на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню


Глава девятая


Я добрался до Блэкфрайерса, когда колокола пробили одиннадцать. Снег медленно засыпал городские колокольни и шпили, делая крыши белыми и превращаясь в сероватую слякоть на улицах.

Я постоянно оглядывался, опасаясь преследования, но никто не появился. Как такое возможно? У де Валля сломана нога, у лошади головная боль, а Сэм Соломенное брюхо несомненно слишком занят, загоняя медведя. Я торопился, дрожа не из-за холода, а потому что вновь переживал это утро, вспоминая зловоние моего укрытия и ужас, когда лошадь встала надо мной на дыбы.

Я вошёл в особняк через ворота на Уотер-лейн, сторож приветственно мне кивнул.

— Холодно, — сказал он, притопывая ногами. — Красивая шляпа, Ричард!

На мне была колоритная шляпа де Валля с двумя длинными перьями.

— В ней дырка, — сказал я.

— Вот всегда так с хорошими вещами!

Я пересёк конный двор, где из огромного фургона разгружали бочки. 

— Ещё вино для свадьбы, — сказал мне слуга.

— Если они выпьют всё это, то заснут во время спектакля, — сказал я.

— Скорее, ещё во время церемонии!

Когда я зашёл в дом, служанка одарила меня заговорщической улыбкой.

— Я скажу ей, что ты здесь!

Я благодарно улыбнулся и прошёл в большой зал через буфетный коридор, хотя эта дверь теперь вела в тёмное пространство нашей артистической. Три коротких пролёта временной лестницы вели к занавешенным входам на сцену, где репетировала труппа. Я с минуту постоял наверху, всматриваясь сквозь ткань. Ричард Бёрбедж, Генри Конделл, Александр Кук и Кристофер Сандерс неловко топтались на сцене, а мой брат говорил с Аланом Растом. 

Из разговора стало понятно, что они закончили репетировать всю пьесу и теперь обсуждали, какие сцены нужно ещё доработать.

— Может, ты переместишься на правую часть сцены? — предложил Раст Ричарду Бёрбеджу.

— Но Гермия слева.

— Может, она переместится пораньше? — спросил брат.

— Попробуем, — ответил Бёрбедж. — А что, если... — потом он замолк, потому что я высунулся из-за занавеса.

— Что если... — начал Раст.

— Не имеет значения, — отрывисто произнёс мой брат. 

Он смотрел на меня, явно разозлившись, что я так поздно пришёл на репетицию. Впервые труппа играла всю пьесу целиком, и им пришлось пройти мои сцены без меня, что всех раздражало. Остальные актёры собрались в зале, и, как и мой брат, сердито уставились на меня.

Не обращая внимания на их гнев, я пересёк сцену, спрыгнул на пол в зале и пошёл прямо к огню. Присев на корточки, я почувствовал, как тепло проникает в промёрзшие кости.

— Как хорошо, что ты появился, — язвительно обратился ко мне Алан Раст.

Исайя Хамбл не вернулся, а Томас Поуп, очевидно, выступал в качестве суфлёра, на столе были разбросаны актёрские роли, потому что единственный полный экземпляр пьесы лежал в моей сумке. Уилл Кемп хихикнул, плюхнувшись в большое кресло у камина, а другие актёры держались от меня подальше, как будто опасаясь заразиться.

Все на секунду умолкли, как будто труппа ждала, что брат набросится на меня за опоздание, но когда он ничего не сказал, Ричард Бёрбедж повернулся к Алану Расту.

— Откуда ты хочешь начать? — спросил он

— Начни с «Но Гермия страшна бывает в гневе», — предложил Раст.

— Какая реплика перед этим? — спросил Генри Конделл.

Томас Поуп пролистал страницы. 

— О да, хотя б и ты ей помогал.

— Нет, не эта, — перебил я его.

Все посмотрели на меня. Я чувствовал их гнев, нужна была лишь искра, чтобы разгорелся скандал. Алан Раст пытался всех успокоить.

— Начни с «О да, хотя б и ты ей помогал...».

Я вынул из холщовой сумки растрепанную кипу бумаг. Я стоял и ждал, когда Генри скажет свою реплику, затем прервал его и громко продекламировал:

Две равно уважаемых семьи

В Вероне, где встречают нас событья,

Ведут междоусобные бои

И не хотят унять кровопролитья.

— Отдай мне! — брат двинулся в мою сторону, но остановился в испуге, потому что с его приближением я поднёс толстую пачку ближе к пылающему огню.

Когда он остановился, я убрал пьесу от огня и продолжил чтение:

— Друг друга любят дети главарей,

Но им судьба подстраивает козни,

И гибель их у гробовых дверей

Кладёт конец непримиримой розни.

Я остановился, улыбаясь.

— Хочешь, чтобы я это сжёг?

— Ричард! — взмолился он.

— Кто играет Ромео? — спросил я, поднося страницы к ненасытному огню.

— Нет, — умолял он, не отводя взгляда от страниц, — нет! Прошу тебя, не надо!

— Кто играет Ромео? — снова спросил я, на этот раз громче.

— Что это? — Ричард Бёрбедж спрыгнул со сцены, но брат протянул руку, чтобы его остановить.

— Как у тебя это вышло? — тихо спросил брат.

— Я тебе расскажу, — сказал я громко и медленно, чтобы меня слышали все собравшиеся в зале. — Я проломил голову Саймону Уиллоби. Выстрелил из пистолета в одного всадника. Сыграл в классики с медведем и принёс тебе это.

Я протянул ему страницы.

— Он играет Ромео? — сердито потребовал ответа Ричард Бёрбедж.

Мой брат проигнорировал вопрос. Он также проигнорировал и рукопись, и я увидел, к своему удивлению, что в его глазах выступили слёзы. Он подошёл и неуклюже обнял меня за пояс. 

— Спасибо, — прошептал он, — спасибо.

Он отошёл и взял страницы так, будто это самая большая ценность в мире.

— Он играет Ромео? — снова спросил Ричард Бёрбедж.

— Нет, нет, — рассеянно сказал брат, — конечно нет.

— Он не может играть... — начал Бёрбедж.

— Он и не играет! — проворчал мой брат.

— Почему же? — ехидно спросил Уилл Кемп.

— Тише! — вмешался Алан Раст, и этот диктаторский королевский голос успокоил весь зал. Он смотрел, как мой брат осторожно кладет пьесы на стол. — У кого были пьесы? — спросил меня Раст.

— У сэра Годфри, — ответил я.

— Куда это положить? — выкрикнул голос со сцены, и я увидел, что слуга принёс рулоны зелёной ткани.

Сильвия стояла позади него, тоже с ношей в руках.

— Куда угодно, — нетерпеливо ответил Алан Раст, — просто брось их! — Он обернулся ко мне. — Пьесы были у сэра Годфри?

— Он организует звериные представления для нового театра, — объяснил я.

— О боже, — пробормотал брат, — ну конечно же!

— И он спрятал Саймона Уиллоби во дворе Мусорщика, — добавил я.

— Это там держат собак? — с ужасом спросил Джон Хемингс.

— Там держат собак, — сказал я, — бойцовых петухов и огромного медведя.

— Так что случилось? — спросил Хемингс.

Мы актёры и любим зрителей. Порой, когда спектакль не удался, о зрителях легко думать как о врагах, но на самом деле они часть спектакля, потому что публика меняет нашу игру. Можно репетировать пьесу неделями, как это было со «Сном в летнюю ночь», но как только театр наполняется людьми, пьеса меняется. В ней, естественно, появляется новое напряжение, но также и энергия. Часто на репетиции мы играем всю пьесу в «Театре» вообще без публики, и получается уныло и тоскливо, пьеса утрачивает новизну из-за большого количества репетиций, а на следующий день при двух тысячах с изумлением взирающих на сцену зрителях пьеса вдруг оживает. Сейчас у меня были свои зрители, хотя я притворился, что не замечаю присутствия Сильвии.

Слуга схватил её за локоть, явно желая увести, но она осталась, и слуга остался с ней, и они оба сейчас слушали, как я описываю вторжение во двор Мусорщика. Джон Хемингс, благослови его Бог, скормил мне недостающие реплики.

— Разве ты не беспокоился по поводу собак? — спросил он.

— Я испугался, — признал я, — поэтому взял вот это, — я вытащил из холщовой сумки кинжал. — Решил, что мне, возможно, придётся убить пару человек, прежде чем я доберусь к двери сарая.

Это было неправдой. Мастифы искромсали бы меня в фарш задолго до того, как я поцарапал хотя бы одного из них. Я считал, что если собаки на воле, мне хватит времени добраться до сарая, прежде чем они меня настигнут, а потом я выберусь, отвлекая их мясом из кладовой. Мне повезло, что всё сложилось, как сложилось. 

— Но мне повезло, — сказал я Джону.

— Повезло? Как?

— К ним приехал человек графа Лечлейда.

— Ты знаешь, что это был человек графа? — внезапно спросил брат.

— Я узнал его, — сказал я, — и подслушал их разговор. — Я положил кинжал обратно в сумку. — Его лошадь стояла во дворе, так что все собаки были заперты.

— Тебе повезло, — пылко сказал Джон.

— Продолжай! — потребовал мой брат.

— Я прошмыгнул внутрь, — сказал я, — и собаки начали выть, но я спрятался, пока их утихомиривал Сэм Соломенное брюхо. Потом я подошёл к двери в дом и услышал их разговор. Саймон Уиллоби, — я посмотрел на Джона Хемингса, — должен был переписать пьесы, но ему выдали плохие перья.

— Ха! — отреагировал мой брат.

— Когда Сэм и его жена провожали де Валля до лошади...

— Де Валля? — переспросил брат.

— Это управляющий графа, — объяснил я. — Они оставили Саймона в доме, тогда я вошёл внутрь и ударил его, пока он не успел позвать на помощь.

— Ты ударил его? — взволнованно поглядел Джон Хемингс.

— Очнувшись, он не мог сообразить, Рождество сейчас или Пасха, — сказал я. — У него текла кровь. Я ударил его слишком сильно.

— Хорошо, — твёрдо сказал брат.

— Я взял пьесы, — продолжил я, — и ушёл. Да, и выпустил медведя.

— Вашингтона? — спросил Уилл Кемп. — Мне нравится Вашингтон. Старый мерзавец. Я видел, как он однажды прикончил десяток собак.

— Ты его выпустил? — переспросил Джон Хемингс. — Зачем?

— Потому что они наверняка бросились бы вдогонку, — пояснил я, — а медведь может их задержать. — Все уставилась на меня. — Так и вышло.

— Что вышло? — спросил Хемингс.

— Он их задержал.

— Разве это не опасно?

— Я бежал быстрее медведя, — сказал я, как будто это объяснение было очевидным.— Я вылетел со двора и продолжал бежать, но де Валль последовал за мной, верхом. Я бежал в Кожевенный переулок, и он преследовал меня со шпагой в руке.

— Господи Иисусе, — тихо произнёс Джон Хемингс.

— Но я взял и это, — я вытащил из сумки пистолет.

— Господи Иисусе, — эхом повторил брат за Джоном Хемингсом, — только не говори, что ты застрелил человека графа Лечлейда!

— Я выстрелил в его лошадь, — сказал я. — Всё вышло неплохо, она испугалась и сбросила де Валля, а сама упала на снег и сломала ему ногу.

— Ты взял его шляпу? — в изумлении спросил Джон Хемингс.

— Красивая шляпа, — объяснил я, — только с дыркой от пули.

Все замолчали. Мы любим, когда публика молчит, когда никто не кашляет, не ёрзает, не щёлкает орехи и с неожиданным шипением не открывает бутылки эля. Молчание означает, что спектакль удался и публика в нашей власти. Для актёра мёртвая тишина лучше, чем аплодисменты, и тем утром в большом зале публика сидела тихо.

Моя история в целом, конечно, была точна, но я очень многое опустил. Как-то раз, когда брат беспечно забыл о своей недоброжелательности ко мне, он сказал, что искусство рассказа состоит в том, чтобы выкинуть лишнее, и осмелюсь сказать, он прав, но пока я заучивал роли его пьес, мне часто хотелось выкинуть в двадцать раз больше.

Я переборол страх, из-за которого чуть не обмочился. Переборол дикое сердцебиение, панику, когда надо мной нависла лошадь де Валля, и вслепую  нажал на спусковой крючок, а пистолет запоздало выстрелил. Я не признался, что выстрелом меня отшвырнуло назад, что я закричал от страха и беспомощно растянулся в снегу. Вместо этого я невозмутимо описал этот момент, как будто я прицелился, хотя на самом деле закрыл глаза, и выстрел только чудом попал в цель. Я всхлипывал, дрожал, испугался чуть ли не до смерти, но зная, что слушает Сильвия, изобразил себя героем.

И я стал героем! Брат смотрел на меня так, что можно было даже счесть это за восхищение и уж точно за благодарность, Джон Хемингс сиял, мальчики уставились на меня как на полубога, и даже Уилл Кемп впечатлился. Он со скрипом отодвинул стул, встал и крепко хлопнул меня по спине. 

— Молодец, парень, — прогудел он, — молодец!

Только Ричард Бёрбедж не радовался. Он отвёл моего брата под руку к эркерному окну, и они стали переговариваться, а Ричард Бёрбедж поглядел на меня, чему-то обрадовался и вернулся к новой сцене. Мой брат забрался на подоконник и подозвал меня.

— Ты не можешь играть Ромео, — заявил он.

— Ты... — начал я.

— Не можешь, — сказал он удивительно мягко. — Садись.

Я сел. Он посмотрел в окно. От тепла в зале морозные узоры таяли, капли воды стекали снаружи по стеклу, искажая вид замёрзшей реки. 

— Всё ещё идёт снег, — сказал он. — Ну и холодина!

— Ты сказал... — снова начал я.

— Я знаю, что сказал, — прервал меня он, — и это было сказано легкомысленно. — Ромео — большая роль, слишком большая, а Ричард сыграет ее красиво. Но я обещаю тебе серьезную мужскую роль, хорошую роль.

— Серьезную, — повторил я.

— Роль пайщика, обещаю.

— Мужскую роль? Не такую, как Фрэнсис Дудка?

Он благосклонно улыбнулся. 

— Не такую, как Фрэнсис Дудка. Тебе она понравится. Настоящая мужская роль. Можешь отрастить бороду, и тебе хорошо заплатят, обещаю. — Он подождал ответа, но я молчал. — Это хорошая роль, даже очень хорошая, и мы можем начать репетиции, как только её перепишут. Его милость сказал, что её величество просила нас выступить, а теперь у нас есть две пьесы, чтобы сыграть при дворе. И ты участвуешь в обеих. — Он встал. — И наступит весна! Как только погода прояснится, будем играть обе пьесы в «Театре». Ты будешь играть, Ричард, и тебе заплатят. А теперь нужно закончить репетицию. — Он мельком взглянул на подоконник. — Спасибо, — сказал он и спустился по ступенькам.

Я проследил за его взглядом и увидел, что он оставил монеты на гобеленовой подушке. Шесть шиллингов!

— Как его зовут? — крикнул я ему.

Он повернулся и посмотрел на меня. 

— Его имя? Роль, которую я буду играть.

— Для этой роли тебе понадобится рапира, так что тренируйся!

— Его имя? — снова спросил я.

Он притворился, что не слышит, и просто пошёл дальше, а я раздумывал, можно ли верить его обещанию. Что сказал преподобный Венейблс? Что обещания в театре — как поцелуи в майский день. Меня только что поцеловали.

А за окном всё сильнее падал снег.

Настало время спокойно репетировать другие сцены, и они получились отлично, возможно потому, что все пребывали в хорошем настроении, кроме Джона Хемингса, горюющего из-за предательства ученика. Даже Бобби Гаф умудрился запомнить все свои реплики, хотя он по-прежнему беспокоился, возможно потому, что был на год моложе, чем требовалось для Титании.

Из актёров меня удивил Алан Раст. Он был высоким человеком крепкого телосложения и обычно играл роли серьёзных персонажей среднего возраста. Он обладал низким голосом, и одно его присутствие на сцене производило впечатление. И выбор его на роль Пака, вредного слуги Оберона, чьи ошибки и шутки в основном и задавали тон, выглядел удивительным. Когда я переписывал пьесу, Пак виделся мне феей, эльфом, весёлым гоблином, который скорее танцевал, а не ходил, пел или говорил.

Он был обманщиком, духом глубоких лесов, интриганом, и мне казалось, что эту роль прекрасно мог сыграть один из мальчиков, а пайщики отдали её человеку, обычно игравшему королей, лордов или тиранов. Раст изменил роль и в качестве комика соревновался с Уиллом Кемпом. Он не пытался уменьшить свой рост, хотя и заговорил более высоким голосом, а все его движения стали подчёркнуто легкими. Замирая, он был само достоинство, но достоинство исчезало, когда он двигался. Он танцевал, дрожал, был нетерпеливым, был забавным.

— Мой милый Пак, поди сюда! — звал Оберон, и милый Пак слишком ретиво понёсся по сцене и застыл в готовности снова умчаться.

— Ты помнишь, — продолжил Оберон, — как слушал я у моря песнь сирены, взобравшейся к дельфину на хребет?

И Пак кивнул слишком быстро и с нетерпением. Он дрожал, как будто жаждал улететь, исполняя поручение. Он явно не слушал хозяина. Оберон хотел, чтобы он вспомнил, как пела русалка пела и успокоилось бурное море, а звезды опустились, чтобы услышать её музыку.

— Ты помнишь?

— Я помню! — быстро ответил Пак, и стало ясно, что он не помнит, но что бы ни произошло, в конечном итоге получится не так, уж слишком в нём много энергии и мало здравого смысла. Зелье из волшебных цветов выльется на веки не того любовника, и результатом будут несчастные пары и замешательство. 

— Найди цветок, — приказал Оберон, показывая на левую часть сцены, — и возвратись скорее, чем милю проплывет Левиафан.

— Весь шар земной готов я облететь за полчаса! — произнёс Пак и убежал через правую дверь, словно за ним гнался медведь.

Все засмеялись.

Сильвия тоже засмеялась. Она покинула большой зал, когда принесла ткани, но вскоре вернулась с Джин, нашей швеёй, в руках обеих женщин громоздилось ещё больше ткани. Леди Энн Хансдон, бабушка невесты, осмотрела некоторые законченные костюмы и настаивала, что их нужно ещё больше украсить.

— Вот деньги, мастер Шекспир, — сказала она моему брату, — потратьте их!

Он поклонился.

— Ваша милость, — пораженно ответил.

— И не скупитесь! — властно сказала она.

В «Театре» имелся большой склад одежды, который я считал своим гардеробом, но мы не особо беспокоились о костюмах – достаточно замаскировать мальчиков под женщин и одеть благородных героев в шелка и атлас, а простого человека в бумазею. Играя Тита Андроника, Ричард Бёрбедж надевал штаны, сорочку, ниспадающий воротник и ботинки, а поверх искусно драпировали белую простыню, изображающую тогу. Его воины в исполнении нанятых актеёов носили побитые шлемы и дырявые нагрудники, прошедшие службу в Ирландии или Нидерландах. Публика никогда этого не замечала, но леди Энн хотела всё самое лучшее.

— Я хочу, чтобы пьеса напомнила маскарад, — твердила она.

Я никогда не видел маскарад, но знал, что это расточительное развлечение, которое устраивают в загородных особняках и городских дворцах для королевы и аристократии. Брат сказал, что это не столько пьесы, сколько показуха, изобилующая богами и богинями, хорами и музыкантами, с самыми замысловатыми эффектами и костюмами, которые только могли создать изобретательность, деньги и рукодельницы. Боги летали, русалки как будто скользили по озерам, фонтаны извергали цветную воду, траву красили в золотой цвет, херувимы мило щебетали, и что самое удивительное, женщины играли женщин. 

— И некоторые делают на редкость хорошо, — сказал мой брат.

— Тогда почему мы не...

— Потому что пуритане уже достаточно нас ненавидят! Выведи женщин на сцену, и пуритане сожгут театры дотла. Если пуританин чего и боится, так это — женщин. Кроме того, они ненастоящие актёры.

— Ненастоящие?

— Театры масок — простые благочестивые декламации, — зло сказал он, — созданные, чтобы заставить публику поддаться бесконечным речам о целомудрии, благородстве, храбрости и другой подобной ерунде. На них приятно смотреть, но тоскливо слушать.

«Сон в летнюю ночь» будет приятно смотреть. Джин с Сильвией принесли много ярдов белого шёлка, кремового атласа и тонкого кружева, чтобы одеть фей. У группы самых юных мальчиков-учеников были роли фей со словами, но их сопровождали полдюжины детей из прислуги лорда-камергера, для которых мой брат написал три песни, а Фил положил на музыку. Дети были сыновьями домашних слуг, а один, по имени Робин, оказался племянником Сильвии. 

— Поздоровайся с Фрэнсисом Дудкой, — приказала она ему.

— Привет, — произнёс мальчуган лет шести-семи.

— Привет, — ответил я неловко.

— Он маленький негодник, — произнесла Сильвия, наклоняясь, чтобы укутать Робина. — Стой спокойно, или я тебя шлёпну.

Последние слова адресовались ребёнку, который смотрел на меня широко открытыми глазами.

— Он старший сын моего брата, — объяснила Сильвия.

Её брат Нед работал в конюшнях. Кажется, вся её семья имела связи с хозяйством лорда Хансдона. Отец Сильвии работал гребцом его милости, пока не купил собственную лодку, а её мать, как и Сильвия, работала служанкой.

— Думаю, Робин тоже будет служить семье, когда вырастет, — продолжила она.

— Я хочу стать солдатом, — сказал Робин.

— Ты не хочешь стать солдатом, — сказала она, — потому что солдат рубят на кусочки. Ты хочешь работать на конюшне, как твой папа. И перестань ковыряться в носу. — Она шлёпнула Робина по руке и накинула шёлк ему на плечи, а после подвернула, пришпилила ткань и добавила шёлковую ленту. — Смотри, ты прямо настоящая милая фея!

— Не хочу быть феей.

— Но ты фея. И ты поёшь. Ты поющая фея. — Она завязала ленту и взглянула на меня. — У него приятный голос. У Робина. Он поёт как птичка, правда? Как маленькая красногрудая малиновка.

Робин ничего не сказал, просто глядел на меня, словно призывая на помощь в борьбе с этим чудовищным женским злоупотреблением властью.

— Так ты застрелил лошадь? — спросила Сильвия.

— Вряд ли.

— Значит, ты её не убил?

— Нет, просто напугал.

Она усмехнулась и хотела сказать что-то ещё, но тут Джин окликнула моего брата: 

— Мы кладём ковры на сцену?

— Да!

— Так что, феям не нужна обувь?

— Конечно, им не нужна обувь.

— Ты слышал? — сказала Сильвия Робину. — Тебе не нужна обувь, так что не забудь помыть ноги.

— Зачем?

— Потому что я так сказала. — Она чуть отпрянула, чтобы посмотреть на результат своих трудов. — Прелестная маленькая фея! Разве он не прелестный, Ричард?

— Ещё как, — сказал я.

— И не грызи ногти! — Сильвия шлёпнула Робина по руке.

Мальчик нахмурился. 

— Тётя Сильвия собирается выйти замуж за Тома, — сказал он ни с того ни с сего.

Мой мир остановился. Я понятия не имел, что сказать, потому что сказать было нечего. Сильвия покраснела и отвернулась. Она разрезала ножницами кисею, и лезвия на мгновение дрогнули, а потом снова решительно начали резать.

— Ты выходишь замуж? — беспечно спросила Джин, стоя на коленях перед другим ребёнком.

На мгновение наступила тишина. Сильвия сжимала губами две булавки, но вынула их.

— Мой отец так хочет, — попросту заявила она.

— Кто этот Том? — спросила Джин.

— Лодочник. — Сильвия так и не взглянула на меня. — Он помогает моему отцу.

— Хороший парень?

— Обошьём этот край атласом?

— На детских жилетах будем использовать синий цвет. — Джин, всё ещё стоявшая на коленях, заёрзала по полу, чтобы посмотреть на Робина. — Какая красота! До чего же хорошо выглядит этот высокий! А может быть, сделать то же самое для Титании? Но в золоте? Мы принесли золотой?

Сильвия зажала губами две булавки и покачала головой.

— Я принесу, — сказал Джин, вставая.

Сильвия выплюнула булавки. 

— Нет, я схожу! 

Она пробежала по залу и исчезла за большими дверями. Робин, обмотанный марлей и атласом, принялся ковырять в носу.

— Прекрасная девушка, — сказала Джин, когда Сильвия ушла. — Этому Тому повезло.

— Да, повезло, — невесело подтвердил я.

— И шить она умеет! — Джин начала подшивать край безрукавки Робина. — Она мастерски управляется с иглой. С ней хорошо работать вместе.

— Да, — сказал я.

Джин откинулась на каблуках и посмотрела на меня.

— Силы небесные, Ричард, не понимаю я вас, Шекспиров. Витаете в облаках. Стой спокойно, паршивец. — Она шлепнула Робина по руке. — Не ковыряйся в носу! Хочешь, чтобы все мозги вытекли? Как ты думаешь, почему твоя Сильвия не замужем?

— Моя Сильвия? — спросил я.

— Ради бога, ей шестнадцать! Жена Джона Хемингса в шестнадцать уже овдовела. Сильвия должна была выйти замуж два года назад.

— Должна?

— Нечего тебе это слушать, — сказала Джин Робину, — и не грызи ногти или всё закончится двумя обрубками, как у Скользкого Даниэля. Будешь есть как собака, с такими-то обрубками. Она не хочет выходить за этого Тома, так? А её отец слишком мягкий, чтобы заставить.

— Кто этот Скользкий Даниэль? — спросил Робин.

— Ты его не знаешь, дорогой, но он устраивает ужасный беспорядок, когда ест. Не может даже зад подтереть, так что от него ужасно воняет.

Робин рассмеялся, а я смотрел за двери зала, но Сильвия не появилась. Снег падал всё сильнее, окно эркера облепило белым, и пайщики решили объявить перерыв и отпустить всех домой.

— Встретимся завтра, — объявил мой брат.

И я пошёл домой.

Поднялась метель. Почти весь день казалось, что мы потонем под большими мягкими хлопьями, но когда я добрался до дома, снег прекратился. Я заплатил вдове Моррисон за комнату три шиллинга, и она уставилась на монеты, как будто прежде никогда не видела ничего подобного.

— Февральское чудо! — произнесла она и поцеловала меня в щёку. — Возьми овсяную лепёшку, милый. Возьми две.

— Как отец Лоуренс? — спросил я.

— Он занят, дорогой. — Она подмигнула мне. Как я подозревал, это значило, что старый священник выслушивает исповеди.

— Тебя здесь спрашивал один тип.

— Меня?

— Мерзкий тип, — сказала она, и вид у меня, видимо, стал встревоженным. — Всё в порядке, дорогой, — продолжила она, — я сказала, что ты не заплатил за жильё и тебя вышвырнули на улицу. Это ведь почти правда, верно?

Я пошёл на чердак, там было темно и холодно. Я ударил кресалом о кремень, поджёг обрывок обугленного льна в коробке с трутом и поднёс пламя к лучине. Я чувствовал себя несчастным. Отец Лоуренс занят, а у меня нет настроения болтаться на чердаке в одиночестве. Сильвия! Мне хотелось верить словам Джин, но разум всегда представляет худшее. И свадьба с Томом имела смысл. Он лодочник, он молод, у него есть занятие, он зарабатывает деньги. И с чего бы родителям Сильвии хотеть, чтобы она вышла замуж за нищего актёра? Возможно, Джин была права, возможно, Сильвия не хотела замуж за Тома, но здравый смысл диктовал, что она должна за него выйти.

Я подумал о словах, которые Основа сказал Титании, когда она объявила ему о своей страсти, пылкой страсти, несмотря на его ослиную голову. Под влиянием волшебного зелья Оберона она поклялась в бессмертной любви, на что Основа ответил: «По правде говоря, любовь и разум редко ладят в наше время», и я надеялся, что это правда! Тем не менее, я боялся, что разум и любовь поладят. В пьесе всё может случиться. Королева фей может влюбиться в чудовище, а родители Сильвии хотели, чтобы их дочь благополучно вышла замуж за человека, который станет ей опорой и будет содержать в старости.

Я не хотел сидеть в одиночестве и на холоде, но не хотел и оставаться в одежде мастерового, которую носил весь день, и потому переоделся в красивую одежду, украденную в «Театре». Я разозлился и сказал себе, что Сильвия меня обманула, а когда я обнаружил обман, убежала от меня. Поэтому нынче же вечером я найду другую женщину и растрачу всё, что у меня осталось от подарка брата.

Я выбрал камзол, скроенный из наимягчайшей чёрной испанской кожи со вставками из тёмно-синего бархата. Когда-то он стоил целое состояние, но какая-то великодушная душа, устав от него, пожертвовала его театру. Рукава крепились к плечам серебряными шнурами, продетыми сквозь небольшие серебряные отверстия, и дополнялись белым шелком, пропущенным через прорези на предплечьях. Манжеты были из французского кружева, короче говоря, прекрасный камзол. Этот наряд я выбрал как жест против злой судьбы, против попранной любви. Я повесил у пояса кинжал в ножнах, завернулся в плотный тёмный плащ и затем с монетами в кошельке вернулся в холодную ночь.

— Идёшь в таверну? — спросила вдова.

— Ненадолго.

— Тебе стоит беречь деньги, Ричард.

Несомненно, это был мудрый совет, но тем не менее, я пошёл в «Дельфин», надеясь, что Алиса пока одна, но когда я толкнул дверь в переполненный, дымный зал, то увидел брата, сидящего за большим столом около очага. Он был с четырьмя незнакомцами. Я остался в тени, наблюдая за ним. Он выглядел оживлённым, явно рассказывал какую-то историю, а его спутники смеялись. Он выглядел счастливым. И почему это меня не удивило? Может быть, потому, что со мной он вечно хмурился?

Я сомневался, что он обрадуется моему приходу, несмотря на возвращение своих драгоценных пьес, и не хотел оказаться в его обществе, поэтому снова отступил в тень, а затем увидел, как Алиса спустилась по лестнице и пересекла переполненную комнату. Она выглядела такой худой и бледной, светлые волосы растрепаны, но при виде моего брата её лицо просветлело, а тот жестом пригласил её к столу. Она подошла, села на скамью и прижалась к плечу моего брата. Давно наступил комендантский час, а это значило, что городские ворота уже закрыты. Ясно, что мой брат не собирался идти домой. Он проведёт ночь здесь. Он что-то прошептал на ухо Алисе, и та засмеялась. Он наклонился и поцеловал её в лоб. Она начала оживленно говорить, а мой брат и его спутники слушали. Они были счастливы.

Я не хотел здесь оставаться, но не хотел и домой, так что в тоске побрел в «Сокол», где, как обычно, Мари сидела у огня, Дик хмурился, а Маргарет с мужем ссорились.

— Выглядишь как испанский гранд! — поприветствовала меня Маргарет. — Разве Ричард не выглядит грандом?

— Обвяжи ленту вокруг собачьей шеи, — проворчал Жирный Хэрольд, её муж.

— Жалкий старый мерзавец.

Я купил пряного эля и уселся у камина, где размышлял о Сильвии, а затем вспомнил «противного типа», который наводил справки у вдовы. Я подозревал, что его послал де Валль. Каким-то образом за весь день волнений и разочарований я не подумал о мести де Валля, но он точно захочет отомстить. Он человек гордый, а я сломал ему ногу и украл шляпу. Я вздрогнул, внезапно осознав опасность.

— Возможно, сегодня я переночую здесь, — сообщил я Маргарет.

— Снег уже прекратился, Ричард, но конечно, добро пожаловать.

— Если заплатишь, — вставил Жирный Хэрольд, — можешь остаться, если заплатишь. Мы не богадельня.

— Разве нет? Вот это новость, — сказала Маргарет. — Конечно, можешь остаться, Ричард, не переживай.

— Ему понадобится кровать, — проворчал Джон.

— Кровать! Кому сегодня может понадобиться кровать?

— Кому-нибудь.

— Тому, кто пропустил комендантский час, — услужливо вставила Мари.

— Сегодня ни одного путешественника! — насмешливо сказала Маргарет.

И в этот момент мы услышали стук копыт.

— Разве? — возликовал Хэрольд. — Значит, ни одного?

Поздно вечером в Шордиче не услышишь стук копыт, а это была не одна лошадь, а грохот множества копыт, едва заглушаемый снегом. Всадники приближались, и мы ждали, что они проедут мимо, но они остановились, и наступила тишина. Лошади означают деньги, а деньги означают власть. А власть — значит проблемы, и все в «Вонючем цыплёнке» это знали. Мы уставились на дверь.

— Это не к нам, — прервала Маргарет напряжённое молчание.

Молчание затянулось.

— Они ушли, — неуверенно сказал Хэрольд.

— Мне нужно отлить, — объявил я, оставил монетку на столе, схватил плащ и направился к двери кладовки.

— Не здесь, мерзавец! — заорал Хэрольд. — Выйди в переулок, как истинный христианин!

Я протиснулся в дверь. Под бочками скрылась парочка, и я толкнул дверь в конюшню и увидел поджидающего там человека. Вернее, увидел длинную тусклую полоску клинка. И стоило мне появиться, как его направили на меня. Владелец клинка молчал. Он был в чёрном, и я увидел его только потому, что в задней комнате дома Нелли Коттон горел фонарь, освещая двор. Нелли никогда не спала. Она не покладая рук шила в дальней комнате одежду для своих детей, лежащих на кладбище Святого Леонарда. Она была безумной.

Мужчина двинулся ко мне, свет фонаря Нелли мерцал на его клинке. Я быстро свернул налево, через ворота в смрад переулка, но там ждал ещё один тип, тоже в чёрном и тоже с клинком, на этот раз — коротким ножом с широким лезвием.

— Тебя хочет видеть мистер Прайс, — сказал он, и тот тип, что стоял во дворе «Сокола», прошёл через ворота и острием шпаги коснулся моей спины между лопатками.

— Что за мистер Прайс? — спросил я, прикидывая, что сумею подпрыгнуть, уцепиться за стену и перемахнуть через неё в задний двор Дэви Локета, но меня подтолкнули клинком в спину. Я не успел бы перепрыгнуть.

— Мистер Прайс, — сказал второй тип, — это джентльмен, который хочет тебя увидеть.

— Вы ошиблись, — сказал я и на мгновение даже поверил в это. Я знал единственного мистера Прайса, продавца рыбы, и он не мог заработать и двух пенни, не говоря уже о слугах в чёрных одеяниях и с обнажёнными мечами.

— Нет, Ричард, — сказал позади меня владелец клинка, — мы не ошиблись.

— Иди и не дергайся, парень, — сказал человек с ножом, — и сохранишь яйца.

— Или одно яйцо, — сказал владелец шпаги и сдвинул клинок так, что он пронзил плащ и скользнул между бедер. А потом он надавил. — Но лучше хотя бы одно, правда, парень?

Он был прав. Так что я смиренно пошёл.

Их было шестеро, и семь лошадей. Седьмая — для меня. Это была заморенная кляча с седлом, но без стремян, и даже если бы я мог послать её в галоп, всё равно никогда бы не удрал от шестерых всадников на холёных жеребцах. Это были перси. Персиванты. Они мне этого не сказали, но в этом не было необходимости, потому что ими верховодили лобастые близнецы, над которыми издевался Алан Раст в «Театре». Один ехал слева, а другой справа, и они обсуждали меня.

— А он симпатичный.

— Да, брат. Пока что.

— У него красивая шляпа.

— Точно!

— Он не очень-то разговорчив, да? — Правый близнец толкнул меня. — Проглотил язык?

— Скорее всего, он лишится языка, — сказал второй близнец, — если мистер Прайс решит его вырвать.

— С корнем.

— Кулдык-кулдык, — произнёс второй близнец со смехом. — Так ты будешь говорить, когда он с тобой разделается.

— Нет, — возразил первый, — обычно больше похоже на буль-буль, но только после того, как они перестают кричать.

— Значит, будет кулдыкать и булькать.

Близнецы были молоды. Лет двадцать с небольшим. Молодые и уверенные. А те двое, что ехали впереди, и двое позади, были крупнее, старше и молчали. Пара впереди слушала болтовню близнецов, даже не оборачиваясь, и я чуял, что они презирают близнецов.

Мы двигались медленно. Нельзя торопить лошадь в темноте, если не хочешь, чтобы она сломала ногу, особенно когда едешь по ненадёжной дороге и недавно выпавшему снегу. Мы направились на северо-запад вокруг города, следуя по Хог-лейн между укрытыми снегом живыми изгородями. На юге темнела полосой городская стена с зубцами, слабо освещенными лондонскими фонарями. Ночной ветер дул с юга, принося в город вонь сточных вод и дыма. Лунного света едва хватало, чтобы рассмотреть гладкие и белые поля.

Лошади ускорили шаг, когда мы достигли домов к северу от Криплгейта. У дверей горели фонари, из окон таверны лился тусклый свет. Улицы стали узкими, пришлось нырять под выступающие балконы или свисающие вывески. Мы миновали «Утку и селезня», где я когда-то выиграл шестнадцать шиллингов в карты у портного с севера. Карты были мечеными. На мгновение я испугался, что перси отведут меня обратно во двор Мусорщика, но потом мы повернули на юг, к Смитфилду. Сторожа ныряли в дверные проёмы, и несколько человек, которые ещё не спали, нырнули в переулки, чтобы не попадаться на глаза одетым в чёрное мужчинам на крепких лошадях.

— Может, у симпатяги есть подружка, брат, — сказал близнец слева от меня, когда мы въехали на большую площадь Смитфилдского рынка.

Близнец выдохнул облачко пара.

— Нам же нравятся сёстры, братишка.

— Ох, нравятся.

— Или все-таки подружка?

— Нам и подружки нравятся.

— У него должна быть подружка. Он же симпатяга.

— А мы ненавидим симпатяг, да, братишка?

— Мы ненавидим симпатяг.

Я ничего не ответил, и моё молчание так их расстроило, что они тоже замолчали. Мы доехали до Вестминстера и оказались у тяжёлых ворот под охраной двух слуг в алых ливреях. Ворота освещались парой пылающих факелов, которые мигали от ночного лёгкого ветерка. Стражники ничего не сказали, очевидно, узнав всадников, просто подняли алебарды, а один толкнул правую створку ворот. Я понял, где мы. Это был дворец, где Саймон Уиллоби целовал лорда-коротышку под дождём.

— Спрыгивай, симпатяга, — приказал мне один из близнецов, как только мы оказались за воротами, и я повиновался.

Близнецы тоже спешились, один дёрнул меня за локоть и повёл через низкую дверь в освещённый фонарём двор.

Дворцы похожи на театры. Снаружи всё безвкусное и яркое, разрисовано звёздами и сияет ненастоящим мрамором, но стоит уйти со сцены, как откроется грязь, беспорядок, голое дерево и треснувшая штукатурка. Мы были за кулисами дворца, глубоко в недрах, где вечно бодрствуют слуги. По одну сторону от прохода лежали дрова, а из двери, где прачка толкала шестом бельё в висящем над огнём котле, валил пар. Она увидела близнецов и перекрестилась. Все может произойти прямо во дворце, без констеблей. По слухам, во внутренних покоях королева держала распятие, большой крест с распятым Христом, смотрящим на неё сверху. Возможно, это правда. А совсем рядом людям вырывали кишки и сжигали, предварительно лишив глаз.

— Он трудится допоздна, — сказал мне один из близнецов.

— Мистер Прайс, — пояснил другой.

— Трудится допоздна.

Они произнесли это со странным уважением, но не ко мне, а к допоздна работающему мистеру Прайсу. Моя ненависть к близнецам переросла в отвращение. Они были на голову ниже меня, но всё вокруг них казалось слишком большим; большие зады, большие носы, большие подбородки, густые чёрные волосы под чёрными бархатными беретами, объёмные мускулы, вздувшиеся под чёрными рукавами. Грубые неуклюжие парни, которые вели меня через маленький двор, заваленный бочками, а потом в коридор, где один из близнецов постучал в дверь.

— Войдите, — послышался голос.

— Иди, — близнец протолкнул меня в дверь.

— Сними шляпу, — сказал второй близнец и сорвал с моей головы широкополую шляпу Кристофера де Валля. Они зашли за мной в комнату, и за ними ещё два персиванта. Все почтительно кивнули сидящему за столом человеку.

— Мы его привели, мистер Прайс, — произнёс один из близнецов.

Ответа не последовало.

Комната была небольшая, но достаточно просторная. На полу сено, а стены обшиты панелями из тёмной древесины. На потолке изображено ночное небо, корабли с раздутыми ветром парусами плыли меж звёзд. Я понял, что рисунок заказывал не мистер Прайс, потому что он выглядел слишком несерьёзным по сравнению с остальной комнатой, а мистер Прайс не походил на человека, у которого корабли плывут в небесах. Он явно любил порядок — у одной стены на полках аккуратно лежали бумаги. Хотя ещё больше бумаг было на большом столе, занимавшем половину комнаты.

На столе горело тридцать больших свечей. Они освещали комнату и днём, и ночью, потому что окон в ней не было. Позади стола половину дальней стены, занимал широкий каменный камин, в котором потрескивал огонь. Дрова лежали слева от очага, а морской уголь справа. Жар был сильный, но одетый в чёрное мистер Прайс придвинулся поближе к огню.

Мистер Прайс. Он сидел за столом и писал. Перо скрипело по бумаге. Он продолжал писать, не поднимая головы, царапал пером бумагу и окунал его в оловянную чернильницу, потом тщательно стряхивал избыток чернил и снова царапал по бумаге. Я видел лишь макушку с похожей на монашескую тонзуру лысиной. Скрип-скрип. Насколько я мог судить, он был одет во всё чёрное и не носил воротник. Пуританин? Даже близнецы носили воротники, но грязные и плохо накрахмаленные, которые болтались под слишком крупными подбородками.

Наконец, мистер Прайс прервал молчание:

— Где, мы приобрели перья?

— В лавке миссис Хамильтон на Грасс-стрит, мистер Прайс, — ответил один из близнецов.

— Правильное название Грейсчёрч-стрит, кажется?

— Ну да, Грейсчёрч-стрит, мистер Прайс, прошу прощения.

— Передайте миссис Хамильтон, что её перья недостаточно мягкие. Спросите её — я что, должен слюнявить перо?

— Я уверен, что миссис Хамильтон сама послюнявит ваше перо, мистер Прайс.

За этим последовало молчание. Перо замерло, а мистер Прайс притих. Близнецы не шевелились. 

— Я... — сказал один, но запнулся, — в смысле, я мог бы...

Снова зашуршало перо, и близнецы расслабились. В огне хрустнули угли, и в комнату потянулась струйка дыма.

— Подложи-ка угля, — сказал мистер Прайс, и один из близнецов обошёл вокруг стола, чтобы подложить в камин побольше угля, хотя там и без того уже бушевало адское пламя.

Мистер Прайс взял обрывок тряпки и тщательно вытер остриё пера. Потом аккуратно сложил тряпицу, положил её рядом с бумагой, макнул перо в чернильницу и посмотрел на меня.

«Вот свинья», — сразу подумал я, вспомнив слова лорда Хансдона о Поросёнке Прайсе. И он был прав, потому что Джордж Прайс был свиньёй в человеческом обличье. Маленький, пухлый человек с тяжёлыми челюстями, приплюснутым носом и крохотными глазками, жидкой бородёнкой и плотно стиснутыми губами. Возраст? Лет сорок или больше. У него был вялый подбородок и раздражённое выражение лица. «Уродливая свинья, — подумалось мне, — но злобная и опасная».

— Меня зовут Джордж Прайс. Джордж. Прайс, — чётко повторил он, разделив имя и фамилию долгой паузой.

Он помолчал, ожидая, что я заговорю, но я ничего не ответил. Он постучал пальцами по столу. Ногти у него были обкусаны, кожа вокруг разодрана в кровь, но никаких чернил на пальцах. Я никогда не видел писателя, поэта, клерка или нотариуса, у которого на пальцах не было бы чернильных пятен. Но только не у свиноподобного мистера Прайса. Привередливый поросёнок. За его спиной ревел огонь, пламя освещало комнату не хуже свечей.

— Он неразговорчив, мистер Прайс, — сказал стоящий у очага близнец.

— Тише, — произнёс мистер Прайс. Затем посмотрел на меня, закрыл глаза и сложил искусанные пальцы. — Давайте помолимся, — сказал он.

— Закрой свои паршивые глаза, — рявкнул близнец, стоящий рядом со мной.

— О Господь, — произнёс Прайс, — в твоей власти защитить это королевство. Благослови нас, Боже, мы молимся, чтобы наши труды в эту ночь восславили тебя и ускорили пришествие царствия твоего. Мы молимся об этом во имя Господа нашего Иисуса Христа. Аминь.

— Аминь, — одновременно пробормотали близнецы.

Джордж Прайс открыл глаза и посмотрел на персиванта у закрытой двери. 

— Приведите парня, — велел он.

Персивант ушёл, а мы остались ждать. Потрескивал огонь. На дощатый пол с башмаков натекли лужи талого снега.

Я услышал шаги. Дверь открылась, и зашёл персивант, держащий парнишку за воротник камзола.

Это был Саймон Уиллоби.

— Теперь можем начать, — сказал мистер Прайс.



Глава восьмая | Безумен род людской | Глава десятая