства театра «Лебедь» превысила изначальную, основанную на обещаниях графа Лечлейда. Его сиятельство славился тем, что не выплачивал долги или задерживал платежи на месяцы и даже годы. Несомненно, его сиятельство ожидал ещё больше поддельного мрамора, ещё больше разукрашенных обнаженных дам и щедрого количества сусального золота, а Фрэнсис Лэнгли предоставлял это за свой счет и молился, чтобы ему возместили расходы.

— Мы будем хорошо платить, — сказал де Валль. Его голубые глаза презрительно и недружелюбно остановились на мне. — Но должен признаться, актёров нетрудно найти. Пни в Лондоне любой камень, и выскочит актёр. — Он замолчал, словно ожидая моего возмущения, но я выдержал его взгляд и ничего не ответил. — Ты симпатичный, как сказала Бекки, — неохотно продолжил он, — а уж она-то видела достаточно мужчин, чтобы судить.

— Он симпатичный парень, — вставил Фрэнсис Лэнгли.

Де Валль не отреагировал.

— Ты умеешь танцевать?

— Да, — ответил я.

Он сомневался, возможно, раздраженный тем, что я не назвал его «сэром».

— Так мы рассматриваем его или нет, мистер Лэнгли?

— Да, сэр. Он хорош! Публике он нравится.

— Но какой прок от актёров? — спросил де Валль. — Какой прок от театра? 

Вопросы повисли в воздухе. Огонь потрескивал в очаге, посыпались искры, когда упало полено.

— Театр бесполезен, — презрительно продолжил де Валль, — а актёры — трата денег, если нет пьесы. У нас есть театр, и мы можем найти актёров, но где тот, кто напишет пьесы?

Фрэнсис Лэнгли переминался с ноги на ногу. 

— Я говорил с преподобным...

— Не говори мне о Венейблсе! Кто играет его пьесы?

— Люди лорда-камергера, — сказал Ленгли, — ну, одну.

— «Эстер и Ксеркс», — сообщил я.

— И что? — спросил де Валль.

— Полная ерунда, — ответил я.

При этом он искренне улыбнулся. 

— Нам не нужно ерунды! Нам нужны пьесы!

— Том Нэши согласился что-нибудь написать, — слабо возразил Фрэнсис Лэнгли.

— Ты видел эту пьесу?

— Ну, думаю, он ещё не начал. Сказал, что скоро начнёт. А Бен Джонсон, вы не встречали его, сэр, но Бен сказал, что хотел бы что-нибудь придумать... — его голос затих.

— Бен пишет для «Розы», — заметил я.

— И потребовал двадцать пять фунтов за пьесу, — проворчал де Валль.

— Да, сэр, — подтвердил Лэнгли.

— Его сиятельство — не дойная корова, — сердито бросил де Валль. 

Ясно, что у «Лебедя» есть сцена и, несомненно, есть актёры, но нет пьес. Де Валль потоптался и подошёл к перилам балкона, откуда пристально уставился на сцену внизу.

— Когда построят театр, Лэнгли?

— В конце января, сэр. Если будут деньги.

Последнюю фразу он произнёс с отчаянием.

Де Валль проигнорировал отчаянный тон.

— Так значит, мы сможем поставить пьесу в конце января?

— При хорошей погоде, сэр, да.

— Но у нас нет пьесы! — Де Валль посмотрел на Лэнгли беспощадным взглядом. — У нас нет пьесы!

— Будет, сэр. — Голос Лэнгли звучал неубедительно. — И мы всегда можем сыграть «Семь смертных грехов», народу нравится.

— Ради бога, это же старье! Уже всем надоело! Его сиятельство не для того расходует средства, чтобы ты выперднул какую-то древнюю чушь, которую уже видела половина Лондона. Ты бы открыл новый публичный дом со старыми сифилитичками, которые ходят под себя на изъеденных молью матрасах?

— Нет, сэр.

— Клиенты хотят новых шлюх. Свежее мясо. Не надкусанные пироги вроде Бекки.

— Спасибо, — произнесла Бекки.

Де Валль не обратил на неё внимания и вернулся к осмотру театра.

— Когда свадьба? — вдруг поинтересовался он.

— Сэр? — озадаченно спросил Лэнгли.

— Я не тебя спрашиваю.

Де Валль по-прежнему стоял к нам спиной.

— Свадьба? — неуверенно переспросил я.

— Внучка лорда-камергера выходит замуж за Томаса Беркли, — угрожающе произнес де Валль. — Когда?

— В феврале, сэр, — ответил я.

— В феврале, — повторил де Валль, — а при дворе много говорят об этой свадьбе. Лорд-камергер с женой даже хвастались пьесой, которую будут на ней играть. Комедию, говорила её милость. Прекрасно написана, сказала она. Ты её видел?

Я колебался.

— Частично, — наконец признался я.

Я не сказал, что утром прослушал большую часть пьесы.

— Как она называется?

— Мой брат пока размышляет над названием, сэр, — солгал я.

— Размышляет?

Де Валль повернулся и направился к дальней стороне стола. Он сел, нащупал кошелек на поясе и высыпал на стол горсть золотых монет. Меня притягивал этот блеск, Бекки уставилась на стол, Лэнгли смотрел с жадностью. 

— Принеси мне эту пьесу, — вкрадчиво произнес де Валль.

Я поднял голову и встретился с его взглядом.

— Сэр?

— Принеси... мне... эту... пьесу, — повторил он, выдерживая паузу между каждым словом.

Я ничего не ответил. Меня охватили тревога, страх, предчувствие опасности.

— Пьеса хорошая, Ричард? — беспокойно спросил Фрэнсис Лэнгли.

— Не знаю.

— Леди Энн Хансдон говорит, что хорошая, — лукаво заявил де Валль. — Она нахваливала её королеве. Сказала, что никогда не читала комедии прекрасней.

— Я знаю, она читала пьесу, — подтвердил я, — но платит её муж, и если другой театр поставит пьесу первым...

— У нас при дворе тоже есть друзья, — резко прервал меня де Валль. — Недовольство лорда-камергера — наше дело, а не твоё.

— Сколько нужно актёров, Ричард? — спросил Лэнгли.

— Много, сэр! — сказал я в надежде, что это его удержит. — По меньшей мере десяток.

— Это дорого, — произнёс Лэнгли.

Де Валль как будто и не заметил. 

— Испугался, парень?

— Не знаю, смогу ли украсть пьесу, сэр. Бумаги стерегут.

— Её написал твой брат?

— Да, сэр.

— Тогда кому сподручней её украсть, как не тебе? — Он покатил одну  монету через стол, и мне пришлось её поймать, пока она не упала на пол. — Оставь её себе, парень, — сказал де Валль, — и я дам тебе еще шесть, когда принесёшь страницы. — Я уставился на огромную и тяжелую монету, сияющую в моей руке. Портрет королевы украшал одну сторону; корона едва держалась на длинных, струящихся волосах, а королева косилась в сторону, поверх длинного носа, и от этого выглядела раздражительной. Я перевернул монету, чтобы разглядеть королевский герб с буквами E и R. — Это соверен, парень, — сказал де Валль, — золотой соверен. Ты когда-нибудь держал в руках соверен?

Я покачал головой. Я никогда раньше не видел соверен. Говорили, что их делают из почти чистого золота, и хотя ценность монеты установлена в двадцать шиллингов, по слухам, она стоила гораздо больше. Я положил монету на стол, глубоко вздохнул и отодвинул её обратно к де Валлю.

— Рукопись охраняется, сэр.

— Значит, ты не хочешь здесь работать?

Если одно мгновение в канаве у дороги из Стратфорда в Эттингтон изменило всю мою жизнь, тот момент, когда я спросил Неда Сейлса, куда он направляется, и под влиянием порыва попросил его отвезти меня в Лондон, то сейчас всё было по-другому. У меня был выбор. Я мог бы принять золото де Валля и предать брата. Мог украсть «Сон в летнюю меня появилась бы работа. Это стало бы сладкой местью за роль Фрэнсиса Дудки, за годы страданий у сэра Годфри, но меня преследовали и слова отца Лоуренса. «Не обращайся к брату за помощью, помоги ему сам». Я смотрел на де Валля, а тот уставился на меня. 

— Ну что, парень?

— Вы хотите, чтобы я украл пьесу своего брата, сэр?

— Господи боже мой, ну как же ты глуп! Разве не это я только что сказал?

Я глубоко вздохнул.

— Если такова цена, сэр, то нет.

— Тогда убирайся, — прорычал он. — Пошел вон!

Когда я поднялся, никто не заговорил. Стул громко царапнул по полу. Де Валль посмотрел на меня, Фрэнсис Лэнгли нахмурился, Бекки улыбнулась, и все по-прежнему молчали, когда я направился к двери.

Я сбежал вниз по лестнице и через гримёрку вышел на сцену, где стоял высокий человек в чёрном, долговязый и худой, как долгоножка, его сальные чёрные волосы торчали из-под широкополой чёрной шляпы,  чёрная окладистая борода доходила до груди, а лицо было морщинистым, ухмыляющимся и злобным. Он выставил руку, чтобы меня остановить.

— Посмотрите, кто к нам пожаловал, — сказал он с усмешкой, достойной де Валля. — Это же малыш Ричард, только уже не такой и малыш, да?

Я отшвырнул руку, покосился на его тощее и ухмыляющееся лицо, спрыгнул со сцены и пошёл прочь. Мне хотелось бежать, но я шёл, потому что слишком много чести — убегать от него.

Это был сэр Годфри. Его издевательский смех преследовал меня и за пределами театра. Сэр Годфри Каллен не был рыцарем. «Сэр» — лишь  любезность, оказываемая священникам англиканской церкви, а сэр Годфри был священником прихода церкви святого Бенета в Блэкфрайерсе. Он также  владел подворьем к северу от города, в Кларкенуэлле, и поставлял медведей, собак и других зверей в лондонские увеселительные заведения, но в основном был владельцем и главным эксплуататором школы церковно-хорового пения для мальчиков прихода святого Бенета.

Когда я приехал в Лондон, брат отправил меня на попечение церкви святого Бенета и сэра Годфри. Я присоединился к двадцати трём другим мальчикам, в большинстве своем младше меня, жившим в злополучной хибаре на кладбище за церковью святого Бенета, рядом со старым монастырским залом, который превратили в театр, вмещающий двести семьдесят человек. Пуритане среди членов городского совета Лондона терпеть не могли театры и запретили их в пределах городских стен, но не могли запретить хоровые школы, и если хоровая школа решала представлять пьесы, в качестве части образования мальчиков, городскому совету приходилось проглотить ярость и терпеть это непотребство. В пределах городских стен существовало три таких театра, из которых приход святого Бенета был самым маленьким, и все они пользовались громадной популярностью, туда стекались нетерпеливые театралы, готовые платить по три-четыре пенса, чтобы посмотреть, как дети гордо расхаживают по сцене.

— Привлекательный мальчик, — сказал сэр Годфри, изучая меня во время первой встречи. Мы были в ризнице церкви святого Бенета, где сэр Годфри вытянул длинные ноги под столом, где лежала Библия и стояли две высокие свечи и графин вина. Я стоял напротив него, гадая, что у него на уме.

— Он сбежал из дома, — сказал мой брат. — Может, стоит отправить его обратно?

— Возможно, — ответил сэр Годфри, уставившись на меня. У него было иссохшее лицо, в глубоких морщинах, со злобными чёрными глазками. — Возможно, — опять повторил он, — но он симпатичный. Сколько ему лет?

— Четырнадцать.

— Четырнадцать! — вздрогнул сэр Годфри. — Я предпочитаю мальчиков помладше. Гораздо проще обучить щенка. Старых собак новым трюкам не научишь, мистер Шекспир, как вы хорошо знаете. Ты умеешь читать, мальчик?

— Да, сэр, — ответил я.

— Нельзя быть актёром, если не умеешь читать.

— Я умею читать.

— Докажи, — сказал он, придвинул Библию поближе, нашёл нужную страницу и толкнул книгу через стол. Грязным ногтем он показал мне, какую строфу читать.

— «Не ложись с мужчиною, как с женщиною, — читал я, запинаясь, эта строфа была мне незнакома и выглядела странной, — это мерзость. И ни с каким...».

— Довольно! — Сэр Годфри лукаво захихикал. — Итак, он умеет читать. И у него милый голосок.

— Он умный мальчик, — нехотя признал мой брат, и помню, как это меня удивило, я-то никогда не считал себя умным.

Сэр Годфри изучал меня несколько секунд. 

— Умный и непослушный, да? Точно, непослушный! Ты убежал из дома. Умный и непослушный. Неудачное сочетание. Но он симпатичный, очень симпатичный, — жадно произнёс он. — А воспитание детей требует денег, мистер Шекспир, требует денег.

Мой брат заплатил. Я не знаю сколько, просто слышал звон монет, это означало, что меня продали в приход святого Бенета сэру Годфри, как когда-то продали Томасу Батлеру в Стратфорде. И поэтому я надел совершенно дурацкую серую рясу, накрахмаленный отложной воротник и начал обучение. Это место, как предполагалось, было школой церковно-хорового пения, и каждое воскресенье нам следовало надевать стихари и петь псалмы в церкви святого Бенета, но на самом деле мы упражнялись в актёрском мастерстве, потому что самая большая часть денег сэра Годфри поступала от представлений театра в старом монастырском зале.

Законом разрешалось одно представление в неделю, но мы часто играли три или больше, вне зависимости от погоды, поскольку находились в помещении. Сцена освещалась свечами. Самым молодым актёрам было по восемь-девять лет, я оказался среди мальчиков постарше и благодаря высокому росту и обнаружившемуся таланту к актёрству вскоре стал получать главные роли. Я был королем Сайрусом в «Войнах Сайруса» и Фаоном в «Сафо и Фаоне». Фаон был скромным перевозчиком, которого Венера наделила изысканной красотой, так что ему удалось обольстить королеву Сафо. 

— Он прирожденный актёр, —  объяснял сэр Годфри какому-то лорду, посетившему репетицию. — Ну разве он не красавчик?

— На редкость, сэр Годфри, — ответил лорд. — Где происходит действие пьесы?

— На Сицилии, милорд.

— И вы, конечно, знаете, что сицилийские паромщики работают без одежды?

— Правда, милорд?

— Чистая правда, сэр Годфри. Странная привычка, но это так.

— Замечательная привычка, милорд, — сказал сэр Годфри.

Понятно, он не верил ни единому слову лорда, но эта ложь пришлась ему по душе. Он улыбнулся мне, или, скорее, скривился, показав почерневшие зубы.

— Разденься, мальчик.

Но даже сэр Годфри не осмелился заставить меня обнажиться во время публичного выступления, вместо этого я играл в узкой набедренной повязке, а кожа была густо намазана белилами и припудрена жемчужной пылью, так что при свечах мое тело мерцало. Сэр Годфри поднял цену за вход на эту пьесу, которую мы играли более шестнадцати раз, и всё — при полном зале.

Я играл мужские роли, потому что был высоким, но все хористы сэра Годфри должны были научиться играть девушек. Я был лунной богиней Синтией в «Эндимионе», проплывая вокруг подсвечника в платье из серебристой полупрозрачной ткани. Я был хорош. И знал об этом. И я хотел быть лучшим, потому что хорошо выступать — это один из способов избежать жестоких тумаков сэра Годфри или розог, которыми угощали два младших учителя.

Я прожил там три года. Не по собственной воле, просто мне некуда было пойти, а когда мальчик сбегал из церкви святого Бенета, его неизменно возвращали констебли, которым платил сэр Годфри. Только когда мне исполнилось семнадцать, я осмелился бежать, но к тому времени сэр Годфри, похоже, был счастлив увидеть мою спину. В семнадцать я совсем не подходил ему по возрасту. Я вернулся к брату, который видел меня играющим десятки ролей в зале сэра Годфри, и он смягчился и позволил мне сыграть в «Двух веронцах».

— Ты уже не в том возрасте, чтобы быть учеником, — сказал он, — будешь наёмным актером. Точнее наёмным мальчишкой. Тебе нельзя жить у меня. На Бишопсгейт-стрит одна вдова дёшево сдает комнаты. Её муж был прекрасным актёром, бедняга. Но его больше нет.

Я избегал сэра Годфри, но за эти три года многому у него научился.

Научился жестам, выражающим ярость, печаль, удовольствие и похоть. Научился танцевать джигу, куранту ^[7] и гальярду. Научился сражаться мечом, поскольку на сцене в зале святого Бенета часто играли пьесы с фехтованием. Я научился чётко говорить, чтобы высокий голос мог услышать народ, толпящийся на дешевых местах в конце зала и наверху, в галерее. Научился играть на лютне, хотя и не слишком хорошо, но вполне прилично, чтобы петь под эту музыку. Научился так маскировать лицо, чтобы мужчины смотрели на меня с вожделением. Научился воровать.

Я познал, что ясеневые прутья в руках двух младших учителей сэра Годфри жалят, как ядовитые змеи, до крови. « Только не по лицу! — командовал сэр Годфри. — Не по лицу! По ягодицам, бейте его по ягодицам. И чтобы до крови!».

Я научился лгать, чтобы избегать жестоких избиений. Научился изображать девушку. Нас заставляли одеваться женщинами и ходить по улицам, и если мужчина не пытался поцеловать нас или залезть под юбки, мы проваливали испытание, а провал означал новое избиение. За нами следил Лютик. На самом деле его звали Джон Хардинг, но почему-то он получил прозвище Лютик. Он был церковным старостой в  приходе святого Бенета и помощником сэра Годфри во всём; огромный, мускулистый, как бык, и медлительный в мыслях и речи, но говорил до странности правильно. Ходили слухи, что он знатного происхождения, и, возможно, это правда.

Я узнал, что если тебя вызывают в ризницу, особенно после вечерней службы, то чтобы стать «игрушкой» сэра Годфри. А иногда там ждал богатый покровитель, надушенный, весь в бархате, жемчуге и атласе.

— Ступай, мальчик, — говорил сэр Годфри, — и чтобы о тебе хорошо отзывались.

Он зарабатывал на таких тайных свиданиях. Естественно, покровитель вознаграждал и мальчиков, но их обыскивали, как только они возвращались, и забирали монеты.

— Это для бедняков прихода, — лукаво заявлял сэр Годфри.

Иногда эти покровители оказывались грубыми жирдяями, вялыми и потными, и мальчики приходили в ужас.

— Ступай, мальчик, — Лютик заберёт тебя утром, — говорил сэр Годфри, а за этим звякали монеты, когда нас забирали для «получения образования».

Я столь многому научился. Из наскучившего мне невинного Стратфорда брат послал меня в котёл прихода святого Бенета, открывшего мне глаза на мир. Теперь, хотя я и ненавижу сэра Годфри больше, чем любое другое существо на земле божьей, я благодарен за образование, которое он мне дал. Я умею петь, танцевать, декламировать стихи, сражаться, воровать, лгать и лицемерить. Я актёр.

Лютик стоял возле театра, как мастиф, ожидающий хозяина. Увидев меня, он радостно улыбнулся.

— Мастер Ричард!

— Лютик, — с опаской признал его я.

Он раздавил орех громадной ладонью. 

— Ты видел сэра Годфри?

— Да, имел такое удовольствие.

— Уймись! — он отдал приказ Султану, собаке, которая зарычала, но теперь утихла, признав, что Лютик — гораздо более грозный зверь. — Хорошая псина, — сказал Лютик и улыбнулся. — Как поживаешь, мастер Ричард?

— Вполне нормально. Что привело вас сюда?

— Им нужны мальчики, — сказал Лютик, кивая на входную арку, где таскали лестницы штукатуры.

Он раздавил двумя пальцами еще один орех и предложил его мне. Он навис надо мной — плоское, как лопата, лицо со сломанным носом, кривыми зубами, шрамом на лбу и на щеке. У него были огромные руки, похожие на бревна ноги и бочкообразная грудь. Сплошные кости и мышцы, облаченные в камзол из тусклой жёлто-коричневой шерсти и буйволиной кожи.

— Мальчики, — повторил он.

— Я думал, хоровая школа закрыта, — сказал я.

— Да-да, это так, — Лютик нахмурился, как будто с трудом припоминая закрытие школы святого Бенета. Я слышал, крыша театра рухнула — сгнили старые бревна, и сэру Годфри повезло, что старый зал в то время пустовал. — Но у сэра Годфри ещё есть мальчики, — продолжил Лютик, — семь мальчиков, достаточно для хора. Не похоже на старые времена, мастер Ричард. Но звери у нас тоже есть!

— Вы проводите здесь представления со зверями? — спросил я.

Он опять нахмурился, как будто не понял вопроса, потом кивнул. 

— Мистер де Валль нанимает нас проводить звериные представления. Мы можем предоставить ему собак, медведя и петухов, но петухи не так популярны, как собаки. Я скучаю по старым пьесам! Но у нас есть хористы, поэтому мы можем показывать и мальчиков, и зверей. — Он просиял. — Мальчики и звери! — Он засмеялся и снова раздавил орех. — Мы тебя видели!

— Видели меня?

— В той пьесе про Эстер, — пояснил он. — Ты был там хорош. Особенно когда ты съёжился, а тот мерзавец пытался тебя изнасиловать. Мне понравилось.

— Он меня изнасиловал, — сказал я.

— Мне понравился этот кусок, — сказал я, — и ты был хорош. — Он замолчал, потом улыбнулся. — Ты до сих пор самая симпатичная девушка на сцене, Ричард.

— Я слишком стар.

— Нет, нет и нет! Ты милашка. И голосок хорош.

— Мой голос давно сломался, Лютик.

— Мне нравится голос с хрипотцой. Ещё орех?

— Нет, спасибо.

— А твой брат... — пробормотал он.

— У него больное горло.

— И он двигался неуклюже, как утка.

— Он играл злодея, — сказал я, потому что мне нечего было сказать.

— Но мне понравился ты, — сердечно заявил Лютик. — Так ты играешь и здесь?

— Нет, — твёрдо ответил я. Даже если бы меня соблазнило золото де Валля, я бы отказался от его предложения, как только узнал, что в его схемы входит и сэр Годфри. — Я просто пришел посмотреть, — объяснил я. Часы в церквях начали отбивать час по всему Лондону. — И мне пора идти, Лютик.

— Другой паренёк тоже здесь был, — продолжил Лютик.

— Другой паренёк? — переспросил я.

Звон колоколов нарастал, всё больше и больше церквей отбивали время.

— Тот, чьи ноги ты целовал, — сказал он, имея в виду тот момент, когда Астинь ползала у ног Эстер. Значит, здесь побывал Саймон Уиллоби? И я вспомнил лорда, который тискал его в Уайтхолле. Светловолосого лорда, который строил театр, нанимал актёров, но не имел пьес.

— Симпатичный парень, тот самый, — задумчиво добавил Лютик.

— Мне пора.

— Тогда Бог с тобой, — покорно произнес Лютик.

Я поспешил по переулку к реке и помчался по берегу к лестнице Парижского сада. У причала, где ожидали два лодочника, плавали лебеди. 

— Нужна лодка, сударь? — спросил лодочник.

Я покачал головой. Я уже заметил, что Сильвия на полпути через реку. Она сидела ко мне спиной, а её отец греб к лестнице Блэкфрайерса, и меня охватила печаль. Мы разминулись на несколько минут. Я был предметом насмешек в труппе моего брата. Я был одиноким, никому не нужным, бедным и несчастным. Я прошёл на восток, к мосту, и хотя должен был бы поразмыслить о Саймоне Уиллоби, вместо этого в моей голове звучала песня из пьесы моего брата «Два веронца». Это была моя самая первая роль в пьесе с труппой лорда-камергера, и теперь, оглядываясь назад, я подумал, не предзнаменование ли это. Я играл Джулию, замаскированную под мальчика, а Генри Конделл, играющий хозяина таверны, пел мне: