Глава вторая

Суббота.

Погода прояснилась, обнажая бледное небо, в котором раннее зимнее солнце отбрасывало длинные тени даже в полдень, когда наперебой звенели колокола городских церквей. С востока неслись большие косматые облака, но не было намёка на дождь, и прекрасная погода означала, что можно давать представление, и когда закончилась какофония полуденных колоколов, наш трубач, стоя на башне «Театра», заиграл фанфары, и поднятый флаг с красным крестом Святого Георгия означал, что мы представляем пьесу.

Первые зрители начали приходить ещё до часа дня. Они шли по Финсбери-филдс, сначала понемногу, но поток нарастал — мужчины, женщины, ученики, торговцы и дворяне, все пришли из Криплгейта. Другие поднялись с Бишопсгейта и повернули вниз по узкой тропинке, ведущей мимо лошадиного пруда к театру, где одноглазый Иеремия стоял у входа с запертым ящиком с прорезью на крышке, а двое хмурых мужчин, вооружённых мечами и дубинками, охраняли старого солдата и его ящик. Каждый зритель бросал через прорезь пенс. Три шлюхи из таверны «Дельфин» продавали лесные орехи рядом с «Театром». Слепой Майкл под охраной огромного глухонемого сына продавал устрицы, а Гарри Вилка продавал бутылки эля. Толпа, как всегда, была в приподнятом настроении. Люди приветствовали старых друзей, болтали и смеялись, пока заполнялся двор.

Люди побогаче пошли к двери поменьше, заплатив два пенса, и поднялись по лестнице в галерею, где ещё за один пенни могли взять подушку для жёстких дубовых скамеек. Женщины наклонились над верхней балюстрадой и уставились на буржуа, а некоторые молодые люди, в основном изящно одетые, пристально смотрели в ответ. У многих мужчин, заплативших пенсы, чтобы стоять во дворе, не было намерения там оставаться. Вместо этого они просматривали галереи в поисках симпатичных женщин, и разглядев понравившихся, платили больше пенсов, чтобы подняться по лестницам.

Уилл Кемп уставился через щёлку.

— Прилично набралось народу, — отметил он.

— Сколько? — спросил кто-то.

— Тысячи полторы? — предположил он. — И они всё ещё идут. Я удивлён.

— Удивлён? — спросил Джон Хемингс. — Почему?

— Потому что, эта пьеса дерьмовая, вот почему. — Уилл отступил от щёлки и взял пару ботинок. — И всё же я люблю играть в дерьмовых пьесах.

— Господи боже, любишь? Почему?

— Потому что тогда мне не приходится смотреть эту дрянь.

— Джин, — позвал кто-то из тени, — этот чулок рваный.

— Я принесу тебе другой.

Трубач заиграл фанфары ещё чаще, каждая трель весело приветствовалась собравшейся толпой. 

— Напомни мне, что за джигу мы играем сегодня? — спросил Генри Конделл.

— «Иеремию», — ответил Уилл Кемп.

— Опять?

— Им нравится, — огрызнулся Уилл.

Джордж Брайан дрожал в углу комнаты. Дрожал не от холода, а от нервозности. Одна нога бесконтрольно дёргалась. Он моргал, кусая губу, пытаясь вполголоса произнести свои реплики, но вместо этого заикался. Джордж всегда боялся перед представлением, хотя как только выходил на сцену, становился смелым. Ричард Бёрбедж упражнялся в другом углу, встряхивая руками и ногами для акробатической подготовки, а в это время блистательный Саймон Уиллоби с высоко уложенными волосами, увешанными стеклянными рубинами, в юбке цвета слоновой кости кружился взад-вперёд посреди гримёрки, пока Алан Раст не велел ему успокоиться, после чего Саймон обиженно отступил в дальнюю часть комнаты, сел на бочку и принялся ковырять в носу.

Мой брат спустился по лестнице, очевидно, из конторы, откуда взяли ящики с деньгами, чтобы вынуть выручку.

— Семь молодых лордов на сцене, — довольно сказал он. 

Сидеть на краю сцены стоило шесть пенсов, а значит, пайщики только что заработали три шиллинга и шесть пенсов с семи жёстких стульев. Мне повезло заработать три шиллинга и шесть пенсов за неделю, а скоро, когда из-за зимней погоды театр надолго закроется, я буду рад заработать и шиллинг.

Джин, наша швея, побрила меня. Это было второе бритье в тот день, холодная вода обожгла кожу, когда она брила подбородок, верхнюю губу, щёки, и затем линию волос для увеличения лба. Пинцетом она придала форму бровям, потом велела откинуть голову назад.

— Я это ненавижу, — сказал я.

— Не суетись, Ричард! — Она окунула деревянную лопатку в маленькую баночку. — И не моргай! — Она держала лопатку над правым глазом. Капля жидкости попала мне в глаз, и я моргнул. Защипало. — Теперь другой, — сказала она.

— Они называют это смертельным паслёном, — сказал я.

— Глупенький. Это просто сок белладонны. — Она капнула вторую каплю в левый глаз. — Так. Порядок. 

Помимо того, что белладонна щипала и на время расплывалось зрение, она расширяла зрачки, и глаза казались больше. Я держал их закрытыми, пока Джин покрывала моё лицо, шею и верх груди белилами, из-за которой моя кожа выглядела белой как снег.

— Теперь чёрный, — радостно сказала она и пальцем намазала пасту из свиного жира и сажи вокруг глаз. — Прекрасно выглядишь!

Я заворчал, а она рассмеялась. Она вытащила другую баночку из бездонной сумки и низко наклонилась. 

— Кошениль, милый, не говори Саймону.

— Почему?

— Я дала ему марену, потому что это дешевле, — прошептала она и намазала мои губы пальцем, сделав их красными как вишни.

Я больше не был Ричардом, я был Астинь, царицей Персии.

— Подари нам поцелуй! — обратился ко мне Генри Конделл.

— Боже милостивый, — пробормотал Джордж Брайан и наклонил голову между колен. Я подумал, что его вырвет, но он сел и глубоко вздохнул. — Боже милостивый, — повторил он. 

Мы не обращали на него внимания, мы уже это видели и слышали, и знали, что он будет играть так же хорошо, как прежде. Мой брат прижал к груди нагрудный щит и позволил Ричарду Бёрбеджу пристегнуть ремни.

— Должен быть и шлем, — сказал мой брат, пожимая плечами, чтобы привыкнуть к только что пристегнутому щиту. — Где шлем?

— В меховом сундуке, — отозвалась Джин, — у чёрного хода.

— Что он там делает?

— Хранится в тепле.

Я поднялся по деревянной лестнице в верхнюю комнату, где хранилась большая часть костюмов и немного сценической мебели, а музыканты настраивали инструменты.

— Ты здорово выглядишь, Ричард, — поприветствовал меня Филипп, главный музыкант.

— Вставь лютню себе в задницу и поверни, — сказал я ему. Мы были друзьями.

— Сначала подари нам поцелуй.

— Потом поверни её ещё раз, — договорил я и посмотрел через балконную дверь. 

В тот день музыканты играли на балконе, и игравший на тамбурине уже стоял там. 

— Приятная, взрослая публика, — сказал он и простучал палочками по коже тамбурина, толпа внизу взревела.

Я вернулся в комнату и взобрался по лестнице на крышу башни. Я выглядел неуклюжим в длинных, тёмных юбках, но приподнял их и медленно поднялся по ступенькам.

— Я вижу твой зад, — прокричал Филипп.

— Тебе повезло, музыкант, — сказал я и выбрался через люк на площадку, где стоял трубач Уилл Тойер.

Уилл усмехнулся.

— Я тебя ждал, — сказал он. 

Уилл знал, что я приду к нему, потому что для меня подниматься на шаткую платформу перед выступлением было чем-то вроде суеверия. Каждый раз, когда я играл в «Театре», мне приходилось подниматься на башню. Для этого не было никакой причины, кроме твёрдой уверенности, что я буду плохо играть, если не взберусь по лестнице в тяжёлых и громоздких юбках. У всех актеров свои суеверия. Джон Хемингс носил заячью лапку на серебряной цепочке, Джордж Брайан дрожащими и трясущимися руками дотрагивался до балки на потолке, Уилл Кемп целовал швею Джин, а Ричард Бёрбедж вытаскивал меч и целовал клинок.

Мой брат притворялся, что у него нет никакого ритуала, но думая, что никто не смотрит, он перекрестился. Он не был папистом, но когда Уилл Кемп обвинил его в том, что он поцеловал грязную задницу Великой шлюхи Вавилона, мой брат просто рассмеялся.

— Я делаю это, — объяснил он, — потому что это первое, что я когда-то сделал на сцене. По крайней мере, самое первое, за что мне заплатили.

— И что это была за роль?

— Кардинала Пандульфа. ^[5]

— Ты играл это дерьмо?

Брат кивнул. 

— Первая пьеса, в которой я играл. По крайней мере, как оплачиваемый актер. «Тяжелое царствование короля Иоанна», и кардинал Пандульф постоянно крестился. Это ничего не значит.

— Это значит Рим!

— А раз ты целуешь Джин, это означает любовь к ней?

— Не дай бог!

— Могло быть и хуже, — сказал мой брат, — она хотя бы труженица.

— И слушком усердная! — услышала разговор Джин. — Мне нужна помощница. Один человек не может делать всё.

— Но может попытаться, — проворчал Уилл Кемп.

— Чёртово животное, — пробормотала Джин.

Суеверия, будь то подниматься на башню, креститься или целовать швею, были едва ли бессмысленны, потому что все мы верили, что они отвратили от театра демонов, из-за которых мы забывали слова, которые приносили нам угрюмую публику или заклинивали люк на сцене, что иногда происходило в сырую погоду.

Я немного постоял на площадке башни. Ветер дул порывами, развевая наверху флаг с красным крестом. Я посмотрел на юг и увидел, что в театре «Занавес» нет флага и нет трубача, это означало, что в этот чудесный день они даже не устраивали представление со зверьём. За пустым театром внизу чернел город с вездесущим дымом. Когда Уилл Тойер еще раз проиграл фанфары, чтобы разбудить зрителей, которых хорошо подбадривал звук, я вздрогнул.

— Это их разбудит, — радостно сказал Уилл.

— Меня-то разбудило, — откликнулся я. 

Я смотрел на север, за башни церкви Святого Леонарда, в сторону зелёных холмов за деревней Шордич, где вдоль лесов и изгородей мчались тени облаков. Во дворе и на галереях шумела публика. Театр почти заполнился, значит, пайщики получат шесть-семь фунтов, а мне заплатят шиллинг.

Я спустился по лестнице. 

— У тебя есть ритуал? — спросил я Фила.

— Ритуал?

— То, что нужно делать перед каждым выступлением.

— Я смотрю тебе под юбки!

— Нет, кроме этого.

Он усмехнулся. 

— Я целую крумхорн ^[6] Роберта.

— Правда?

Роберт, друг Фила, поднял инструмент, который выглядел как короткий пастуший посох.

— Он его целует, — сказал он, — а я в него дую.

Другие музыканты засмеялись. Я тоже засмеялся, затем спустился по лестнице и увидел Исайю Хамбла, суфлёра, закрепляющего лист бумаги на правой двери. 

— Ваши входы и выходы, господа, — объявил он, как обычно. 

Все знали, когда входить, но было приятно осознавать, что список там. Ещё приятнее было видеть Шалуна, злобного театрального кота, ожидающего у той же двери. Все, кто выходили через эту дверь, гладили Шалуна, чтобы держать демонов в страхе. И если Шалун злобно выпускал когти и царапал до крови, это считалось особенно хорошим предзнаменованием.

— Мне нужно отлить, — сказал Томас Поуп. 

Ему вечно нужно помочиться перед спектаклем.

— Помочись в штаны, — проворчал Кемп, как всегда.

— Джин! Где зелёный плащ? — прокричал Джон Дюк.

— Там же, где и обычно.

— Милостивый Иисус, — сказал Джордж Брайан. 

Он заметно дрожал, но никто не попытался успокоить или ободрить его, потому что это принесло бы неудачу, и кроме того, мы все знали, что расшатавшиеся нервы Джорджа успокоятся в тот же миг, когда он пройдет на сцену, и мышь превратится во льва.

Парнишки с накрашенными белыми лицами, чёрными глазами, красными губами и в красивых платьях собрались у левой двери, их длинным локонам придали объём и украсили лентами. Саймон Уиллоби уставился в полированный кусок металла, прибитый к двери, любуясь своим отражением. Потом трубач Уилл выдул над нашими головами шесть высоких и призывных нот, прозвучавших как сигнал на охотничьем поле. На первой городской церкви пробило два часа

— Подождите, — сказал мой брат, как всегда, и мы молча застыли, пока церкви одна за другой не пробили час, наполняя небо колокольным звоном. Пробил последний колокол, но никто не двигался и не говорил. Даже ожидающая толпа молчала. Затем где-то к югу от города зазвенел колокол на далекой церкви. Он пробил через добрую минуту за всеми остальными, но мы по-прежнему не двигались.

— Ещё подождём, — тихо сказал брат и закрыл глаза.

— Господи боже! — прошептал Джордж Брайан.

— Мне правда нужно помочиться! — простонал Томас Поуп.

— Помолчи же наконец! — проворчал Уилл Кемп, как обычно. — Не болтай!

Прошла как будто вечность, и на Святом Леонарде прозвонили два часа. Церковь к северу от нас в Шордиче всегда была последней, и зная, что её колокола были сигналом для начала представления, толпа снова зааплодировала. Над нами раздались шаги, это музыканты вышли на балкон. Наступила пауза, потом трубач протрубил последний раз и застучали сразу два барабана.

— Начнём! — сказал мой брат ожидающим мальчикам, Саймон Уиллоби открыл левую дверь, и мальчики протанцевали на сцену.

Мы были актёрами, и мы играли.

Ради справедливости должен сказать, мой брат не писал подобных глупостей, хотя видит Бог, он понаписал достаточно ерунды, которую приходилось декламировать на сцене. Мы играли «Эстер и Агасфер», и я играл Астинь, царицу Персии, хотя был одет в красивую современную одежду, единственная уступка библейской обстановке — отороченный мехом большой льняной плащ, красиво закручивающийся, когда я поворачивался. Плащ был тёмно-серым, почти чёрным, потому что я играл злодейку, героиней была Эстер, пухлая шестнадцатилетняя девица в исполнении Саймона Уиллоби в бледно-кремовом плаще.

Бог знает, почему героиню назвали Эстер, ведь на самом деле ее звали Эсфирь, но как бы она ни звалась, в пьесе она собиралась стать царицей Персии. История из Библии, поэтому нет необходимости её пересказывать, кроме как объяснить, что изменилось. В нашей версии Астинь пытается отравить Эстер, терпит неудачу, её обуревает ярость, затем она отказывается от своей короны и облизывает пухлую задницу Эстер, что я сейчас и делаю. Я стоял на коленях перед ухмыляющимся маленьким ублюдком.

— Спокойны будьте, королева, — сказал я и вложил в слово «спокойны» гораздо больше силы, чем требовалось, потому что Уиллоби, самодовольная маленькая шлюха, размахивал веером из павлиньих перьев, чтобы зрители смотрели на его размалёванное лицо, — прибежище для них и их опора — продолжил я, — и предназначены они служить в любви и страхе. Ни хитростью, ни силой враг не сможет управлять, когда могучей и влиятельной рукой его сдержать!

Малообразованная публика любила эту чепуху. Некоторые криками приветствовали меня, упавшего ниц перед Эстер, а люди побогаче на галереях аплодировали. Они знали, что в действительности смотрят историю не из Библии. Астинь, может, и королева Персии, но она представляла Екатерину Арагонскую, в то время как Эстер была королевой Анной Болейн, и вся эта ерунда была лестью Элизабет, изображая, будто папистка Екатерина уважала законный статус протестантской матери Элизабет. Мы играли пьесу редко, потому что хотя публике эта байка вроде нравилась, она была дурацкой, но когда ерунду написал королевский капеллан, её нужно время от времени играть. Этот капеллан, преподобный Уильям Венейблс, находился в нижней галерее и сиял в убеждении, что написал шедевр.

Он думал, что мы исполняем пьесу, потому что она блестящая, но, по правде говоря, мы уповали на королевскую милость, потому что городские старейшины попытались ещё раз закрыть театры. «Театр» был построен за пределами города, поэтому у них не было власти над нами, но они действительно обладали влиянием. Нас называли рассадником греха и ареной разложения, «что, конечно, абсолютно точно», любил говорить мой брат.

— И в монастырь тебя бы нужно передать, — игравший Мордехая мой брат ударил меня по ребрам, — чтобы без устали молиться и мир созерцать. 

И после этого два персидских стражника в шлемах с забралом и нагрудниками, вооруженные мощными алебардами, подняли меня на ноги и отвели в гримерку. Пьеса закончилась.

— Ох, Ричард, — сказала Джин. — Посмотри на свой корсаж. Все порвано! Давай я прикреплю его булавкой.

— Это из-за Джорджа Брайана, — сказал я, — он чертовски меня подставил.

Я иногда удивлялся преподобному Уильяму Венейблсу. В библейской истории злодей Хаман обвиняется в нападении на Эстер, но этого преподобному показалось мало, он добавил сцену, где мерзавец чуть не изнасиловал Астинь. Сцена не имела никакого смысла, потому что Хаман и Астинь — предположительно союзники, но, так или иначе, публика её обожала. Джордж Брайан, вся нервозность которого ушла, вцепился в меня к вящей радости публики. Та убеждала его стащить с меня юбки и показать всем мои ноги, но мне удалось вставить колено между его бёдрами и с силой его пнуть. Он совсем затих, и вероятно, публика подумала, что он получил ещё большее удовольствие, а я оттолкнул его и одновременно выкрикнул следующую реплику, которая вызвала аплодисменты.

Публика любила меня. Я это знал. И сейчас знаю. Даже когда я играю злодея, меня подбадривают. Всегда есть несколько грубиянов, кричащих, чтобы я показал сиськи, но их быстро затыкают другие. Грубияны отрываются по полной в конце, когда мы исполняем джигу, совершенно отдельную пьесу, она задумана, чтобы отправить зрителя домой счастливым. Публика захлопала, когда закончилась пьеса, а потом закричала, чтобы актёры вернулись на сцену. Фил с музыкантами сыграли веселую мелодию, но призывы к нашему возвращению становились все громче, а когда большая центральная дверь из артистической комнаты распахнулась, и на сцену вышли мальчики, кто-то восторженно крикнул.

Когда к джиге подключился Саймон Уиллоби, ещё в костюме царицы Эстер, раздался приветственный рёв, но он стал вдвое громче, когда танцевал я. Я обращался к ухмыляющимся лицам, кружась на авансцене, поднимая юбки и подмигивая краснолицему мяснику, который пристально смотрел на меня. Эта джига называлась «Иеремия и молочная корова», и её написал Уилл Кемп, игравший ослепшего на войне солдата, вернувшегося домой в поисках жены. А жена сбежала с фермером, которого играл мой брат.

Фермер предлагал солдату других девушек. Иеремия, хотя и слепой, понял, что ни одна из девушек не его жена, пока в конце концов мой брат не предложил ему корову Бесси, которую играл я. Я строил рожки пальцами и мычал, и убежал от Уилла Кемпа, который наконец поймал меня за бёдра, повернул и дал пинка под зад, что опять привело толпу в восторг. 

— Я узнаю эту задницу где угодно! — взревел Кемп.

Я замычал, когда он снова меня пнул, толпа засмеялась, а Уилл время от времени врезался в меня и продолжал кричать, что наконец нашел свою жёнушку. Наконец, он отпустил меня и разразился чередой непристойных шуток, а я вернулся, чтобы присоединиться к танцу с другими актерами. Мне удалось наступить на плащ Саймона, он споткнулся и чуть не рухнул. Представление удалось.

— Вы, вы были... — преподобный Венейблс пришел в артистическую после пьесы и теперь махал руками, как будто не мог найти подходящие слова. Он разговаривал со всеми полураздетыми актёрами. — Вы были великолепны! — сказал он. — Просто блистательно! Ричард, дорогой, — он бросился ко мне, и не успел я уклониться, как он положил руки мне на щеки и поцеловал, — это лучшее, что я видел в твоём исполнении! И ты, милый Саймон, — и он отошёл, чтобы поцеловать Уиллоби, — я скажу её величеству о вашей преданности, — сказал преподобный, лучезарно глядя на нас и обратился к моему брату: — Я написал ещё одну пьесу. «Юдифь и Олоферн».

Брат ответил не сразу.

— Меня переполняет счастье, — сухо сказал он.

— И молодой Ричард, — пальцы преподобного коснулись моего плеча, — будет превосходно смотреться в роли Юдифи. Хотя дорогой Саймон может сыграть её сестру.

— У Юдифи была сестра? — спросил брат, очевидно озадаченный.

— Не было в «Общепринятой Библии», — сдержанно сказал Венейблс, — а в моей пьесе есть. Нельзя иметь слишком много любимых, правда? 

Он улыбнулся Саймону, а тот должным образом изогнулся и улыбнулся.

Мой брат выглядел усталым.

— Разве Юдифь не отрезала Олоферну голову? — спросил он.

— Мечом!

— Казни, — предупредил мой брат, — чудовищно трудно ставить на сцене.

— Но вы можете это сделать! — воскликнул Венейблс. — Вы же волшебники. Вы все... — он запнулся от огорчения, будто не мог найти правильного слова, чтобы оценить нас, — вы все чародеи!

Что это за игрушка, которая превращает мужчин и женщин в дрожащих щенков? Мы занимаемся одним притворством. Мы рассказываем истории. Но после представления зрители заглядывают в дверь артистической уборной, желая увидеть нас, желая поговорить с нами, как будто мы святые, прикосновение к которым может вылечить их болезнь. Но какую болезнь? Глупость? Скуку? Преподобный Уильям Венейблс, очевидно, был очарован нами, театром и, как он считал, некоего рода лёгким очарованием. Он коснулся моего локтя.

— Дорогой Ричард, — пробормотал он, — можно на пару слов?

Он схватил меня за плечо и потащил к двери на сцену. Я секунду сопротивлялся, но для невысокого, худого человека он был на удивление сильным и потащил меня, в то время как Саймон Уиллоби ухмыльнулся, а мой брат выглядел удивлённым.

Преподобный провел меня через левую дверь на сцену, где остановился и посмотрел во двор, там Иеремия подметал с булыжников скорлупу фундука и раковины устриц. Кот Шалун лежал в пятне слабого солнечного света и лизал потрёпанную лапу.

— Я слышал, ты собираешься покинуть труппу, — произнёс преподобный, — это правда?

Неожиданный вопрос меня смутил. 

— Возможно, — пробормотал я. По правде говоря, у меня не было никаких планов, никаких предложений другой работы и никакого будущего. Моя угроза уйти от людей лорда-камергера была всего лишь обидой, попыткой вызвать сочувствие у брата в надежде, что он даст мне мужские роли и хорошее жалованье. — Я не знаю, сэр, — угрюмо добавил я.

— Почему ты уходишь? — резко спросил он.

Я колебался.

— Я хочу отрастить бороду, — наконец сказал я.

При этих словах он рассмеялся. 

— Было бы так жаль! Но я тебя понимаю.

— Понимаете?

— Ох, дорогой мальчик, разве это не очевидно? Ты становишься старше. Твой голос подходит пожилой женщине, но как долго это будет продолжаться? И какие мужские роли для тебя есть? Ричард и Генри тебе не уступят, верно? Это они играют молодых и красивых героев, верно? И Александр и Саймон наступают на пятки, они оба настолько талантливы. — Он с сожалением улыбнулся. — Может, выйдешь в море?

— Я не моряк, — ответил я. Я видел море лишь однажды, и этого мне хватило.

— Да, ты не моряк, — страстно сказал Венейблс, — ты актёр и очень хороший актёр.

— Я? — спросил я голосом, похожим на голос Саймона Уиллоби.

— В тебе есть изящество на сцене, ты наделен красотой и говоришь отчётливо.

— Спасибо, сэр, — сказал я голосом Астинь, — но у меня нет бороды.

— Тебе не нужна борода, — сказал он и опять взял меня за руку, направляя к авансцене.

— Я не могу её отрастить, потому что пока мне приходится играть женские роли. Но Джеймс пообещал мне мужскую роль.

Он отпустил мою руку. 

— Джеймс Бёрбедж обещал тебе мужскую роль? — его тон был неожиданно суровым.

— Да, сэр.

— Какую?

— Не знаю.

— И в какой пьесе?

Он разговаривал грубовато, и я вспомнил, как мой брат говорил, что преподобного Уильяма Венейблса легко недооценить. 

— Он производит впечатление дурачка, — говорил брат, — но живёт при дворе, а её величество не любит ни священников, ни дураков.

— Ей не нравятся священники? — удивленно спросил я.

— После того, как с ней обращались епископы её сестры? Она их презирает. Считает, что церковники приносят ненужные проблемы, а она ненавидит ненужные проблемы. Но ей нравится Венейблс. Он её забавляет.

Преподобный Уильям Венейблс не забавлял меня. Он опять схватил меня за локоть и наклонился слишком близко. Я попытался отстраниться, но он крепко меня держал. 

— Какая пьеса? — потребовал он во второй раз.

— Свадебная пьеса, — сказал я ему, — для внучки лорда-камергера.

— А! Ну конечно. — Он ослабил хватку и улыбнулся. — Новая пьеса, как восхитительно! Ты знаешь, кто её написал?

— Мой брат, сэр.

— Конечно, он, — по-прежнему улыбаясь, произнес Венейблс. — Скажи, Ричард. Ты слышал о Ланселоте Торренсе?

— Нет, сэр.

— Ланселот Торренс — третий граф Лечлейда и довольно замечательный молодой человек. — Я почувствовал, что именно поэтому он вывел меня на пустую сцену, где никто не мог подслушать разговор, и это впечатление усилилось, когда Венейблс понизил голос. — Его дед разбогател при короле Генри, дал огромные деньги королю, и вдруг кофейного торговца из Бристоля произвели в графы. Всемогущий Бог иногда ошеломляет, но должен признаться, что молодой Ланселот ценит титул и у молодого Ланселота есть деньги. — Он помолчал, лукаво улыбаясь. — Ты любишь деньги, юный Ричард?

— Кто ж их не любит?

— Твой брат называет тебя вором.

Я покраснел. 

— Это неправда, сэр, — сказал я с излишним пылом.

— Какой молодой человек не вор? А на сцене ты крадёшь наши сердца! — Он широко улыбнулся. — Ты молодец.

— Спасибо, — неуклюже сказал я.

— И Ланселот Торренс, третий граф Лечлейда, хотел бы иметь труппу актеров, а у молодого человека есть деньги, большие деньги. Думаю, он посчитал бы тебя самым ценным актёром любой труппы, которой посчастливилось похвастаться его покровительством. — Он посмотрел на меня, ожидая ответа, но я не знал, что сказать. — Он знает о тебе, — скромно добавил он.

При этих словах я рассмеялся.

— Уверен, что не знает.

— А я уверяю, что знает, или, скорее, его деловой партнер знает. Я снабдил его списком актёров, подходящих для его нового театра.

— У него есть театр?

— Конечно! Труппе нужен театр, и только самый лучший удовлетворит юного Ланселота. Кто, по-твоему, платит за это уродство на Банксайд?

Я пытался вспомнить имя человека, строящего новый театр, с которым, как беспокоился Джеймс Бёрбедж, я мог говорить.

— Фрэнсис Лэнгли?

— У Лэнгли есть деньги, но даже если бы он владел каждым борделем в Саутворке, этого было бы недостаточно. Платит маленький граф.

— Маленький? — переспросил я.

— Он красив, но невысок ростом, — объяснил преподобный, — а в тебе, мой милый, есть и то, и другое.

Я внезапно вспомнил о Саймоне Уиллоби у стены во внутреннем дворе дворца, во время дождя. 

— Граф, — сказал я, но засомневался.

— Ричард?

— Он светловолосый?

— Светловолосый? — преподобный Уильям Венейблс ангельски улыбнулся. — Его локоны накручены из самого бледного золота на прялке ангела. 

Значит, это граф Лечлейд был тогда с Саймоном? Конечно, я был не уверен, но это выглядело вероятным. 

— Почему ты спрашиваешь? — поинтересовался преподобный.

— Задумался, видел ли его, вот и всё.

— Ты вспомнишь его, если видел.

— Вы пишете для него? — спросил я.

Венейблс как будто оскорбился. 

— Твой брат больше не будет ставить моих пьес. «Эстер» привлекает толпы, но будет ли он ставить «Сусанну и старцев»? Нет! Или «Давида и Вирсавию»? Нет!

— А Лэнгли будет? — спросил я.

— Фрэнсис и граф ценят качество, — сказал он напряженно, — но им нужны другие пьесы. — Он повернулся и посмотрел мне прямо в глаза. — Если бы ты отдал новую пьесу своего брата Лэнгли, то убедился бы, что тебе больше никогда не придётся красть!

Я уставился на него в таком потрясении, что потерял дар речи.

— Тебе следует поговорить с Лэнгли, — сказал преподобный.

Я не знал, что сказать. Его предложение было настолько нечестным, настолько шокирующим, что я не мог найти слов. Театральные пьесы — огромная ценность, потому что если другая труппа сможет найти копию пьесы, она же может её и сыграть. Порой, когда театры закрывались из-за чумы, труппа могла опубликовать какую-нибудь пьесу, чтобы заработать немного денег, и тогда она становилась собственностью любого желающего.

Так мы стали собственниками «Семи смертных грехов». Нам не пришлось платить деньги автору, мы просто исполняли её, когда хотели, хотя из-за слишком частых выступлений театр вскоре мог опустеть. Если труппа графа Лечлейда получит экземпляр свадебной пьесы или новой пьесы, чье действие происходит в Вероне, которую мой брат ещё пишет, они смогут исполнять эти пьесы и переманят нашу публику. Пьеса стоит восемь, девять или десять фунтов, и поэтому они под надежным замком. Украсть её — значит предать труппу, и поэтому я колебался, запинался и, наконец, уклонился от ответа, сказав, что пообещал остаться в труппе брата на зиму.

— Обещания в театрах, — даются с лёгкостью произнес преподобный Уильям Венейблс, — как поцелуи в первый майский день. Их и не счесть. Поговори с Лэнгли.

Потому что у графа были деньги.

А у меня нет.

Я не пошел к Фрэнсису Лэнгли. Лондон, может, и громадный город, но все актёры знают друг друга. Я боялся, что если Джеймс Бёрбедж или мой брат обнаружат, что я разговаривал с Лэнгли, то их обещание мужской роли в новой пьесе растает как летний туман. Заманчиво, но я не поддался искушению.

А в понедельник явились перси.

Мы называем их перси, но они на самом деле персиванты её величества, одетые в чёрное преданные слуги, чья задача — выследить и искоренить тех римских католиков, которые хотят убить королеву и затянуть Англию обратно в лоно Римской церкви. Их вожделенная добыча — иезуиты, но любой римский священник или тот, кто укрывает такого священника, может ожидать прихода персивантов, и в понедельник они явились в «Театр».

Мы репетировали «Комедию», её полное название «Комедия ошибок». Мы хорошо знали пьесу, но в воскресенье Джордж Брайан споткнулся о порог в церкви Святого Леонарда и сломал нос.

— Мы прокляты, — сказал мой брат, сообщая новости, — сначала Августин, теперь Джордж.

Репетиция проходила не очень хорошо. Наёмный актёр по имени Роберт Паллант должен был играть роль за Джорджа. Паллант был мужчиной средних лет с брюшком, бородкой клинышком и угрюмым лицом. Он нервничал, потому что играл Эгеона, открывающего пьесу чрезвычайно длинной речью, которую Паллант запомнил, но продолжал путаться. Все остальные злились.

— Давайте начнём сначала, — предложил брат после того, как Паллант запнулся в четвёртый или пятый раз.

Шесть актёров отправились на заднюю часть сцены, как будто только что вошли в дверь из артистической.

— Звучат фанфары, — произнес Алан Раст, — они замолкают, и ты входишь.

Паллант подошёл к передней части сцены.

— Кончай, — сказал он и на этом остановился.

— Господи! Ты слоняешься, как будто у тебя кость застряла в заднице! — взревел Алан Раст. 

Паллан изумленно остановился.

— Чего? — начал он.

— Какая у тебя первая строчка? — проворчал Раст.

— Э-э-э...

— Иисус на кресте! Если я еще раз услышу «э-э-э» на этой сцене, то убью тебя! Убью! Говори чертову реплику!

— Кончай, Солин, мою судьбу реши; Мои мученья смертью заверши.

— Заверши наши мученья. Христос даруй нам это благословение! И с кем ты говоришь? Молю, скажи мне!

— С герцогом.

— С герцогом! Так почему ты бродишь, как страдающий запором гусь? Герцог вон там! — и он показал на моего брата, стоящего на правой стороне сцены.

— Речь... — начал Паллант слабым голосом.

— Я прочитал проклятую речь, — прорычал Раст. — Это заняло неделю моей жизни, но я прочитал её! Господи на пуховой перине, старик! У нас нет времени наблюдать, как ты ходишь вперевалочку, и слушать бесконечную чушь. Скажи речь герцогу! Это проклятая пьеса, а не чертова проповедь в соборе святого Павла. Ей нужна жизнь, старик, жизнь! Начни сначала.

Алан Раст был новичком в труппе. Он играл с людьми лорда Пембрука, а Джеймс Бёрбедж и мой брат убедили других пайщиков взять Рута к нам.

— Он отличный актёр, — объяснил мой брат труппе, — и публика его любит. Он прекрасно справляется с постановкой. Вы заметили?

— Нет, — сказал Уилл Кемп. 

Он один среди пайщиков выступал против Раста, подозревая, что у новичка такой же сильный характер, как у него самого. Кемпа не послушали, и так Раст оказался здесь, рассказывая нам, что делать на сцене, куда двигаться, как произносить реплики, как делать все то, о чем раньше спорили пайщики. Они по-прежнему спорили, конечно, но Раст внес некоторый порядок в хаос.

— Господи, будь ты неладен, — закричал Раст на Роберта Палланта, — ради бога, что ты делаешь?

— Иду к герцогу, — с надеждой сказал Паллант.

— Ты двигаешься, как страдающая запором монахиня! Если вообще двигаешься, — Раст говорил со двора, где обычно стояли зрители. — Ради Христа, двигайся! И говори одновременно! Можешь ведь так сделать, правда? Вернись к последней реплике герцога. Какая она? — обратился он к моему брату, играющему герцога Солина.

— Теперь скажи нам вкратце, сиракузец... — начал мой брат.

— Вкратце? разрази меня гром! Речь длиннее книги Бытия! А ты, — он указал на меня, — чему ты улыбаешься?

— Саймон Уиллоби только что пёрнул, — сказал я.

— Это уж точно интереснее, чем речь Эгеона, — сказал Раст.

— Я не пердел! — провизжал Саймон. — Все остальные были в обычной одежде, но малыш Саймон надел для репетиции длинную юбку. — Он метнулся к авансцене. — Я не пердел!

— Продолжим, господа? — кисло спросил Раст.

Так мы и сделали, но очень неторопливо. Я сидел на краю сцены, потому что какое-то время не участвовал в пьесе. Я играл Эмилию, жену Эгеона. Это была небольшая роль, мои слова умещались на одном листе бумаги, но мы не играли «Комедию» уже несколько недель, и я забыл многие строчки.

— Я привела к тебе, великий герцог, несчастного, терпящего от всех гонение! — повторял я про себя, пытаясь запомнить слова.

— Иди бормочи где-нибудь в другом месте, — проворчал на меня Раст, — туда, где тебя не слышно.

Я пошел в нижнюю галерею, где разговаривал с Джеймсом Бёрбеджем. В галерее было уже человек двадцать, потому что пайщики никогда не возражали, чтобы народ смотрел репетиции. Там были подружки некоторых актёров, двое дружков и радостная стая девушек из «Дельфина». «Дельфин» — прекрасная таверна, в которой продаются эль, еда и шлюхи. И девушки зарабатывали на несколько пенсов больше, продавая фундук публике перед каждым выступлением, а потом и несколько шиллингов, взбираясь на галереи и продавая себя. Трое из них сейчас хихикали на передней скамейке, и они удостоили меня застенчивым взглядом, когда я уселся сзади над ними. Иеремия, угрюмый старый солдат, охранявший входную дверь, любил девушек и угостил каждую мешочком фундука, трещавшего под их каблуками, в то время как Роберт Паллант рассказывал историю своего кораблекрушения.

История всегда казалась мне маловероятной. Эгеон, купец, был на море вместе со своей женой, двумя сыновьями и слугами-близнецами, когда корабль врезался в скалу и всех их выбросило в бурные волны. Жену, одного сына и слугу понесло в одну сторону, а Эгеона с другим сыном и слугой в другую. Паллану потребовалась вечность, чтобы рассказать эту историю. Я закрыл глаза, и через мгновение чей-то голос произнес: 

— Открой рот.

— Привет, Элис, — сказал я, не открывая глаз.

— Орешек для тебя, — произнесла она. Я открыл рот, и она положила орех мне на язык. — Ты снова девушка? — спросила она.

— Женщина. Настоятельница.

Она просунула свою руку под мою и прижалась ко мне. 

— Не могу представить тебя настоятельницей, — сказала она. Было прохладно, но хотя бы не шёл дождь. — Но ты очаровательно выглядишь в роли девушки, — продолжила она.

— Спасибо, — сказал я как можно более равнодушно.

— Приходи поработать с нами.

— Я бы с радостью, но что будет, если какой-нибудь придурок поднимет мои юбки?

— Просто отдёрни, — сказала она.

— У тебя руки будут связаны за спиной, — крикнул Раст бедному Палланту, — так что не жестикулируй!

— Он снова найдет свою жену? — спросила Элис.

— Я его жена, ага. Он находит меня в конце пьесы.

— Но ты же аббатисса! Как можно жениться на аббатиссе? Они же монахини, верно?

— Это долгая история, — сказал я.

— Но он нашёл её?

— Нашёл, и своего давно потерянного сына.

— Хорошо! А то я беспокоилась.

Ей было шестнадцать или пятнадцать, а может быть, семнадцать, хрупкая девушка из Хантингдоншира, с очень светлыми волосами, узким лицом, беличьими глазами и щуплым подбородком, но каким-то образом эти части складывались в нежную красоту. Она могла бы играть эльфа, подумал я, или фею, вот только есть самый верный способ разбудить ярость пуритан — поставить девушку на сцену. Они уже обвиняли нас в том, что мы игрушки в руках дьявола, рассадник зла и порождение сатаны. И если бы у нас не было защиты королевы и дворянства, нас давно бы беспрепятственно выгнали из города.

— Это так грустно, — сказала Элис.

— Что грустно?

— Что он потерпел кораблекрушение и потерял жену.

— Это чертовски глупо, — сказал я. — Если бы всех несло по волнам, их бы несло в одном направлении.

— Но случилось по-другому, — возразила она. — Бедный старик.

— Почему ты не отправишься домой? — спросил я.

— В «Дельфин»?

— Нет, в Хантингдон.

— Доить коров и взбивать масло? — её голос звучал с тоской. — Я потерпела кораблекрушение. Как и ты.

— Из-за моего чёртова брата, — мстительно сказал я.

— Из-за моего чёртова любовника, — эхом отозвалась она. 

Её соблазнил очаровательный мошенник, человек, который бродил по деревням, продавая пуговицы, расчески и иглы, он соблазнил её мечтой о счастливой семейной жизни в Лондоне, и глупая девушка поверила каждому слову, а оказалась, что её продали в «Дельфин», где ей немного повезло, потому что это был приятный дом под управлением матушки Харвуд, проникшейся симпатией к стройной Элис. Мне она тоже нравилась.

Во внешнем дворе зацокали копыта, но я не обратил на это внимания. Я знал, что мы ждем воз досок для ремонта авансцены, и предположил, что прибыла древесина. Я снова закрыл глаза, пытаясь вспомнить свою вторую реплику, и тут Элис тихонько взвизгнула.

— Ой, не нравятся они мне! — сказала она, и я открыл глаза.

Перси.

Их было пятеро. Они вошли через входной туннель, все в чёрном, с королевской нашивкой на чёрных рукавах, и все с мечами в чёрных ножнах. Двое остались во дворе, а трое поднялись на сцену и пошли к артистической.

— Какого дьявола вы здесь делаете? — спросил Раст.

Они проигнорировали его и направились в гримёрку. Ещё двое перси стояли в центре двора, и Раст повернулся к ним. 

— Что вы тут делаете?

— Королевское дело, — огрызнулся один.

Они повернулись, чтобы осмотреть «Театр», и я увидел, что двое из них — близнецы. Как странно — мы репетировали пьесу о двух парах близнецов, и вот они оказались здесь в реальности. И было что-то в этой паре, из-за чего они не понравились мне с самого начала. Они были молоды, возможно, на год или два старше меня, и дерзкие. Невысокие, но всё в них казалось слишком большим: здоровенные зады, здоровенные носы, здоровенные подбородки, густые чёрными волосы, торчащие из-под чёрных бархатных беретов, и рельефные мышцы под чёрными чулками и рукавами. Они смотрели на меня, как лобастые безжалостные забияки, вооруженные мечами и презрительной ухмылкой. Элис вздрогнула. 

— Жуткий вид, — сказала она. — Прямо быки! Можешь представить их...

— Лучше не буду, — сказал я.

— Я тоже, — горячо сказала Элис и перекрестилась.

— Ради всего святого, — прошипел я ей, — не делай этого! Только не перед перси.

— Я постоянно забываю. Дома, видишь ли, мы должны были креститься.

— А здесь не надо!

— Они ужасные, — прошептала Элис, когда близнецы повернулись, чтобы поглазеть на девушек из «Дельфина». Они подошли к нам. 

— Покажите нам свои титьки, — ухмыльнулся один.

— Это не леди, брат, — сказал другой, — это мясо.

— Покажи нам титьки, мясо!

— Я ухожу, — пробормотала Элис.

Девушки проскользнули через задний двор, и те двое загоготали. Все актёры, кроме моего брата и Уилла Кемпа, отступили к краям сцены, не зная, что делать. Кемп стоял в центре сцены, а мой брат последовал за перси в гримёрку. Близнецы направились к сцене и увидели Саймона Уиллоби в длинной юбке.

— А он симпатяжка, брат.

— Да?

— Ты актёр? — спросил один из них у Саймона.

— Покажи нам свои прелести, мальчуган, — сказал другой, и оба засмеялись.

— Доставь нам удовольствие, парень!

— Что вы здесь делаете? — воинственно спросил Уилл Кемп.

— Выполняем свой долг, — ответил один из близнецов.

— Королевский долг, — ответил другой.

— Этот театр, — сказал Раст, — находится под защитой лорда-камергера.

— Ой, напугали, — сказал один из близнецов.

— Боже, помоги мне, — сказал другой, потом посмотрел на Саймона: — Ну же, парень, покажи нам сиськи!

— Уходите! — прорычал Кемп со сцены.

— Ох, какой страшный! — Один из близнецов притворился испуганным, сгорбился и задрожал. — Хочешь заставить нас уйти?

— И заставлю! — сказал Алан.

Один из близнецов вытащил меч. 

— Ну, попробуй, — глумился он.

Алан Раст щёлкнул пальцами, и один из «стражников» пленного Эгеона понял, что это значит, и бросил Расту меч. Раст, стоявший рядом с лобастыми близнецами, направил клинок на их ухмыляющиеся лица.

— Это театр, — огрызнулся он. — А не фермерский двор. Если хотите раскидывать свой навоз, делайте это в другом месте. Убирайтесь в свою хибару и скажите своей матери, что она шлюха, раз вас родила.

— Да пошел ты, — сказал близнец с обнаженным мечом, но схватка так и не завязалась, потому что как справа открылась дверь, и двое из трёх перси, обыскавших гримёрку, вернулись на сцену. Один нёс кипу одежды, а второй — сумку, которую он показал близнецам. 

— Всякие безделушки! — сказал он. — Безделушки и чётки! Римский хлам.

— Это костюмы, — рявкнул Уилл Кемп, — костюмы и бутафория.

— А это? — персивант вытащил из сумки чашу.

— Или это? 

Его спутник поднял белый стихарь с кружевами.

— Костюм, придурок! — возмутился Кемп.

— Всё необходимое для католической мессы, — произнес персивант.

— Покажи ту ночную рубашку! — потребовал близнец, чей меч оставался в ножнах, и перси бросил на пол стихарь.

— Ого, красиво, — произнес близнец. — Это носят паписты, изрыгая свою мерзость?

— Отдай, — потребовал Алан Раст, приподнимая меч.

— Угрожаешь? — спросил близнец с обнажённым клинком.

— Да, — ответил Раст.

— Может, арестовать его? — сказал близнец и направил клинок на Алана.

И это была ошибка.

Ошибка, потому что каждый актёр начинает с того, что учится обращаться с мечом. Публика любит сражения. На улицах достаточно боёв, бог свидетель, но те бои почти всегда проходят между разъярёнными болванами, которые рубят и кромсают несколько секунд, пока один не валится на спину с пробитой башкой или вспоротым брюхом. Невзыскательные зрители восхищаются человеком, способным умело сражаться, и самые громкие овации случались, когда Ричард Бёрбедж и Генри Конделл скрещивали клинки.

У публики захватывает дух от их изящества, от скорости клинков, и хотя все знают, что бой идет понарошку, но знают также, что мастерство бойцов настоящее. Мой брат настаивал на занятиях фехтованием, и я их посещал, ведь если я хочу играть мужчин, то придётся сражаться. Алан Раст давно научился этому искусству, он служил с людьми лорда Пемброка, а теперь научился изображать бой, умея драться по-настоящему, и близнецам предстояло получить урок.

Когда второй близнец вытащил клинок из ножен, Алан Раст уже разоружил первого — изящно обвел мечом вокруг первого неуклюжего выпада и вывернул его, выбив у противника оружие. Он отдернул меч, парировал второй укол близнеца и пырнул его в живот, так что тот отскочил, а затем снова рубанул слева, и острие меча оказалось у физиономии первого близнеца.

— Брось стихарь, говнюк, — крикнул Раст одному близнецу, одновременно наступая на второго. Таким голосом он мог бы играть короля-тирана; голос как будто шёл из недр земли, — или хочешь, чтобы твой брат лишился глаза?

— Арестуйте его! — обратился один из близнецов к персивантам. Его голос звучал на слишком высоких нотах, слишком отчаянно.

В это время из артистической комнаты вышел последний персивант с пачкой бумаг в руках. Это были наши пьесы, запертые в большом сундуке на верхнем этаже.

— Вот то, что мы хотели, — крикнул он своим спутникам и нахмурился, заметив незавидное положение близнецов. — Что... — начал он.

— Ничего подобного, — прервал его мой брат. Он выглядел более сердитым, чем обычно, но голос оставался спокойным.

Секунду или две никто не двигался. Затем Ричард Бёрбедж и Генри Конделл вытащили мечи, клинки лязгнули о ножны. 

— Ни пьес, — сказал Бёрбедж.

— Ни чего-либо другого, — продолжил Раст, подергивая острием меча в дюйме от глаза близнеца.

— Мы здесь по королевскому делу... — начал персивант с нашими пьесами в руках, но его опять прервал мой брат.

— Возникло недоразумение, — произнес он спокойно и уверенно. — Если вы здесь по делу, нужно было спросить лорда-камергера, мы его люди.

— А мы люди королевы, — настаивал высокий персивант, стоящий на сцене.

— А лорд-камергер, — мой брат по-прежнему говорил спокойно, — кузен её величества. Уверен, он захочет с ней посоветоваться. А это, вы отдадите мне, — он протянул руку за драгоценной стопкой пьес. — Недоразумение, — повторил он.

— Недоразумение, — отозвался персивант и смиренно позволил моему брату забрать бумаги. Верзила бросил костюмы. Он видел лёгкость, с которой Алан Раст разоружил близнеца, и настороженно взглянул на Ричарда Бёрбеджа, чей меч был поднят для удара. Вряд ли его заставили отступить мечи, несмотря на мастерство Раста. Я подозревал, что его убедило упоминание о лорде Хансдоне, лорде-камергере. 

— Мы уходим, — крикнул он своим приятелям.

— Но... — возмутился один из близнецов.

— Мы уходим!

Они ничего не взяли, я просто ушли, пытаясь окончательно не уронить достоинство, и я услышал стук удаляющихся копыт.

— Что за... — начал Ричард Бёрбедж и покачал головой. — Как они посмели сюда прийти? Разве они не знают, что наш покровитель — лорд Хансдон?

— Лорд Хансдон не может защитить нас от ереси, — сказал мой брат.

— Здесь нет никакой ереси! — рассердился Уилл Кемп.

— Это всё город, — устало сказал мой брат. — Театр не могут закрыть, потому что мы за пределами его юрисдикции, но могут намекнуть персивантам, что мы притон разврата.

— Я чертовски надеюсь, что так и есть, — проворчал Уилл Кемп.

— Они вернутся, — сказал Алан Раст, — если лорд Хансдон их не остановит.

— Ему это не понравится, — сказал мой брат, — но я напишу его милости.

— И сейчас же! — буркнул Уилл Кемп.

Агрессивный тон возмутил моего брата, но он кивнул. 

— Конечно, сейчас же, и кто-то должен доставить письмо.

Я надеялся, что он попросит меня, это даст мне возможность посетить особняк лорда-камергера в Блэкфрайерсе, ведь именно там работала та сероглазая девушка с игривой улыбкой. Сильвия, молча повторял я имя, Сильвия. Потом я произнес его вслух: «Сильвия».

Но брат попросил отнести письмо Джона Дюка.

И я перенесся в Эфес, чтобы сыграть Эмилию.