Среда, с четырех утра до восьми вечера

Несмотря на изнеможение, несмотря на почти неодолимую потребность во сне, я думаю, что никто в эту ночь не сомкнул глаз, так как заснуть означало замерзнуть насмерть.

Никогда я еще не испытывал такого холода. Даже если учесть, что нас было двенадцать в этой крошечной деревянной коробке, рассчитанной самое большее на пять спящих человек, что в трубе нашей печки всю ночь ревел огонь и каждый из нас сразу получил по две чашки горячего кофе, эти темные часы были для нас сплошной мукой. Только и слышно было, как стучат зубы, словно в пляске святого Витта, локти и колени выбивают дробь на тонких деревянных стенках кузова, как кто-то растирает окоченевшее лицо, руку или ногу, стараясь восстановить замирающую жизнь. Каким образом пережили эту ночь пожилая Мари Ле Гард и больной Малер, осталось для меня загадкой. Но они все-таки выжили.

Когда я взглянул на свой светящийся циферблат, то увидел, что уже почти четыре часа, решил, что хорошенького понемногу, и включил верхний свет. Оба они бодрствовали.

Слабый верхний свет теперь превратился в тусклое желтое свечение, зловещий знак, показывающий, что даже аккумуляторы тягача начали замерзать. Но этого света было достаточно, чтобы разглядеть тесный круг лиц, бледных, посиневших, с желтыми пятнами на обмороженных местах, клубы пара, вырывающиеся при дыхании, тонкую пленку льда, которая уже покрывала стенки и крышу кузова, исключая несколько дюймов вокруг выходного отверстия печной трубы. Это была картина страданий и безысходного положения, равного которому я, пожалуй, никогда не видел.

— Что, бессонница, док? — Это заговорил Коразини, стуча зубами при малейшей паузе. — Или просто забыли включить электрогрелку?

— Просто люблю рано вставать, мистер Коразини, — в тон ему ответил я. Потом скользнул взглядом по осунувшимся, больным лицам. — Кто-нибудь поспал хоть немного?

В ответ все покачали головами.

— Кто-нибудь собирается спать?

То же движение.

— Ну тогда вот что. — Я с трудом поднялся на ноги. — Сейчас еще только четыре, но если уж погибать от холода, то мы с таким же успехом можем сделать это и на ходу. Но суть не только в этом: еще несколько часов на таком морозе, и тягач вообще не заведется. Что вы скажете на этот счет, Джек-строу?

— Пойду достану паяльные лампы, — сказал он вместо ответа и выбрался из брезентового полога. Почти тотчас же я услышал, как он сильно закашлялся в мертвящем холоде и как свистит его дыхание между приступами кашля.

Коразини и я последовали за ним. Леденящий холод перехватывал горло и, казалось, пронизывал легкие. Маски и очки мы натягивали на ходу, стараясь не оставлять открытой даже узкой полоски незащищенной кожи.

Поравнявшись с кабиной водителя, я вынул из кармана фонарик и осветил спиртовой термометр. Красный столбик упал почти до самого низа и остановился на отметке 68. Правда, это не 85 Вегенера и тем более не невероятные 128, зарегистрированные русскими в Антарктиде, но тем не менее почти на пятнадцать градусов ниже той температуры, какую мне довелось испытать на своей шкуре. И надо же было этому случиться как раз теперь, когда до ближайшего человеческого жилья не менее двухсот миль и мы, Джекстроу и я, имеем на руках двух убийц, почти умирающего больного, еще семерых пассажиров, быстро слабеющих от холода, усталости и недостатка пищи, да устаревший тягач, который каждую минуту может выйти из строя.

Прошло немногим более часа, и мне пришлось пересмотреть последний пункт этой характеристики: наш тягач, по-видимому, уже вышел из строя. Первый намек на близкую беду появился, когда я включил зажигание и нажал на гудок. Слабый, похоронный звук едва был слышен на расстоянии двадцати ярдов. Аккумуляторы были настолько парализованы холодом, что не смогли бы привести в действие даже разогретый двигатель, а что же тогда можно сказать о двигателе на холоде, в котором и картер, и коробка передач, и дифференциал накрепко застряли в масле, потерявшем всякую способность что-либо смазывать и превратившемся в вязкую жидкость с консистенцией и неподатливостью костяного клея. Даже когда мы оба налегли двойным весом на рычаг стартера, мы не смогли повернуть ни один цилиндр. Пришлось оттаивать их при помощи паяльной лампы, заправленной бензином, а потом разместить их на деревянных ящиках, прикрыв брезентом, чтобы удержать тепло. Через час с небольшим, когда двигатель начал сравнительно легко вращаться, мы принесли из кузова тяжелый аккумулятор, который оттаивал у печки, и попробовали его еще раз. Но он по-прежнему не подавал никаких признаков жизни.

Ни один из нас, даже Коразини из Глобальной компании, выпускающей тракторы с дизельными моторами, не был знатоком двигателей. И тут мы почти впали в отчаяние. Но отчаяние как раз мы не могли себе позволить. И мы это знали. Оставив гореть паяльные лампы, мы снова поместили аккумулятор у печки, вынули и почистили клеммы, освободили замерзшие щетки генератора, вынули бензопроводы, оттаяли их и высосали ртом замерзший конденсат, выскребли лед из смесительной камеры и вернули все на свои места.

Во время этих тонких операций пришлось снять и рукавицы, и перчатки, и, когда мы отнимали руки от металлических изделий, примерзшая к металлу кожа сходила с них, как кожура с апельсина, и даже наружная поверхность пальцев горела и покрывалась волдырями от случайных контактов с металлом. Из-под ногтей сочилась кровь, сразу же свертываясь на морозе, а губы там, где они соприкасались с медными частями бензопроводов, распухли, вздулись и тоже покрылись волдырями. Это была жестокая и убийственная работа, но дело стоило всех усилий и мучений. В шесть пятнадцать, через два с половиной часа работы, большой двигатель закашлял и затрещал, словно оживая, снова умолк, снова закашлял, включился и ровно, уверенно заревел. Я почувствовал, как мои потрескавшиеся губы все же расплылись под маской в улыбке. Я даже хлопнул по спине Джекстроу и Коразини, забыв на мгновение, что последний, возможно, один из убийц. Потом я отправился завтракать.

То, что мы называли завтраком, видит Бог, была весьма скудная трапеза: кофе, крекеры и мясной фарш в количестве двух банок, разделенных на двадцать человек, причем львиная доля пошла Теодору Малеру. Теперь у нас осталось только четыре банки фарша, четыре банки овощей, около десяти фунтов сушеных фруктов, немного мороженой рыбы, коробка печенья, три пакета крупы и, не считая кофе, который мы имели в достаточном количестве, свыше двадцати банок сухого молока без сахара. Конечно, у нас была тюленина для собак: во время завтрака Джекстроу оттаивал для них очередную порцию, а жареное мясо тюленя довольно вкусное. Но здесь привилегия принадлежала собакам. Поддерживать их силы было важнее, чем наши собственные. Если тягач окончательно откажет, собаки — наша последняя надежда.

Покончив с завтраком и накормив собак, мы до захода луны тронулись в путь. Коразини сидел за рулем. Длинный шлейф выхлопных газов тянулся за нами, теряясь из виду в сумеречном свете заходящей луны. Я распорядился, чтобы водителя сменяли через каждые пятнадцать минут: ни один человек не выдержал бы больше в необогреваемой и почти незащищенной кабине. Я слыхал об одном случае в Антарктиде, когда водитель так долго просидел за рулем тягача, что не смог оторвать от баранки онемевшие и замерзшие пальцы. Я не хотел, чтобы подобное случилось с кем-нибудь из нас.

Как только мы двинулись в путь, я осмотрел Малера, и, конечно, вид его не внушал мне уверенности относительно его дальнейшей судьбы. Даже несмотря на то, что он, закутанный в теплые одеяла, лежал в спальном мешке на гагачьем пуху, застегнутый до подбородка, лицо его было иссиня-белым, и он непрерывно дрожал от холода. Я взял его за запястье. Пульс был сильно учащенным, хотя и достаточно наполненным, впрочем, в последнем я не был уверен: кожа на моих руках так воспалилась, что пальцы утратили почти всю чувствительность. Я, как мне казалось, ободряюще улыбнулся ему:

— Как вы себя чувствуете, мистер Малер?

— Не хуже, чем любой из нас, доктор Мейсон.

— Слабое утешение. Вы голодны?

— Голоден?! —воскликнул он. —Благодаря щедрости этих добрых людей я не смог бы съесть больше ни крошки.

За последние несколько часов я хорошо узнал этого тихого и скромного человека и не ожидал услышать от него ничего другого. Несмотря на сравнительно щедрую долю, которую он получил на завтрак, он проглотил ее с жадностью голодного человека. Конечно же, он был голоден: его тело, лишенное инсулина, который бы понизил все повышающееся содержание сахара в крови, требовало питания и не находило его, независимо от количества пищи.

— Пить хотите?

Он кивнул. Может быть, он не придавал этому большого значения, но это был еще один, причем характерный, признак обостряющейся болезни. Я был почти уверен, что силы начинают покидать его, и знал, что он очень скоро начнет быстро терять в весе. Он уже и сейчас выглядел похудевшим, скулы обозначились резче, чем даже тридцать шесть часов тому назад. Правда, у остальных тоже, особенно у Мари Ле Гард, хотя она ни разу не пожаловалась и все время старалась держаться бодро. Теперь она выглядела старухой, больной и глубоко усталой. Но я ничем не мог помочь ей.

— А ваши ноги? — спросил я у Малера. — Как они?

— Мне кажется, у меня давно их пет, — улыбнулся он.

— Дайте я взгляну, — решительно сказал я. Он запротестовал, но я заставил его подчиниться. Одного взгляда на помертвевшие, белые, холодные как лед ноги и ступни мне было достаточно.

— Мисс Росс, — сказал я, — с этой минуты мистер Малер на вашем попечении. У нас есть два резиновых мешка. Наполняйте их горячей водой, как только сможете ее согреть. К несчастью, растопить этот снег — целая история. И прикладывайте их к ногам мистера Малера.

И снова Малер запротестовал, возражая против того, что с ним, как он выразился, «так нянчатся». Но я на его протест не обратил никакого внимания. Мне не хотелось говорить ему, во всяком случае пока, что для диабетика отмороженные ступни, при отсутствии лечения, означают только одно: гангрену и ампутацию как самое меньшее из зол. Медленным взглядом я обвел всех, кто находился в кузове, и, знай я наверняка, на ком лежит ответственность за все это, думаю, что убил бы мерзавца без малейшего зазрения совести.

В этот момент в кузове появился Коразини. Он просидел за рулем всего пятнадцать минут, но был в весьма плачевном состоянии. Бескровное лицо было испещрено желтыми пятнами в обмороженных местах, губы потрескались, ногти начали обесцвечиваться, а на руки было страшно смотреть. Правда, Джекстроу, Веджеро и я выглядели не лучше, но именно Коразини выпала очередь вести тягач в период наиболее интенсивного падения температуры. Его трясло, как больного малярией, и по тому, как он, спотыкаясь, взобрался по лесенке в кузов, я понял, что ноги ему отказали. Я помог ему устроиться у печки.

— Ощущаете что-либо ниже колен?— быстро спросил я.

— Ни черта! — Он попытался улыбнуться, но, видимо, боль была слишком остра, а из открытой трещины на губах выступила кровь. — Ну и злой же тут мороз, док. Лучше растереть эти дурацкие ноги снегом, а? — Он нагнулся и онемевшими, кровоточащими пальцами безуспешно попытался развязать шнурки, но, прежде чем он успел что-либо сделать, Маргарет Росс опустилась на колени, и ее заботливые пальцы быстро справились с непосильной для него задачей.

Глядя на ее хрупкую фигурку, утонувшую в толстых слоях одежды, я в сотый раз спросил себя, как я мог ее раньше подозревать.

— Выражаясь вашим стилем, мистер Коразини, — сказал я, — этот дурацкий способ никуда не годится. При здешней температуре это просто бабушкины сказки. Если вам обязательно нужно содрать кожу, то лучше возьмите для этой цели наждачную бумагу. Дело в том, что при температуре в семьдесят градусов ниже нуля снег приобретает твердую, кристаллическую структуру и при растирании рассыпается на острые белые песчинки. — Я кивком указал на одно из ведер со снегом, стоявшее на печке. — Когда вода нагреется до 85 градусов, сунете туда ноги. Подержите их, пока кожа не покраснеет. Это будет не очень приятно, но зато эффективно. Если появятся волдыри, я завтра проколю их и стерилизую.

Он уставился на меня.

— И так будет все время, док?

— Боюсь, что да.

Так оно и вышло. По крайней мере в течение последующих десяти часов, когда температура упала ниже 70 градусов, какое-то время продержалась на этом уровне, а потом начала медленно, очень медленно подниматься. Десять часов, в течение которых ведра с водой не убирались с печки, десять часов, в течение которых мисс Денсби-Грегг, ее горничная Елена, а позже Солли Ливии держали у ведер паяльные лампы, чтобы ускорить процесс таяния снега и согревания воды. Десять часов, в течение которых мы, водители, сменяя друг друга, регулярно терпели мучительную боль в онемевших от мороза конечностях, когда восстанавливалось кровообращение. Десять часов, на протяжении которых мы начали испытывать почти патологический ужас перед необходимостью снова и снова погружать ноги в горячую воду. Десять часов, в течение которых Малер все больше слабел, а

Мари Ле Гард, впервые погрузившись в молчание, соскользнула на пол и лежала, съежившись, в углу, опустив веки, похожая на человека, которого покинула жизнь. Десять часов! Десять бесконечных часов неописуемых мук, равных мукам чистилища... Но еще до того, как истекли эти десять часов, произошло нечто такое, что совершенно изменило всю картину.

В полдень мы остановили тягач. Пока женщины разогревали суп и с помощью паяльной лампы размораживали две банки с фруктами, мы с Джекстроу наладили наш приемник, подняли антенну и начали посылать наши позывные, наш сигнал ГФК. Обычно на этих аппаратах, с ручной рукояткой и мощностью в 8 ватт, ключ морзянки используется для передачи, в то время как прием осуществляется через пару наушников, но благодаря искусству и изобретательности Джесса, который знал, что кроме него в нашей группе никто не владеет азбукой Морзе достаточно свободно, аппарат был перестроен и ключ использовался только для позывных. Теперь передача велась через ручной микрофон, а путем особого, но очень простого подключения к антенне он превращался в маленький, но достаточно эффективный динамик.

Попытка связаться с Джессом была просто жестом. Я дал обещание, и я его держал, только и всего. К тому же нас, по моим подсчетам, теперь разделяли 120 миль, а это был почти предел для нашей малогабаритной рации. Я не знал, какое влияние мог оказать на передачу интенсивный холод, но не ожидал ничего хорошего. И наконец, разве сам Джесс не сказал, что починить наш передатчик невозможно?

Прошло минут десять. Десять минут, в течение которых Джекстроу усердно крутил рукоятку, а я посылал наши позывные, повторенные трижды. Потом я переключился на прием, послушал, затем встал и с привычной уже обреченностью махнул Джекстроу рукой, чтобы он перестал крутить рукоятку. И вдруг, в этот самый миг, микрофон в моей руке неожиданно ожил:

«ГФ-Икс вызывает ГФК. ГФ-Икс вызывает ГФК. Слышим вас слабо, но отчетливо. Повторите. Прием».

От волнения я чуть не выронил микрофон.

«ГФК вызывает ГФ-Икс. ГФК вызывает ГФ-Икс». — Я почти прокричал эти слова и увидел, что Джекстроу знаками показывает мне, чтобы я переключился на передачу, проклял себя за тупость, переключился на передачу, снова послал позывные и потом, забыв процедуру и этикет радиосвязи, кричал в микрофон:

— Говорит доктор Мейсон! Говорит доктор Мейсон! Слышу вас ясно. Это вы, Джесс?

После этого я перешел на прием.

— Да, сэр. Рад вас слышать. — По радио слова звучали безлично, казались лишенными смысла. — Как вы там? Насколько продвинулись? Как погода?

— Пока ничего, — ответил я. — Мороз крепкий, минус 70 градусов. Продвинулись миль на 120. Джесс, это же чудо! Как вы его починили?

— Не починил, — бесстрастно ответил он.

Наступила пауза, потом я снова услышал его голос:

— С вами хочет говорить капитан Хилкрест, сэр.

— Капитан Хилкрест? Откуда, черт возьми, капитан Хилкрест?..

Я сразу умолк, но не от удивления, хотя был крайне удивлен, что Хилкрест, который, как я считал, должен был находиться почти на 250 миль севернее нашей станции МГГ, вдруг очутился там вместе с Джессом, а потому, что предостерегающий взгляд Джекстроу нашел отклик в каком-то уголке моего мозга.

— Держите связь. Через две-три минуты я вас вызову.

Сначала мы крепили рацию позади кузова, и я знал, что в кузове слышно каждое слово. Как раз в этот момент полог приподнялся, и из-за него выглянули Коразини и Веджеро. Но я не обратил на них внимания: меньше всего сейчас я думал о том, как бы кто-нибудь не обиделся. Я просто подхватил передатчик и генератор, в то время как Джекстроу отключил антенну, и мы отошли подальше от тягача. Пройдя ярдов двести, я остановился. Те, кто были в кузове, могли нас видеть: над плато мерцал слабый полуденный свет, но не могли слышать нас.

Мы снова наладили радио, и я попытался послать позывные, но это было безнадежно. Мы слишком долго были на открытом воздухе, и моя рука непроизвольно выбивала ключом прерывистую дробь. К счастью, на другом конце поняли или угадали, что происходит. Едва я перешел на прием, как усышал голос Хилкреста, спокойный, уверенный, бесконечно ободряющий голос.

— Сюрприз, сюрприз, — механически потрескивало в микрофоне. — О’кей, доктор Мейсон! Из того, что сказал Джесс, и из-за вашего промедления я понял, что сейчас вы на приличном расстоянии от тягача. При 70° ниже нуля вам едва ли захочется там долго оставаться. Поэтому предлагаю: говорить буду я. Буду краток. Вы меня слышите?

— Громко и ясно. Какого черта вы там очути... Прошу прощения, продолжайте!

— В понедельник днем мы узнали из британской и американской радиопередач о том, что самолет не прибыл в порт назначения. Во вторник утром, то есть вчера, мы получили сообщение с базы Аплавника. Они говорят, что официально еще не объявлено, но как британское, так и американское правительство уверены, что самолет не упал в море, а приземлился где-то в Гренландии или на Баффиновой Земле. Не спрашивайте, почему они уверены, не имею понятия. Во всяком случае, организованы поиски на море и с воздуха: самая крупная спасательная кампания со времен войны. Привлечены торговые суда разных национальностей. Американские, английские, французские и канадские рыболовецкие суда. Они взяли курс к берегам Гренландии, главным образом на западное побережье. Восточное уже заперто льдом. Несколько самолетов ВВС начали челночные полеты. Катера береговой охраны тоже привлечены к поискам. Флотилия канадских эсминцев, которая направляется в Атлантику, получила приказ пройти мимо южного входа в пролив Дейвиса, хотя это займет у них по меньшей мере тридцать часов. Но они направляются туда на всех парах, а британский авианосец, сопровождаемый двумя эсминцами, уже обогнул мыс Фарвель. Мы не знаем, далеко ли он сможет зайти из-за скопления льдов, но, по крайней мере, путь на побережье Гренландии еще открыт, возможно, до самого Свартенхука. Все станции МГГ в Гренландии призваны принять участие в розыске. Вот почему мы вернулись на станцию пополнить запасы горючего.

Я больше не мог сдерживаться и перешел на передачу.

— Почему, черт побери, вся эта суматоха? Можно подумать, что на борту этого самолета был сам президент Соединенных Штатов и половина королевской семьи Великобритании! Почему больше нет никакой информации с базы Аплавника?

Я подождал, и в микрофоне снова послышался голос Хил-креста.

— За последние сутки было невозможно связаться с ними. Теперь свяжемся, сообщим им, что нашли пропавший самолет и что вы на пути к побережью. У вас ничего нового?

— Нет... То есть поправка: один из пассажиров, Малер, оказался диабетиком в тяжелой стадии. Он в плохом состоянии. Радируйте в Аплавник насчет инсулина. Пусть получат в Готхобе.

— Будет сделано, — ответил микрофон, потрескивая. Затем долгая пауза, за время которой до меня доносилось слабое журчание разговора, потом снова послышался голос Хилкреста:

— Предлагаю вам возвращаться. У нас масса бензина, масса продуктов. Нас уже будет не двое, а восемь, и ничего не случится. Мы уже прошли сорок миль. — Я взглянул на Джекстроу, поймал быстрый прищур его глаз, красноречивый признак удивления и радости, что в точности соответствовало моим чувствам. А Хилкрест между тем продолжал: — .. .значит, вы от нас не более чем в восьмидесяти милях. Через пять-шесть часов мы могли бы встретиться.

Я почувствовал, будто меня поднимает огромная волна. Это было чудесно, это превосходило самые смелые надежды. Нашим мучениям и бедам придет конец... А потом это мгновенное чувство облегчения отхлынуло, как уходящая волна, и его место заняла холодная и трезвая рассудительность. Джекстроу покачал головой, я и без него понял, что нашим мучениям и бедам еще очень далеко до конца.

— Не выйдет, — радировал я в ответ. — Над нами висит злой рок. Как только мы повернем назад, убийцы перейдут к действию. Далее если мы и не повернем назад, они теперь все равно уже знают, что мы установили с вами связь, и будут действовать более отчаянно. Пожалуйста, следуйте за нами со всей возможной скоростью. — Я сделал небольшую паузу и продолжал: — Постарайтесь внушить базе в Аплавнике, что для нашего спасения существенно знать, почему этому самолету придают такое большое значение. Пусть выяснят список пассажиров и подлинность его. Это абсолютно необходимо, капитан Хилкрест! Не принимайте никаких «нет» вместо ответа. Мы должны знать.

Мы поговорили еще с минуту, но самое главное было уже сказано. Кроме того, даже за те короткие минуты, когда мне приходилось оттягивать вниз маску, мои потрескавшиеся и кровоточащие губы настолько онемели от мороза, что речь моя превратилась в неясное бормотание. Поэтому, назначив следующее «свидание» на восемь часов и сверив часы, мы распрощались.

Вернувшись обратно в кузов, мы сразу почувствовали, что вся компания просто сгорает от любопытства, но прошло не менее трех минут, мучительных минут, пока я и Джекстроу ожидали, чтобы кровь снова ожила в наших застывших от холода венах, прежде чем кто-либо отважился заговорить. Неизбежный вопрос задал сенатор, ныне весьма присмиревший и утративший свою вспыльчивость. Уже сам факт, что он заговорил первым, показал, как я думал, что он отнюдь не считал себя в числе подозреваемых. В сущности, он был прав.

— Установили связь с друзьями, доктор Мейсон? С полевой группой? — Голос его прозвучал нерешительно.

— Да... — Я кивнул. — Джесс, то есть мистер Лондон, просидел тридцать шесть часов, но все-таки починил радиоприемник. Связался с капитаном Хилкрестом, руководителем группы, и сумел наладить между ними релейную связь. — Я никогда в жизни не слыхал такого термина, но мне показалось, что он звучит вполне научно. — Хилкрест свертывает свои дела и отправляется вслед за нами.

— Это хорошо? — с надеждой спросил сенатор. — Я хочу спросить, сколько времени...

— Боюсь, что это только жест с его стороны, — перебил я его. — До нас ему по меньшей мере 260 миль. Ёго тягач ненамного быстрее нашего. (На самом деле он был втрое быстрей.) Пять или шесть дней, не меньше.

Брустер кивнул головой и не сказал больше ни слова. Казалось, он был разочарован, но, видимо, поверил мне. Я же спрашивал себя, кто же из них мне не верит, кто из них знает, что я солгал, потому что этот кто-то так основательно уничтожил все запасные конденсаторы и радиолампы, что починить наш передатчик, несмотря на всю опытность Джесса, было просто невозможно.

Долгий мучительный день, сплошь наполненный холодом, бесконечными страданиями и терзающим грохотом двигателя, который тащился, как смертельно раненный человек. Около двух тридцати, когда последний отблеск полудня угас, а в далеком холодном небе отчетливо выступили звезды, температура упала до самой низкой точки, до устрашающих семидесяти трех градусов ниже нуля. Именно теперь начали происходить необычные вещи: фонари, вынутые из-под парки, через минуту гасли, резина приобретала твердость дерева и трескалась тоже как дерево, пар изо рта превращался в плотное белое облако и окутывал голову того, кто решался вылезти из кузова, плато замерзло до такой небывалой степени, что гусеницы тягача скользили и сворачивали то в одну, то в другую сторону, оставляя на обледеневшей поверхности едва видимые, тонкие, как волоски, отметины. Собаки, спокойно выдерживающие пургу и бураны, которые могли бы убить человека, теперь скулили и завывали, безмерно страдая от этого ужасного мороза, и время от времени, подобно роковому голосу, возвещающему о близкой кончине мира, над ледяной равниной проносился как эхо глухой звук, а под гусеницами тягача содрогалась почва: это обширные площади снега и льда сжимались еще плотней в железной деснице леденящего холода.

Именно теперь тягач, как и следовало ожидать, начал причинять нам неприятности: удивительно, что этого не случилось раньше. Больше всего я боялся, что какая-нибудь металлическая часть, став хрупкой под действием холода, треснет или переломится.

К счастью, эта смертельная опасность нас пока обходила стороной. Но то, что происходило, было немногим лучше. Постоянной проблемой был лед в карбюраторе. Руль все время замерзал, приходилось отогревать его паяльной лампой. Но самые серьезные неприятности доставлял наш радиатор. Несмотря на то, что мы плотно обложили его утепляющим материалом, холод проникал сквозь утепление, словно это была папиросная бумага, и вызывал сжатие металла. В результате радиатор дал течь. К трем часам дня потеря воды достигла ужасающей степени. Я выделил для ног Малера несколько наших резервных грелок, распорядившись, чтобы вода из растопленного в ведрах снега шла исключительно для радиатора. Но даже с применением паяльной лампы, в добавление к теплу печки, растапливание смерзшегося снега — процесс удручающе медленный, и вскоре мы вынуждены были наливать в радиатор наполовину растаявшую снежную массу, а под конец просто набивать его снегом, лишь бы двигаться вперед. Все это было весьма плачевно, но особенно неприятным был тот факт, что из-за этих операций антифриз в радиаторе все больше разбавлялся водой, и, хотя у нас был небольшой резервный бачок, с каждой последующей остановкой вес его содержимого заметно убывал.

Уже несколько часов мы обходились без наблюдателя, и бремя этой обязанности легло на водителя, то есть на Джекстроу, Веджеро, Коразини и меня.

Из всех четверых Джекстроу был единственным, кто избежал травм, которые, как я знал, оставили бы неизгладимые следы в виде шрамов и повреждений ткани. Веджеро, на котором его профессия не оставила своей печати, явно шел к тому, чтобы быть отмеченным другим способом. Мы слишком поздно поставили ему холодный компресс на правое ухо, и теперь поврежденные ткани требовали пластической операции. У Коразини слишком долго оставались без лечения два пальца на ноге, и я знал, что это кончится хирургической палатой; а у меня, поскольку я больше других возился с двигателем, кончики пальцев превратились в кровоточащую массу, а ногти почернели и уже начали разлагаться.

Положение тех, кто оставался в кузове, было немногим лучше. У них уже начали проявляться первые физиологические симптомы воздействия холода: почти непреодолимое желание спать, вялое равнодушие ко всему, что происходит вокруг. Позже появляется бессонница, анемия, расстройство пищеварения, нервозность, которая может привести к безумию, если этот мороз продержится достаточно долго. Все это я видел всякий раз, когда после очередного дежурства за рулем возвращался в кузов, к мучительной процедуре восстановления кровообращения.

Много раз приходилось мне видеть одну и ту же картину. Сенатор сидел, сгорбившись в углу, настоящий мертвец, если бы не судорога, Бременами передергивающая его тело. Малер, по всей видимости, спал. Мисс Денсби-Fperjr и Елена лежали обнявшись. «Почти невероятное зрелище, — подумал я, — но ведь, исключая саму смерть, Арктика великий уравнитель». Я не очень-то верил во внезапное перерождение человеческой природы и почти не сомневался в том, что для мисс Денсби-Грегг возвращение к цивилизации будет вместе с тем возвращением к ее обычному «я» и что этот момент человеческой общности, объединившей ее и горничную, станет для нее всего лишь постепенно бледнеющим и досадным воспоминанием. Тем не менее, при всей моей неприязни к мисс Денсби-Грегг, я все же стал к ней добрее. Видит Бог, ее заботливо культивируемый снобизм, эта раздражающе беспечная и снисходительная убежденность в ее социальном превосходстве могли вывести вас из себя, однако за этим фальшивым фасадом скрывалась глубоко запрятанная способность к самоотверженности, которая отличает истинного аристократа. Хотя она постоянно жаловалась на мелкие неудобства, она молчала о том, что доставляло ей действительно большие страдания. В ней появилось какое-то стремление быть полезной, хотя оно и проявлялось порой несколько резко: как будто она немного стыдилась этого. Заботливое отношение к своей горничной, будучи, возможно, не более чем добротой феодала к вассалу, тем не менее граничило почти с нежностью. А один раз я видел, как она, вынув из сумочки зеркальце, некоторое время разглядывала следы разрушительного мороза на своем прекрасном лице, а потом положила зеркальце обратно в сумочку с жестом пренебрежительного равнодушия. Словом, мисс Денсби-Грегг стала для меня наглядным уроком, учившим не классифицировать людей на типы.

Мари Ле Гард, обаятельная, неунывающая, теперь превратилась в старую больную женщину, слабеющую с каждым часом. В ее попытках сохранить веселость в те минуты, когда она бодрствовала, так как большую часть времени она спала, было что-то вымученное, почти отчаянное. Они стоили ей слишком больших усилий. И я ничем не мог ей помочь. Ее время кончилось, пружина ее жизни ослабла, как слабеет пружина в старых часах. Еще один-два таких дня, и она погибнет.

Солли Ливии, закутанный и замотанный так, что виден был только один глаз, имел вид настоящего страдальца. Но в этот день я не мог испытывать к нему никакого сочувствия.

Маргарет Росс дремала возле печки, но я быстро отвел глаза в сторону: даже смотреть на это худое, бледное лицо было физически больно.

Среди всех мистер Смолвуд был просто чудом. Но я с досадой подумал, что вот еще один пример, доказывающий, насколько ошибочно было мое предположение. Вместо того чтобы первым пойти ко дну, он весьма убедительно доказывал, что будет последним. Три часа назад, когда я был в кузове, он притащил из саней свою сумку, и, когда он ее открыл, я успел заметить сложенные в ней черную сутану и красно-пурпурный капюшон священника. Он вынул библию, надел очки со стальными наушниками и переносицей и уже несколько часов читал, приспособившись, как мог, к слабому верхнему свету. Он держался спокойно, непринужденно, хотя и настороже, и, казалось, был способен продолжать в том же духе еще долгое время. Как врач и ученый, я не очень-то предавался размышлениям на теологические темы и мог лишь предположить, что мистера Смолвуда каким-то образом поддерживало нечто такое, в чем остальным из нас было отказано. Я мог ему только позавидовать.

В этот вечер мы остановились около восьми, отчасти ради радиопереклички с Хилкрестом, а отчасти для того, чтобы дать Хилкресту возможность скорее догнать нас. Предлогом для остановки был якобы слишком сильный перегрев двигателя, тем более что к вечеру температура воздуха стала неуклонно повышаться. Но несмотря на то, что она поднялась почти на 20 градусов, все равно было очень холодно, а из-за недостатка пищи и физической усталости мы страдали от мороза почти так же, как и раньше.

Было очень темно и очень тихо, воздух словно застыл в неподвижности. Далеко на юго-западе виднелись неровные очертания горной цепи, протянувшейся на сто миль. Нам предстояло пересечь ее на следующий день. При свете луны, еще скрытой от наших глаз, эти скалы казались неприступными вершинами, мерцавшими смутно-белым кристаллическим блеском.

Я выключил мотор, обошел тягач и сообщил находившимся в кузове об остановке. Потом попросил Маргарет Росс разогреть еду: суп, сухофрукты, одну из оставшихся четырех банок говяжьего фарша, попросил Джекстроу наладить антенну, потом вернулся к тягачу, наклонился к радиатору и стал выливать из него воду в жестяную банку. За день антифриз оказался в настолько разбавленном состоянии, что я был уверен — не пройдет и получаса, как вода в радиаторе замерзнет и почти наверняка разорвет его.

Думаю, что бульканье льющейся в банку воды помешало мне расслышать шаги за спиной. Как бы то ни было, я услышал их лишь в последний момент, но и тогда у меня не возникло никаких подозрений. Я выпрямился и обернулся, чтобы взглянуть на подошедшего, но слишком поздно. Какое-то расплывчатое пятно в темноте, потом яркая вспышка белого света и боль от сильного удара в лоб, чуть повыше очков над правым глазом, — все это в одно мгновение слилось воедино. Я полностью вырубился, потеряв сознание еще до того, как рухнул на снег.

За этим легко могла последовать смерть. Мне ничего не стоило перейти из бессознательного состояния в тот глубокий парализующий сон, от которого при почти восьмидесятиградусном морозе я мог бы и не проснуться. И тем не менее я все-таки проснулся, хотя и медленно, с болью и неохотой, так как меня разбудили чьи-то настойчивые и энергичные руки.

— Доктор Мейсон! Доктор Мейсон! — Я смутно понял, что это голос Джекстроу и что он поддерживает мою голову и плечи на согнутой руке. Он говорил тихо, но как-то особенно многозначительно. — Проснитесь, доктор Мейсон... Ну вот и хорошо. Осторожно, доктор Мейсон!

С трудом преодолевая головокружение и опираясь на сильную руку Джекстроу, я сел. Жгучая боль, подобно скальпелю, пронзила мою голову, и я почувствовал, что опять все сливается у меня перед глазами. Я сознательно, почти насильно стряхнул наползавшие на меня тени и сквозь туман взглянул на Джекстроу. Я видел его лишь смутно: на какой-то момент я подумал, что повредил зрительный нерв, когда падал в снег. Боль в затылке была так же мучительна, как и в лобной части, но я быстро понял, что мне мешает кровь, сочившаяся из пореза на лбу. Застывая на морозе, она склеивала веки правого глаза.

— Никакого понятия насчет того, кто это сделал, доктор

Мейсон? — Джекстроу не из тех, кто задает глупые вопросы типа «что случилось?».

— Никакого... — Я с усилием поднялся на ноги. — А у вас?

— Безнадежно. — Я скорее почувствовал, чем увидел в темноте, как он пожимает плечами. — Как только вы остановили тягач, из кузова вышли трое или четверо. Куда они пошли, не знаю, я в это время налаживал антенну.

— Радио, Джекстроу! — Ко мне вернулась способность соображать.— Где рация?

— Не беспокойтесь, доктор Мейсон, она у меня, — угрюмо ответил Джекстроу. — Здесь... Можете сказать, зачем?

— Не могу... впрочем, да. — Я сунул руку во внутренний карман парки, потом с удивлением посмотрел на Джекстроу.— Он здесь. Они его не забрали.

— Ничего не пропало?

— Кажется, нет. То есть постойте, одну минуту, — медленно проговорил я и обшарил карман парки, но безуспешно. — Газета... Я взял газетную вырезку из кармана полковника Гаррисона. Ее нет.

— Газетная вырезка? И что в ней было, доктор Мейсон?

— Вы спрашиваете у самого круглого идиота в мире, Джекстроу. — Я тряхнул головой в приступе горького отчаяния, но тут же содрогнулся от сильной боли. — Я даже не прочитал ни строчки из этой чертовой заметки.

— Если бы прочли, — философски заметил Джекстроу, — вы бы, вероятно, знали, почему они ее у вас похитили.

— Да, но какой в этом смысл? — недоумевая, спросил я. — Откуда они знают, может быть, я десять раз читал ее.

— Думаю, они знают, что вы ни разу не прочли ее, — медленно произнес Джекстроу. — Если бы вы прочитали, они бы догадались об этом из каких-нибудь ваших слов или поступков, которых они в этом случае могли бы ожидать. Но так как ничего этого не случилось... Ну, короче, они знают, что пока в безопасности. Видимо, для них эта заметка имела значение, иначе бы они не решились на такой отчаянный шаг. Очень жаль. Не думаю, доктор Мейсон, что вы когда-нибудь снова увидите эту газету.

Пять минут спустя рана на лбу была промыта и перевязана. На вопрос Веджеро я свирепо ответил, что налетел на фонарный столб, и отказался отвечать на какие-либо дальнейшие вопросы. Мы с Джекстроу занялись рацией. На нашу перекличку мы опоздали, но, как только я подключил приемник к антенне, я тотчас же услышал позывные Джесса.

Я откликнулся и без всякого предисловия спросил:

— Какие новости из Аплавника?

— Тут два пункта, доктор Мейсон. — Хилкрест взял у Джесса микрофон, и даже искаженный микрофоном голос поразил меня какой-то однотонной бесстрастностью: так иногда говорит человек, стараясь сдержать свой гнев. — Аплавник связался с кораблем ее величества «Тритоном», авианосцем, идущем к проливу. «Тритон» держит связь с британским правительством и военно-морским министерством. По крайней мере, я так понял. Вот что они ответили на ваши вопросы: во-первых, список пассажиров самолета еще не получен, но из газет известно, что среди них есть следующие лица: Мари Ле Гард, звезда музыкальной комедии, Сенатор Хофман Брустер из Соединенных Штатов и некая мисс Филлис Денсби-Грегг, довольно известная фигура в лондонском высшем свете.

Пункт первый не очень меня волновал. Мари Ле Гард с самого начала была вне подозрений. Мисс Денсби-Грегг, а в связи с ней, видимо, и Елена Флеминг, стояли в моем списке под очень слабым вопросом, а насчет человека, который действительно был или просто назывался сенатором Брустером, я давно уже пришел к заключению, что его участие в убийствах маловероятно.

— Во-вторых, — продолжал Хилкрест, — военно-морское министерство не может или не хочет сказать, почему пилотов заставили посадить самолет, но, насколько я понимаю, была слишком важная причина. В Аплавнике предполагают, уж не знаю на каком основании, возможно, это инспирировано официальными лицами, что кто-то из пассажиров имел при себе нечто чрезвычайно важное, требовавшее абсолютной секретности. Не спрашивайте меня, что это было: микрофильм, формула или нечто, что можно было доверить только памяти. Это звучит фантастически, но только это и приходит в голову. Вполне вероятно, что обладателем этого секрета был полковник Гаррисон.

Я посмотрел на Джекстроу, а он — на меня. Человек, который только что пытался меня прикончить, пошел на отчаянный шаг. Теперь я понял, что действовал вслепую против человека или нескольких человек намного умнее и опытней меня. Они знали, что Джесс даже не мог надеяться починить наш передатчик, поэтому они поняли, что я непосредственно говорил с Хилкрестом. Они знали с моих собственных слов, что наше портативное радио действует при нормальных условиях не дальше чем на 150 миль, так что Хилкрест, скорее всего, говорил со мной с нашей станции МГГ или даже с какого-нибудь более близкого пункта.

Я сказал им также, что Хилкрест и его четверо сотрудников вернутся на станцию не раньше чем через две-три недели, значит, их досрочное возвращение можно объяснить только каким-то чрезвычайным и непредвиденным обстоятельством. Догадаться, какого рода должно быть это обстоятельство, было не трудно, а вывод, что я просил Хилкреста выяснить причину аварии, напрашивался сам собой. Кроме того, о проницательности убийц свидетельствовала их догадка, что, кто бы ни был человек, знавший о причине аварии, оп будет всячески уклоняться от уточнения подробностей, и они похитили у меня единственный ключ, который помог бы мне установить эти детали, а также, теперь я был уверен в этом, помог бы установить личность убийцы. Но теперь было слишком поздно плакать над разлитым молоком.

Я перешел на передачу.

— Спасибо, но, пожалуйста, свяжитесь с Аплавником еще раз, подчеркните абсолютную необходимость узнать причины аварии. Насколько вы, по вашим подсчетам, отстаете от нас? После полудня мы продвинулись только на 20 миль. Экстремальный холод, неприятности с радиатором. Прием.

— Мы покрыли всего восемь миль. По-видимому...

Я переключился на передачу.

— Восемь миль? — переспросил я резко. — Я не ослышался, восемь миль?

— Вы не ослышались. — В голосе Хилкреста звучала ярость. — Помните пропавший сахар? Так вот, он нашелся! Ваши распрекрасные друзья бухнули всю чертову массу в бензин. Мы совершенно парализованы.