Глава 12. Домой!
Дознание буксовало. Лыков сидел в городском управлении, сочиняя хитрые ходы. Подгоняемая им полиция развила бурную деятельность и много преуспела в искоренении преступности. Фартовый народ, привыкший к спокойной жизни, взвыл.
Так, на кирпичном заводе Копанева накрыли шайку блиноделов[35]. Они печатали билеты пятирублевого достоинства фотографическим способом, с применением эмалевого процесса. Сведения брали из руководства Волосатова «Фотоцинкография, эмалевый процесс и альграфия». Книгу нашли на столе, поверх пачки свежесделанных билетов. Шайкой заправлял ученик провизора, выгнанный с химического факультета Казанского университета за революционную деятельность. Он изготовил металлическое клише, позволявшее выпускать весьма качественные фальшивки.
В пригородном селении Волопаевка схватили известного барантача Макатая Жумабаева. Знаменитый скотокрад два года не давался в руки. А тут влип. Он снял чистую комнату в трактире возле мельницы Корнеева. Бандит не очень-то и скрывался. Приглашал тех, кто охотно купит ворованное, лишь бы подешевле, и устраивал аукцион. Об этом узнал Балтабек Мукашев и пришел туда под видом жуликоватого торговца. Разведал, что хотел, и следом явился Забабахин со своими орлами. Жумабаев слыл отчаянным, и Кузьма Павлович приготовился к бою. Действительно, пришлось стрелять в воздух. Барантач пытался убежать, но получил ножнами по голове и сдался. Губернатор Галкин объявил подъесаулу благодарность. Жулики стали спешно разбегаться из города.
Подпоручик Лыков-Нефедьев отлучился к месту своей постоянной службы в приграничный Джаркент. Вернулся оттуда с подкреплением в лице новых помощников. Их вокруг разведчика крутилось два десятка, причем лишь трое — Ботабай Ганиев, Сабит Шарипов и Даулет Беккожин — служили по вольному найму и получали жалование. Остальные были их друзьями или родственниками и помогали за скромный бакшиш. Алексей Николаевич больше рассчитывал на казахов, чем на полицию во главе с Забабахиным. И ошибся.
Он сидел в гостях у Татьяны Александровны Стромецкой. Их познакомил Николка, который был тут завсегдатаем. Дом Татьяны Александровны являлся прибежищем немногочисленной местной интеллигенции. Умная, образованная, хозяйка знала толк в искусстве и не потерялась бы и в столицах. Польская кровь проявлялась в аристократизме, а вкус — в выборе собеседников. Ее дочь Ольга, которую близкие называли Лёлей, увлекалась живописью. Общество у них было живое и интересное, и Лыков полюбил проводить там вечера.
Коллежский советник пил чай с Татьяной Александровной и ждал сына. Тот запаздывал. Гость неосторожно заспорил о картине Эдуарда Мане «Флейтист» и терпел поражение в дискуссии. Где же подмога? Скорее бы явился этот балабол. Тогда можно перевести разговор на него и выйти из переделки потрепанным, но не разбитым…
Из шинельной раздались шаги, и в комнату ввалились сразу двое — Лыков-Нефедьев и Забабахин. Подъесаул был возбужден и пританцовывал на ходу.
— Вот он где! — обрадовался сын. — Я так и знал. Повадился кувшин по воду ходить.
— Алексей Николаевич, мы за вами! — чуть не закричал исправляющий должность полицмейстера.
— Куда вы его? — нахмурилась Стромецкая. — Мы так интересно спорили о «Флейтисте» Мане. Алексей Николаевич выказал очень необычный взгляд на эту работу.
— Служебная тайна, — строго ответил Забабахин. — Срочное дело, рысью марш-марш!
— Потом доспорим про флейтистов, — вскочил питерец. — Но вы, Татьяна Александровна, до конца меня не убедили.
Схватил со стола верненское яблоко[36] и был таков.
На улице стояла пролетка, на козлах сидел одетый извозчиком Ботабай.
— Поедем ко мне в управление, — сказал подъесаул. — Я там кое-что нашел.
Лыков молча сел в экипаж. Команда живо домчалась до съезжего дома. Зайдя в кабинет, Кузьма Павлович первым делом потребовал у служителя самовар. Когда все расселись, он извлек из кармана книжечку и объявил:
— Это блокнот Ивана Лаврентьевича. Одна запись в нем зашифрована, но я, кажется, сумел ее разобрать. Вот, глядите…
Он ткнул пальцем в строку. Николай нагнулся и прочитал:
— «Дж» и «эс дэ». Рядом написано: Ыбыш. Как это понять?
— Ыбыш — это имя, — тут же сообразил Ботабай. — Причем редкое.
— «Эс дэ» означает собственный дом, — предположил Лыков.
— Тогда «Дж», возможно, название места, — рассудил Николай.
Подъесаул с лукавым видом переводил взгляд с одного на другого. После слов подпоручика он воскликнул:
— В точку! Я так же подумал. Ну-ка, кто догадается, что за место обозначено этими буквами?
Но версий не последовало, и Кузьма Павлович сжалился:
— Это потому, что вы все нездешние. Поясняю: в Заречной слободе есть улица Джоламанка. А на ней в собственном доме живет купец Ыбыш Капанбаев. Он чалаказак, то бишь полукиргиз. Так называют детей от смешанных браков киргизов… виноват, Николай Алексеевич, по-вашему будет казахов, с другими народностями: русскими, татарами и прочими.
— А что дальше? — скептически спросил коллежский советник. — В записной книжке убитого полицмейстера нашлась строка про полуказаха. Какой в этом смысл?
— Строка зашифрована, — напомнил Забабахин. — А еще она находится в разделе, который Иван Лаврентьевич так и назвал: «Враги».
— Тогда беру свои слова обратно. Много лиц в этом разделе?
— Список короткий, — полицмейстер показал страничку. — Открывает его Куныбай Каржибаев. Ну понятно, он главный. Далее стоит Губайдулла, начальник охраны резидента. Затем китайское имя Лю-Цюнь-Хань, я не знаю, кто он такой. И последним идет Ыбыш. Причем все предыдущие написаны без сокращений, а этот спрятан. С чего бы это, господа?
— Удалось ли вам навести справки о нем? — поинтересовался Ганиев.
— Удалось. Купец второй гильдии, торгует с Китаем, имеет поверенных в Кульдже и Яркенде. Покупает волос, кость, овчины, рога сайги. Успешно ведет дела, при деньгах. В разговорах постоянно ругает русскую власть, но так сейчас многие делают, это не преступление.
— А не есть ли этот Ыбыш новый резидент? — высказал витавшую в воздухе мысль Лыков-Нефедьев. — Или, как минимум, агент британской сети.
— Все возможно, — кивнул Лыков. — Но что мы ему предъявим? Запись в памятной книжке убитого полицмейстера? Да еще расшифрованную по нашим догадкам. То-то чалаказак посмеется.
— Об этом я тоже покумекал, — подхватил Забабахин. — Нужно взять молодца под наблюдение. Но как это сделать в Заречной слободе? Там одни киргизы, в смысле казахи. Еще пяток русских и дюжина сартов. И все ругают русскую власть. Что предложите, Ботабай Аламанович? В слободе вам и карты в руки.
Ганиев поморщился:
— Власть сейчас ругает даже фонарный столб. Вы хотите, чтобы я нашел соглядатаев присмотреть за Капанбаевым?
— Именно так.
— Будет сделано, — лаконично ответил аргын.
Забабахин продолжил:
— Я со своей стороны тоже принял меры. Сейчас подойдет отставной титулярный советник Орестов. Он заведует Заречной слободой в полицейском отношении. Мы его расспросим насчет Капанбаева, и вообще… О том, что там творится за рекой.
Они допили чай, служитель убрал со стола, и подъесаул велел звать Орестова.
Вошел человек лет пятидесяти, седой, с прилизанными волосами и видом продувной бестии.
— Здравствуйте. Явился по приказанию начальства.
Разговор начал Забабахин:
— Федор Матвеевич, у вас в слободе проживает некий Ыбыш Капанбаев…
— На Джоламанке?
— Да. Что имеете о нем сказать?
— А позвольте прежде полюбопытствовать, вы на какой предмет интересуетесь этим туземцем?
— Не понял, — нахмурился подъесаул. — Раз спрашиваю, значит, надо.
— Просто, ваше благородие, меня о нем спрашивал также и покойный полицмейстер. За день до того, как его зарезали.
Сидящие за столом дружно переглянулись.
— Ну-ка, расскажите в подробностях, — потребовал Забабахин.
Отставной титулярный советник стал докладывать:
— Иван Лаврентьевич вызвал меня к себе… накануне, значит. И сказал: раздобудь мне, Орестов, все, что сможешь, на купца Капанбаева.
— А как капитан объяснил свой интерес? — вмешался Лыков.
— Сказал, что указанный торговец попал под подозрение в шпионстве, — спокойно ответил заведующий слободой.
— Прямо так и сказал?
— Да. И еще пояснил: шпионство свило в Семипалатинске гнездо, нужно его разорить к шайтану. А Капанбаев твой — не последний у них человек. Поэтому справки наводить надо очень осторожно, чтобы не спугнуть. Я взял под козырек… А на другой день Ивана Лаврентьевича мертвым нашли.
— Почему не сообщили мне об этом раньше? — рассердился новый полицмейстер.
— Выполнял приказание начальства, — с достоинством ответил Орестов. — Чего ходить с пустыми руками? Я наблюдение за шильником организовал. Сведения копил.
— И что установили? — Забабахин даже приподнялся на стуле.
— Так что, господин полицмейстер, в доме Капанбаева скрываются посторонние. Я сам видел известного Губайдуллу, головореза первый сорт.
— Губайдуллу? Телохранителя Куныбая Каржибаева? Мы его три недели ищем, сыскать не можем. Думали, он вместе с хозяином в Китай утек. А гаденыш здесь, в моем городе?
— Вчера был здесь, в вашем городе, — невозмутимо ответил заведующий.
— Нужно ехать брать, — вмешался Алексей Николаевич. — Через час стемнеет. Покажете его дом? Много там обитателей?
Орестов покосился на него и спросил:
— А вы, простите, кто будете?
— Я коллежский советник Лыков, чиновник особых поручений Департамента полиции. Прислан сюда провести новое дознание обстоятельств гибели капитана Присыпина.
— Понятно. Дом покажу. Там прислуга походит скорее на разбойников, нежели на дворника с истопником. Ыбыш набирает к себе для разных нужд джатаков, причем самых отчаянных.
Увидев по глазам Лыкова, что тот его не понял, Орестов пояснил:
— Джатаки переводится как «лежачие». Это туземцы, потерявшие скот. Конченые люди, одним словом. Киргиз без скотины не человек. Есть те, кто пострадал из-за гололедицы или сибирской язвы — они пытаются вернуться в прежнее состояние. Но это трудно, таким джатакам приходится идти в услужение к богатым соплеменникам. Батрачить по-русски. А есть джатаки по своей вине, пьяницы, любители тамырничать, или которые все деньги на опиум тратят. Из них получаются хорошие барантачи. Вот у Ыбыша как раз такие.
— Понятно, Федор Матвеевич. А меня зовите Алексей Николаевич.
— Слушаюсь.
— Много ли в доме подозреваемого таких боевитых джатаков?
— Человека три-четыре точно есть. И еще упомянутый Губайдулла, он один двоих стоит.
— Дом можно окружить незаметно? И вломиться по команде.
— Нельзя, Алексей Николаевич. Там тазы очень злые, сразу набросятся, если без разрешения хозяина во двор войти.
— Какие тазы? — удивился Лыков.
— Степные борзые собаки, которые отары охраняют.
— Стрихнину им набросать, — предложил Ботабай.
— Ну… Можно… — неуверенно ответил отставной титулярный советник. — Но лучше бы не так. Лучше меня вперед пустите, будто с повесткой.
— Какой повесткой? — ухватился Лыков.
— Да мало ли у нас повесток. Например, я обыск делаю в соседнем доме, и понадобились понятые.
— Умно, — согласился коллежский советник. — Он выйдет за ворота, тут его и сцапаем. Без хозяина его прихвостни сопротивляться не посмеют.
— Кроме Губайдуллы, тот никого не боится, — предостерег заведующий. — Знаете, какая у него кличка среди своих? Каскир, то есть волк.
— Этого волчонка я себе оставлю, — заявил питерец. — На сладкое. Посмотрим, как у него получится.
Отставной титулярный советник хмыкнул, но ничего не сказал.
Решили действовать, пока не стемнело. Лыков помчался в номера за браунингом. Ганиев — за верными Балтабеком и Кыдырбеком. Забабахин тем временем собрал арестную команду из пяти городовых. Получилось двенадцать штыков, считая Орестова. Тот был невозмутим, только попросил пачку патронов к нагану.
Иртыш переплыли уже в сумерках. На паром-самолет завели два одноконных экипажа. Вывели лодки, повернули бортом к течению, те начали смещаться на середину и потянули за собой паром. Лыков смотрел с интересом, он не видел таких переправ с командировки в Туркестан тринадцать лет назад. Они используются на реках с быстрым течением. На середине русла топят якорь, к которому привязывают канат. Другой его конец крепят к лодке. Матросы ставят ее носом против течения под особым углом, так что вода начинает толкать судно от одного берега к другому. Тут важно грамотно маневрировать, используя силу самого потока. К лодке привязан собственно паром, который постепенно пересекает русло и оказывается у противоположного берега.
Выгрузившись, арестная команда двинулась к нужному дому. Питерец с любопытством оглядывался по сторонам. Заречная слобода отталкивала своей неустроенностью. На пустынных улицах не было ни единого фонаря. Под ногами — месиво из коровьих лепешек. Вдалеке кричал муэдзин, звал на четвертый намаз. Строения вокруг стояли саманные, крытые камышом. Палисадников не имелось, зато были высокие заборы, из-за которых доносилось бормотание скотины и лай собак.
Дом Ыбыша Капанбаева оказался похож на все другие, только забор был крепче. И на окнах не обычные деревянные ставни, а дорогие, из волнистого железа. Ставни были наглухо закрыты.
Городовые рассыпались по обеим сторонам ворот, а двое остались при Федоре Матвеевиче. Аргыны с подпоручиком укрылись за углом, готовые вмешаться. А Лыков с Забабахиным обошли дом с тыла. Когда все было готово, Орестов стал стучать в ворота и кричать:
— Ыбыш Исатаевич! Это я, Орестов. Убери собак и открой, мне понятые нужны. Два человека у тебя найдутся?
Внутри зашевелились, и следом кто-то крикнул:
— Кто там? Зачем понятые, дайте Аллаху помолиться!
Человек подошел к воротам, но не спешил их открывать. Вокруг него заливались лаем несколько собак.
— Ыбыш, живо открывай! — сердито велел заведующий слободой. — Приказ господина полицмейстера. Обыск делаем на постоялом дворе Абдулкаримова. Опять, старый черт, пригульный скот[37] прячет. Нужны понятые, и чтобы хоть один был грамотный. Так что одевайся, со мной пойдешь. И убери собак, Христа ради, ты же знаешь, я их боюсь.
Видимо, последняя фраза убедила хозяина, что это рутинная операция и надо открывать. Лязгнул отодвигаемый засов. Вдруг Лыков спиной почувствовал опасность сзади. Он начал поворачиваться, но не успевал… Раздался свист, потом крик. Сыщик наконец развернулся и увидел лежащего у своих ног человека во всем черном. Тот бился в конвульсиях, царапая руками землю. Напротив стоял подъесаул Забабахин с шашкой наголо. Даже в темноте было видно, как он побледнел.
Кузьма Павлович поднял на сыщика застывшие глаза и прошептал:
— Первый раз… холодным оружием.
Сглотнул и добавил с надеждой:
— Может, еще живой?
Лыков нагнулся, пощупал. Вытер кровь о плечо умирающего и пояснил:
— Отходит. Вы перерубили ему сонную артерию.
— Я? Сонную?
Полицмейстер посмотрел под ноги, потом спохватился:
— Извиняюсь. Я воевал, это правда. Думают, кто был на войне, тому человека кончить раз плюнуть. Только там я никого не убил, Бог миловал. А здесь, в полиции, уже двоих… Ваську Окаянного когда застрелил, ничего не почувствовал. За Ивана Лаврентьевича мстил. А тут неожиданно, и деваться было некуда. Он выскочил из темноты, без звука. И целил ножом вам в спину. Я совсем забыл, что у меня револьвер в кобуре! Вдарил, чем пришлось.
— Спасибо, Кузьма Павлович. Вы мне жизнь спасли.
— Вроде того… — согласился подъесаул. — Только как-то страшновато… Думал, мы все предусмотрели, а поди-ка ты.
— При арестах опасных людей всякое случается. Так мы, полицейские, и погибаем. Этот человек не привык ходить в дом через парадное. А всегда через заднюю калитку. Шел привычным путем и налетел на меня. По счастью, вы стояли сбоку и не шумели, он вас не заметил. Что меня и спасло. — И коллежский советник повторил: — Спасибо!
Тут изнутри раздались выстрелы. Полицейские всполошились. Лыков выломал калитку, и они ворвались на двор. Но оказалось, что это городовые распугивают собак. Дом взяли штурмом, никто не посмел оказать сопротивление.
Когда зарубленного полицмейстером незнакомца вытащили на свет, Орестов воскликнул:
— Да это же Губайдулла!
После этого участь хозяина была решена. Ыбыша посадили на табурет и начали обыск. Троих обнаруженных в доме джатаков отправили на правый берег. Один обкурился нашой и безостановочно по-идиотски смеялся. Когда арестованных доставили на паром, туземец сел у борта и долго глядел в черную воду. Посреди Иртыша он молча прыгнул за борт…
Лыков узнал об этом лишь под утро, когда закончил обыск дома чалаказака. Полицейские обнаружили десять драгунок с укороченным стволом и отпиленным прикладом. Такое оружие помещалось в седельные сумки, с ним можно было разъезжать по дорогам средь бела дня.
В тайнике под половицей отыскались серебряные слитки с клеймами частных китайских ювелиров и золотые английские соверены. Но самая интересная находка ожидала сыщиков в кабинете торговца. Там среди бухгалтерских книг Ботабай обнаружил листки бумаги с записями на арабском языке. Он передал их Лыкову-Нефедьеву. Тот пробежал записи глазами и присвистнул:
— Имена и фамилии. Двадцать три человека, напротив каждого — цифры. А это не то, что мы ищем?
— Британская сеть? — встрепенулся Забабахин. — Тогда хозяин — новый резидент.
— Это лишь догадки, — пытался осадить молодежь коллежский советник. — Поехали в управление, надо допросить человека, чье имя начинается на букву «ы».
Но Капанбаев оказался крепким орешком:
— Записи на арабском? Просто список торговцев, с которыми я имею дела. А цифры означают их задолженность. Винтовки? Наверное, джатаков. Я приблизил к себе из жалости несколько пропащих, а те, видать, промышляли втайне от меня разбоем. Золото и серебро? Я же купец, это мои оборотные средства. Губайдулла? А кто это? Вы поймали его в моем доме? Ах нет… Понятия не имею, что он делал с той стороны забора. Спросите у него.
Поскольку спросить у головореза не представлялось возможным, Капанбаева посадили на военную гауптвахту. Прибыл помощник начальника Омского жандармского управления по Семипалатинской области и открыл жандармское дознание. Подпоручик Лыков-Нефедьев помогал ему.
А коллежский советник Лыков стал собираться домой. Его послали сюда найти истинных убийц полицмейстера Присыпина. Дело уже передали прокурору, тот писал обвинительный акт. Шпионаж, отыскание новых резидентов, вскрытие разведывательной сети не значились в командировочном предписании сыщика. Директор департамента уже телеграфировал Галкину: нужен ли тому питерский гость? Генерал ответил, что, по его сведениям, Лыков заканчивает здесь свои подвиги. И начальник области не видит препятствий к его возвращению в столицу.
После того как Забабахин спас Алексею Николаевичу жизнь, Николка проникся к нему неизбывной благодарностью. Он наладил с подъесаулом такое же взаимодействие, какое у него было с покойным Присыпиным. По рапорту губернатора министру внутренних дел Кузьму Павловича утвердили в должности полицмейстера. Избавиться от приставки «и.д.»[38] ему помог Лыков, сообщивший телеграммой Трусевичу о вкладе казака в успешно завершенное дознание.
Пора было уезжать. Папаше очень не хотелось расставаться с сыном. Впервые они сделали что-то вместе. Впервые Чунеев бок о бок с ним шел на опасное дело, как взрослый и как офицер. Алексей Николаевич не удержался и завел серьезный разговор:
— Что ты делаешь в этой дыре? Твой брат тоже разведчик и тоже занят сверх меры. Противники у Брюшкина не хуже твоих — германцы с австрийцами. Зато мы хотя бы иногда можем с ним видеться. А когда я в следующий раз увижу тебя?
— Будущим летом. Я приеду в отпуск.
— Целый год мне этого ждать?
— Папа, я на службе. Странно слышать такие слова от тебя, который всегда ставил службу выше остального.
— Это я сдуру, пока был молодой, — с горечью сказал отец. — Сейчас как вспомню, сколько всего упустил, впору волосы рвать на лысине. И с твоей мамой мало времени провел вместе. И ваше детство мимо пролетело, с этими бесчисленными командировками. Не повторяй моих ошибок, живи для себя и близких, а не ради долга.
Николай пытался отшутиться:
— Я пока не женат, детей у меня нет. Можно и послужить.
— Да уж! — взвился Алексей Николаевич. — Сам поднял больной вопрос. Кого ты найдешь в этой дикой степи? На туземке женишься? Вот спасибо!
— Среди казашек есть очень хорошенькие.
— А если серьезно?
— Если серьезно, папа, то в Верном живет одна барышня, к которой я рано или поздно посватаюсь. Ее зовут Анастасия, Настя.
— Кто она? — накинулся на сына с расспросами папаша.
— Из военной семьи. Ты же знаешь, что среди русских военных есть очень достойные люди. Таков и ее отец, полковник. Он начальник уезда и тоже весь в службе…
— Приедешь в отпуск, привези их с собой, — попросил Лыков.
— Если к тому времени созрею для предложения.
— Что же мешает? Брюшкин уже помолвлен, я надеюсь на внуков в ближайшем будущем. А ты тянешь. Ведь старею, Николка, хочется малышню понянчить…
Сын уклонился от ответа и заговорил о другом:
— Никуда я, папа, отсюда не уеду. Я имею в виду Азию, Восток. К черту германцев, хватит с них одного Павлуки. Здесь мое место. Восток — это другой уклад, совсем не похожий на европейский. Все не так! Вот, к примеру. Мы, христиане, постоянно обращаемся к Богу с просьбами, наши молитвы — одни сплошные просьбы. А мусульман это удивляет. Они говорят: даже неразумный младенец не поступает так по отношению к матери, а вы? Бога можно только славить, но не клянчить у него. Видишь, какие мы разные? Разве я могу уехать из этого чудесного, таинственного мира? И куда, в скучный Петербург?
— Но кем ты здесь станешь?
— Да я уже стал. Русским офицером. В службе мое призвание. Вот посмотри на себя. Ты же родился сыщиком. А если брать шире, то защитником добрых и слабых от злых и сильных. Так ведь?
— Ну… Иногда приходили мне в голову похожие мысли.
— Так и я рожден, чтобы служить своей стране. И не в пыльных канцеляриях сидеть, а…
Подпоручик осекся:
— Или ты считаешь, что пафосно формулирую?
— Продолжай. Снесарев о тебе говорил слово в слово, в тех же выражениях. Пафос потом пройдет, но ты еще молод, для твоих лет риторика подходящая.
Сын чуть смутился, подумал, выбирая слова, и продолжил:
— На Востоке мне интересно. Тут стихия, сила! И чтобы бороться с ней, тоже нужна сила. Такой вызов по мне. Скучные тевтоны — что они могут предложить? А я в прошлом году в Тибете познакомился с монахами, которые умеют летать, представляешь? Не как птицы, но летают, шут их разбери… А вскоре, скажу тебе по секрету, мне опять предстоит проникнуть в Китай под видом торговца. В Урумчи застрял наш разведчик барон Маннергейм, бывший кавалергард. Помнишь его? Он приходил в гости к вам с мамой в Петербурге, когда мы трое были еще детьми. Полковник сейчас в Китае под видом шведского путешественника. Надо прикрыть ему тылы и отвезти в Россию корреспонденцию.
— Николай, ты можешь проникнуть туда лишь под видом русского. А за такими наверняка следят. Чего же добьешься подобным образом? Виктор рассказывал мне сказки про твоего Снесарева. Будто бы тот в Индии, будучи в официальной командировке, под пристальным надзором англичан, завел агентуру среди туземцев. Не верю.
— Действительно завел, — уверил сыщика разведчик. — Я лично встречался с этими людьми, когда приезжал с ревизией.
— Ты был в Индии? Нелегально?
— Дважды. Там есть старая сеть, созданная Таубе и Снесаревым, а есть новая. Она тоже состоит из туземцев, которых подобрал наш атташе в бомбейском консульстве Андреев. Михаил Степанович — выдающийся человек. Но ему не хватает военных знаний, приходится приезжать и помогать. Зато его агентурная организация очень эффективна.
— Приезжать и помогать? Но ты же русак, за версту видать, что не индус!
— Папа, я и не выдавал себя за индуса. Я был там армянином, торговцем мануфактурой.
— Ты? Армянином? — не поверил своим ушам Алексей Николаевич.
— Да. Полагаешь, один ты умеешь гримироваться?
— Но ведь я на полдня всего превращаюсь в ветерана. Потом долго смываю краску, зубы отбеливаю. А в Индии ты жил так месяцами? На жаре? Это невозможно. Кожа покроется волдырями, или волосы начнут выпадать от частого перекрашивания, тебя раскроют.
— Пришлось помучиться, — согласился Николай. — Но в целом грим был минимальным. Кожа у меня и так загорела, когда служил в Памирском отряде. Шевелюру я брил. Все остальное — это манера себя вести, походка, жесты… Что я тебе рассказываю? Ты знаешь лучше меня.
— Но все-таки как? Ты — и армянин. Почему?
— Армянское меньшинство в Радже всегда было прорусским, мы много лет вербуем среди них агентуру. Но это большой секрет. А для конспирации со мной был помощник из натуральных армян. Мы ездили вдвоем. Никто даже не заподозрил меня ни разу… Вдвоем всегда легче. Когда я поеду прикрывать Маннергейма, напарником будет агент из «синих мусульман». Так китайцы называют своих евреев, которых почему-то считают исламской сектой.
— А почему они синие?
— Из-за цвета шапок раввинов.
— Что, еврейский язык ты тоже выучил?
— Нет, говорю же: я был армянином, что в Радже, что в Китае, что в Тибете.
— Однако мне сказали, что в Тибете ты выдавал себя за паломника. Какой может быть паломник из армян?
— Пришлось для виду принять ламаизм. Выучил постулаты, перенял особенности богослужения.
— Ну ты даешь… — пробормотал Лыков. — Я бы так не смог.
— А я не смог бы, как ты: тридцать лет ловить убийц и не стать циником.
— Может, я и стал, да не заметил. Служба у нас и впрямь собачья, разочароваться в человечестве несложно.
Николай усмехнулся:
— По моим наблюдениям, до этого еще далеко.
Алексей Николаевич вздохнул:
— Как знать? Ожесточился я… У нас ведь всякое бывает. Тебя покоробило, когда я мордовал бандита Жоркина. Сам этого терпеть не могу, но иной раз приходится замарать руки. Боюсь. Боюсь оскотиниться.
Отец с сыном сидели в буфете и пили чай. Алексей Николаевич смотрел на Николку с любовью и одновременно с горечью: ему скоро уезжать. Тот понял его взгляд и положил руку на плечо:
— Ну, что ты? Я взрослый, мне пора набивать свои шишки. Это правильный ход вещей.
— Понимаю. Но все равно расставаться жаль.
— И мне жаль. Ничего не поделаешь, служба. Завершая разговор, повторю: не зови меня в Петербург. Мое место здесь. Мы, военные, ждем большой войны. Она будет не европейская, как раньше, а общемировая. Докатится и досюда. Кто-то должен защищать азиатские рубежи России. У Андрея Евгеньевича Снесарева есть любимый афоризм, из Макиавелли: «Все вооруженные пророки победили, а все безоружные погибли». Надо быть вооруженным.
День отъезда был назначен. Коллежский советник сделал визит к губернатору, съел одного барана с аргынами и другого — с найманами. В ресторане Андронова, лучшем в городе, состоялся прощальный ужин. Питерец пригласил подпоручика Лыкова-Нефедьева, его помощника Ганиева и полицмейстера Забабахина. Они хорошо посидели, поговорили напоследок. Сын подарил отцу шкуру барса — редкий и очень дорогой сувенир. Сказал: повесь на стену, будешь вспоминать меня. Кузьма Павлович, живущий на жалование, принес мешок верненских яблок и велел:
— Угостите своих, таких в столицах не найдешь.
Ганиев вручил питерцу борк, круглую казахскую шапку из войлока, и кожаный пояс — кче.
— Будете ходить по дому и тоже вспомните меня лишний раз. На улицу не надевайте, городовой арестует.
Лыков заранее заказал у здешнего ювелира Жубра серебряные брелоки на цепочки для часов, с надписью «Семипалатинск, август 1907». Он раздал их, выпил за здоровье сына и приятелей. Вчетвером они пошли гулять по городу, но полицмейстера скоро вызвали на происшествие. Следом ушел Ботабай. Отец с сыном вдоволь наговорились в последний раз…
Утром Алексей Николаевич приехал на пристань. Здесь не так давно они брали банду. Пароход уже стоял под парами, это был старый знакомый «Казанец». Через пять дней он доставит сыщика в Омск, где тот пересядет на сибирский экспресс.
Он пожал руку Ботабаю, обнял Чунеева и занял место на палубе. «Казанец» отчалил. Скоро фигуры провожающих скрылись из виду. Эх…
Алексей Николаевич заперся в каюте первого класса и долго смотрел в стену. Легкая получилась командировка, думал он. Самую главную тайну подслушали в бильярдной агенты Ганиева. Нового резидента нашел подъесаул Забабахин. Питерец, конечно, тоже отличился: схватил атамана Жоркина с подручным. И дважды выстрелил в потолок. Вот и все его достижения. Еще чуть не получил нож в спину. Главное, поглядел на Николку…
Из суконного казачьего чемодана дивно пахло апортом.