ДЕТСТВО

Есть вещи, которые мы открываем и узнаем слишком поздно. Ещё хуже секреты, которые не являются секретами, горести, с которыми мы живем и не признаемся друг другу.

Би не была ребёнком, о котором мы мечтали. Я прятал свое разочарование от Молли, и, думаю, она делала то же самое для меня. Медленные месяцы отстучали год, прежде чем я увидел, что наша дочь изменяется. Хотя возраст Молли сказывался и на её теле, и на духе, она не позволяла никому заботиться о ребёнке и безмолвно несла свою растущую печаль. Я хотел помочь ей, но девочка явно избегала моих прикосновений. На какое-то время я погрузился в мрачное настроение, потерял аппетит и желание что-то делать. Казалось, дни мои закончатся головной болью и изжогой. Я просыпался по ночам и не мог уснуть, беспокоясь за ребёнка. Она оставалась младенцем, маленьким и чахлым. Рвение Чейда распланировать её образование и возможный брак стал кисло-сладким воспоминанием. Когда-то мы могли надеяться на это. Но прошедший год лишил нас всех надежд.

Я не помню, сколько было дочке, когда Молли сломалась в первый раз и разрыдалась на моих руках.

— Мне очень жаль, мне так жаль, — повторяла она, и мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, в чем она винит себя. — Я слишком старая, — сказала она сквозь слезы. — И ребёнок никогда не вырастет. Никогда, никогда, никогда!

— Давай не будем спешить, — ответил я ей со спокойствием, которого не чувствовал.

Почему мы скрывали наши страхи друг от друга? Возможно, потому, что обмен ими сделал их более реальными. Я не хотел признавать их.

— Она здорова, — сказал я Молли, рыдавшей в моих руках. Я наклонился, чтобы прошептать ей на ухо: — Она хорошо ест. Она спит. У неё гладкая кожа и ясные глазки. Она маленькая и, возможно, медленно, развивается, но она будет расти и…

— Перестань, — глухо взмолилась Молли. — Прекрати, Фитц!

Она немного отстранилась и посмотрела на меня. Её волосы цеплялись за её мокрое лицо, как вуаль вдовы. Она тяжело вздохнула.

— Притворство ничего не изменит. Она ненормальна. И не только ненормальна, но и слаба телом. Она не переворачивается, не держит головку. Даже не пытается. Она просто лежит в колыбели и смотрит. Ей даже плакать трудно.

И что я мог сказать ей? Молли — женщина, которая родила семь здоровых детей. А у меня Би была первым младенцем, с которым я столкнулся.

— Неужели она действительно настолько отличается от нормального ребёнка? — спросил я беспомощно.

Молли кивнула.

— И всегда будет такой.

— Но она наша, — возразил я тихо. — Она — наша Би. Возможно, она именно то, что должно быть.

Я не помню, что я хотел сказать этим. Я знал, что не заслужил этого, когда она неожиданно зарыдала, а затем крепко обняла меня и сказала, уткнувшись в мою грудь:

— Значит, ты не разочарован и не стыдишься её? Ты все ещё можешь любить её? Ты ещё любишь меня?

— Конечно, — сказал я. — Конечно и навсегда.

И хотя я утешил её случайно, а не намеренно, я был рад, что сделал это.

Так мы открыли дверь, которая больше не закрывалась. После того, как мы признали, что наша маленькая девочка, вероятно, останется такой навсегда, мы начали говорить об этом. И все равно мы обсуждали её не при слугах, днем, а по ночам, в постели, с ребёнком, спящим в колыбельке рядом. Ибо, признав, мы не хотели принять такое положение вещей. Молли винила свое молоко, и попытался приспособить маленькие соски, чтобы подкормить малышку коровьим, а затем и козьим молоком, но без особенного успеха.

Здоровье нашего ребёнка озадачивало меня. В моей жизни было много разного молодняка, и все же я никогда не видел, чтобы животное ело с аппетитом, не болело и все же не росло. Я пытался помочь ей двигаться, но быстро понял, что ей совершенно не нравятся мои прикосновения. Когда я склонялся над колыбелью, она лежала мирно и безмятежно, не отвечая на мой взгляд. Если я брал её на руки, она упиралась в меня, а потом слабо пыталась избавиться от моих рук. Если я настаивал, удерживая её, она быстро переходила от воплей до гневных криков. Вскоре Молли попросила меня не трогать её больше, потому что боялась, что я каким-то образом причиняю ей боль. И я уступил её желаниям, хотя мой Уит не приносил от неё чувства боли, только сигнал тревоги. Сигнал, что отец будет пытаться обнять её. Как можно выразить эту боль?

Слуги поначалу интересовались ей, а потом стали жалеть. Молли чуть ли не шипела на них, и взяла все заботы по уходу за ребёнком на себя. Им бы она никогда не призналась, что с малышкой что-то не так. Но по ночам на неё наваливались заботы и опасения за ребёнка.

— Что с ней будет, когда я умру? — спросила она меня однажды.

— Мы все предусмотрим, — сказал я, но Молли покачала головой.

— Люди жестоки. Много ли тех, кому мы можем доверять?

— Неттл? — предположил я.

Молли снова покачала головой.

— Должна ли я пожертвовать жизнью одной дочери, чтобы сделать её нянькой другой? — спросила она меня, и я не нашел ответа.

Когда кто-то так долго разочарован, надежда становится врагом. Но сгибаться стоит, только чтобы помочь другому подняться, и я научился избегать надежд. Когда в середине второго года жизни Би Молли начала говорить, что она становится все сильнее и может крепче держать головку, я просто кивнул и улыбнулся. Но в конце этого года она научилась переворачиваться, а вскоре смогла сидеть без поддержки. Она подросла, но оставалась слишком маленькой для своего возраста. На третий год она начала ползать, а потом потихоньку подниматься на ножки. На четвертый год она ковыляла по комнате: необычное зрелище, когда ребёнок такой крошечный. В пять она везде бегала за матерью. У неё полезли зубки, и она стала произносить исковерканные слова, которые понимала только Молли.

Её занимали самые неожиданные вещи. Рисунок куска ткани или паутина, которую качает ветерок, приковывал её внимание. Она хватала интересующую её вещь, дико трясла её и пыталась быстро съесть. То и дело в потоке её бормотанья срывалось какое-нибудь словечко. Речь Молли, поддерживающей её воображаемый разговор, я слушал со смесью умиления и жалости.

В основном Би была с нами. Её старшие братья и сестры приезжали реже, чем раньше, их растущие семьи и дела требовали много времени. Они посещали нас, но не часто. К Би они относились мягко, но давно поняли, что жалеть её бесполезно. Она будет тем, кем будет. Они видели, что Молли выглядит довольной, и, возможно, больше не думали о ребёнке, раз она утешает старую мать.

Нэд, мой приемный сын, приходил и уходил, как и положено странствующему менестрелю. Чаще всего он прибывал в холодные месяцы, чтобы пожить у нас. Он пел и играл на флейте, и Би была самым благодарным слушателем, о котором только может мечтать певец. Она не сводила с него бледно-голубых глаз, её ротик приоткрывался, пока она его слушала. В те дни, когда Нэд гостил у нас, она неохотно ложилась спать, если только он не шёл вместе с ней в комнату и не играл тихую спокойную мелодию, пока она не засыпала. Может быть, именно поэтому он принял Би такой, какая он есть, и в каждый свой приезд привозил ей простой подарочек: связку ярких шариков или мягкий шарфик, украшенный розочками.

Чаще всех нас навещала Неттл. Понятно, что она хотела повозиться с сестрой, но Би реагировала на её прикосновения, как и на мои, и Неттл пришлось просто проводить время рядом, не имея возможности как-то позаботиться о ней.

Как-то поздним вечером я проходил мимо детской. Увидев свет в полуоткрытой двери, я остановился, подумав, что Би приболела, и Молли сидит с ней. Но, заглянув, я увидел не Молли, а Неттл, которая сидела у постели сестры, глядя на неё с невыразимой тоской. Она тихо говорила:

— Я так давно хотела сестру! Делиться с ней мечтами, заплетать друг другу волосы, дразнить на счет мальчиков и гулять вместе. Я думала, что научу тебя танцевать, мы бы секретничали и вместе готовили вкусности по ночам, когда все спят. И вот наконец ты здесь. Но у нас ничего этого не будет, правда? И все-таки я тебе обещаю, малютка Би. Что бы ни случилось с твоими родителями, я всегда буду заботиться о тебе.

А потом моя Неттл опустила лицо в ладони и расплакалась. Я знал, что она оплакивала сестру, которую представляла, как и я до сих пор мечтал о настоящей маленькой девочке, которая могла бы быть у нас. Я ничем не мог утешить нас обоих, и потому молча ушел.

С самого рождения Би сопровождала Молли везде, в подоле фартука, на руках или ковыляя сзади. Иногда я думал, что она просто боится оставлять малышку одну. Когда Молли выполняла свои обычные обязанности в поместье, от присмотра за слугами до ухода за своими ульями, медом и свечами, работу, которой она до сих пор наслаждалась, Би была с ней, смотрела и слушала. Теперь, когда малышка обнаружила, что может издавать звуки, Молли удвоила свои усилия. Она говорила не по-детски нараспев, как делали слуги в тех редких случаях, когда говорили с Би. Вместо этого Молли без устали объясняла каждое свое действие, чтобы Би узнала, как выкуривать улей, формировать горячий воск для свечей, полировать серебро или застилать постель. И Би, в своей простой манере, подражала серьезности Молли, глядя на то, что ей показывают и без остановки что-то бормотала в ответ.

Меня очень испугал случай однажды летом, когда я пошел искать Молли и нашел её работающей возле ульев. За все эти годы я привык к тому, что, пока она возится с пчелами, они плотным слоем покрывают её руки. Чего я не ожидал, так это такой же слой пчел на малютке Би, стоявшей рядом с матерью и держащей ведерко. Девочка блаженно улыбалась, прикрыв глазки. То и дело она хихикала и слегка покачивалась, будто пушистые создания щекотали её.

— Молли, — сказал я мягко, предупреждая жену, настолько увлеченную работой, что, как мне показалось, она не видит, что происходит с нашим ребёнком.

Она медленно повернулась, постоянно помня о своих жужжащих подопечных.

— Ребёнок, — сказал я со спокойной настойчивостью. — На ней пчелы.

Молли оглянулась. Тихая улыбка появилась на её лице.

— Би! Ты ухаживаешь за ульями со мной?

Наша маленькая дочь посмотрела вверх и что-то пролепетала. Молли рассмеялась.

— Она в порядке, дорогой. Это не опасно.

Но я был иного мнения.

— Би, пошли. Иди к папочке, — уговаривал я её.

Она повернулась и посмотрела мимо меня. Она никогда не смотрела мне в глаза. Потом она что-то снова пролепетала матери.

— Она в порядке, дорогой. Она говорит, что ты беспокоишься, потому что не знаешь пчел так, как она или я. Иди, мы скоро придем.

Я оставил их так, и провел тревожное время в кабинете. Я думал: если мой ребёнок владеет Уитом, возможно ли, что то она связала себя с роем пчел? Не будь смешным, фыркнул волк во мне. Он настаивал, что он бы почувствовал это. Я мог только надеяться.

Прошел ещё один год, и Би постепенно росла. Наша жизнь изменилась, Молли все дни посвящала дочери, а я кружил около обеих, поражаясь их связи. К тому времени Би исполнилось семь, и она стала понемногу помогать матери. Я видел, как Молли становится все медленнее, как давит на неё возраст. Би подбирала то, что мать уронила, собирала травки, на которые ей указывали, доставала вещи с самых нижних полок в швейной комнате.

Она выглядела как маленький пикси, когда следовала за матерью и помогала ей в мелочах. У Молли была мягкая шерсть, окрашенная в самые яркие цвета, которые она только могла сделать, и в одежде из неё Би легко можно было разглядеть в густой траве лугов. В семь она была по пояс Молли. Светло-голубые глазки и бледные брови придавали ей постоянно испуганное выражение лица, а дико вьющиеся волосы только увеличивали это впечатление. При малейшем ветерке её волосы разлетались в стороны, но росли так медленно, что Молли отчаялась сделать из неё девочку. Потом, когда они неистовым облаком мелких кудряшек отросли до плеч, это стало так прекрасно, что Молли начала увлажнять их и заплетать в длинный хвост.

Как-то они пришли, чтобы показать мне маленькую девочку, одетую в простую желтую тунику и зеленые штанишки, точно такие, какие мы с Молли носили в детстве. Я улыбнулся, увидев её, и сказал Молли:

— Это самый маленький воин из всех, что я когда-либо видел!

Ведь солдаты Бакка всегда заплетали волосы в воинский хвост.

Би удивила меня восторженным криком.

Так и шли дни. Молли получала огромное удовольствие от нашей необычной дочки, а я нашел удовлетворение в её удовольствии. Несмотря на возраст, Молли возилась с Би, как ребёнок, то подбрасывая её в воздух, то бегая за ней между, а иногда — и по ухоженным цветочным и травяным грядкам в саду Пейшенс. Они пробегали круг за кругом, пока Молли не начинала задыхаться и кашлять. Тогда Би останавливалась и стояла рядом с матерью, нежно и заботливо глядя на неё. Было время, когда я жаждал присоединиться к ним, неожиданно выскочить, наброситься на своего детеныша и повалить её на траву, чтобы услышать её смех. Но я знал, что ничего не выйдет.

Несмотря на заверения Молли, что наш ребёнок не испытывает ко мне неприязни, Би не приближалась ко мне. Редко она оказывалась ближе, чем на расстоянии вытянутой руки, а если я садился рядом, чтобы посмотреть, что она делает, она горбила плечи и слегка отворачивалась от меня. Она редко смотрела мне в глаза. Несколько раз, когда она засыпала в кресле рядом с матерью, я брал её и пытался перенести в постель. Но от моего прикосновения, проснувшись или нет, она напрягалась, а затем выгибалась дугой, как рыбка, отталкивая меня. Мне было крайне сложно опускать её на пол, и после нескольких попыток я отказался от мысли прикоснуться к ней. Думаю, Молли почувствовала облегчение, когда я поддался желанию Би.

Поэтому все заботы о Би легли на плечи Молли. Она учила малютку по возможности держать себя в чистоте и убирать комнату. У Молли была небольшая кроватка, сделанная специально для Би, и постельное белье подходящего размера. Молли требовала держать игрушки в порядке и обслуживать себя, как обычного деревенского ребёнка. Это я одобрял.

Молли учила её собирать в лесу грибы, ягоды и травы, которые не росли в наших садах. Я находил их вместе в огороде и теплицах, выбирающих гусениц с листьев или собирающих траву для сушки. Я приходил в свечную Молли и видел, как малютка Би, стоя на столе, держит фитиль, пока мать осторожно поливает его горячим воском. Они вытягивали золотой мед из сот и заливали его в маленькие толстенькие горшочки, сохраняя на зиму.

Они стали единым целым, Молли и Би. Я понял это, когда подумал, что хотя Би не тот ребёнок, о котором я мечтал, для Молли она подходит идеально. Она была беззаветно преданна своей матери, следя за каждым изменением выражения её лица. И хотя в своей близости они отдалились от меня, я старался не обижаться. Молли заслужила эту радость.

Так что я довольствовался краем их мирка, как мотылек у окна, глядящий в тепло и свет. Постепенно я переносил свою работу из кабинета в комнату, где родилась Би. Би уже было семь, и почти каждый вечер я проводил в этой теплой светлой комнате. Мягко мерцающие свечи Молли наполняли воздух запахом вереска и лаванды, шалфея или розы, в зависимости от её настроения. Они с Би вместе вышивали простенькие рисунки, и Молли тихо пела старинные обучающие песенки про травы, пчел, грибы и цветы.

Однажды я увлекся работой, огонь тихо потрескивал в камине, Молли, напевая, делала вышивку на воротнике маленькой красной ночной рубашки дочери. Я не сразу осознал, что Би перестала разбирать мотки ниток для матери и подошла к моему столу. Я старался не смотреть на неё. Казалось, рядом со мной зависла колибри. Я не помнил, чтобы она когда-нибудь добровольно подходила ко мне так близко, и боялся, что если повернусь, она сбежит. И поэтому я продолжал тщательно копировать старый рисунок на свитке о свойствах паслена и его родственных форм. Текст утверждал, что один из его видов, растущий в пустынных районах, давал красные плоды, которые могли быть съедобными. Я скептически относился к такому утверждению о ядовитом растении, но тем не менее скопировал текст и сделал все возможное, чтобы воспроизвести рисунки листьев, звездообразных цветов и висящих плодов. Я начал закрашивать цветы желтым. Наверное, это привлекло Би к моему плечу. Я слушал её шумное дыхание. Молли перестала напевать. Мне не нужно было поворачивать голову, чтобы узнать, что она наблюдает за дочкой с тем же любопытством, что и я.

Маленькая ручка легла на край стола и по-паучьи, медленно, коснулась страницы, с которой я работал. Я сделал вид, что не заметил. Я снова опустил кисть и добавил ещё один желтый лепесток. Тихо-тихо, как горшок, булькающий на огне, Би что-то пробормотала.

— Желтый, — сказал я, как Молли притворяясь, что понимаю её мысли. — Я крашу маленький цветок желтым.

Снова булькающее бормотание, на этот раз чуть громче, с какой-то большой просьбой.

— Зеленый, — сказал я ей. Я поднял пузырек чернил и показал ей. — Листья по краям будут зеленые. В центре я смешаю зеленый и желтый, а черный — для прожилок.

Маленькая рука нащупала уголок страницы. Пальцы подняли её и потянули.

— Осторожно! — предупредил я её и получил каскад умоляющего бульканья.

— Фитц, — мягко упрекнула меня Молли. — Она просит у тебя бумагу. И перо, и чернила.

Я перевел взгляд на Молли. Она уверенно посмотрела на меня, подняв брови, удивляясь моей глупости или неразумности. Счастливая утвердительная нотка в бульканье Би, казалось, подтверждала её правоту. Я посмотрел на Би. Она подняла лицо и посмотрела мимо меня, но не отступила.

— Бумага, — сказал я, и, не колеблясь, взял самой качественной бумаги, присланной мне Чейдом.

— Перо.

Одно из недавно обрезанных.

— И чернила.

Я выдвинул небольшую чернильницу на стол. Перо и бумагу я положил на край стола. Какое-то время Би стояла молча. Потом пошевелила губами, показала пальцем и что-то пропела.

— Цветную тушь, — подсказала Молли и Би изогнулась от восторга. Я сдался.

— Нам придется поделиться, — сказал я ей.

Я придвинул стул к другой стороне стола, положил на него подушку, а затем расставил все принадлежности Би так, чтобы она могла добраться до них. Она удивила меня готовностью, с которой взобралась на этот трон.

— Теперь опусти острый конец пера в чернильницу… — начал я.

И остановился. В мире Би меня уже не было. Все её внимание сосредоточилось на пере, которое она тщательно обмакнула в чернила и поставила на бумагу. Я замер и смотрел на ребёнка. Наверное, она какое-то время наблюдала за мной. Я ожидал, что она намочит перо и размажет чернила поперек страницы. Вместо этого её маленькая ручка начала аккуратно двигаться.

Её усилия не обошлись без пятен и потеков. Никто не может с первого раза правильно использовать перо. Но образ, возникший на странице, был сложен и тщательно выписан. В тишине она стащила тряпочку и протерла перо, подула на черную краску, чтобы высушить её, и взяла желтые, а потом оранжевые чернила. Я молча и напряженно смотрел и даже не заметил, как приблизилась Молли. Пчелка, как живая, появлялась на бумаге. Потом наступил момент, когда наша Би издала тяжелый довольный вздох, будто после сытного вкусного обеда, и оставила свою работу. Я рассматривал её, не касаясь: тонкие усики, грани крылышек, светлые полосы от ярко-желтого до темно-оранжевого.

— Это ведь её имя? — тихо спросил я Молли.

Би глянула на меня, что бывало редко, и взгляд её тут же скользнул в сторону. Я явно её раздражал. Она придвинула бумагу ближе, будто защищая от меня, и сгорбилась над ней. Перо снова окунулось в черные чернила и аккуратно зацарапало по бумаге. Я взглянул на гордо и таинственно улыбающуюся Молли. Моё напряжение росло, пока Би не оторвалась от страницы. Там, в старательных буквах, похожих на почерк Молли, было написано «Би».

Я не знал, что мой рот был открыт, пока Молли не положила пальцы мне под подбородком и не прикрыла его. На мои глаза навернулись слезы.

— Она может писать?

— Да.

Я вздохнул и попытался успокоиться.

— Но только свое имя. Неужели она понимает, что это буквы? Что они что-то значат?

Молли раздраженно фыркнула.

— Конечно знает. Фитц, ты думаешь, что я бы пренебрегла бы её образованием, как было со мной? Мы читаем вместе. Так она учит буквы. Но сегодня впервые она взяла в руки перо и что-то написала, — её улыбка немного дрожала. — По правде говоря, я удивлена почти как ты. Она знает, чем письменные буквы отличаются от печатных. Поистине, когда я впервые пыталась писать, у меня получалось гораздо хуже.

Би не обращала внимания на нас обоих, из-под её пера выходили вьющиеся веточки жимолости.

Этим вечером я больше не писал. Я уступил все краски и лучшие перья моей маленькой дочери, и позволил ей заполнять страницу за страницей бумаги наивысшего качества рисунками цветов, трав, бабочек и насекомых. Мне нужно было бы изучать живые растения, чтобы хорошо их изобразить; она же обращалась к своей памяти и отображала их на листе.

В ту ночь я лег спать, полный признательности. Я вовсе не был уверен, что Би понимала смысл букв, письма или чтения. Но я узнал, что она может делать точные копии того, что видела, даже без образца перед глазами. Весьма редкий талант, и он дал мне надежду. Это напомнило мне Олуха, человека необыкновенно сильного в Скилле, но не понимающего полностью суть своих действий.

В ту ночь, в постели с Молли, греющейся рядом, я наслаждался редким удовольствием: связался Скиллом с Чейдом и вытащил его из глубокого сна.

Что? спросил он меня с укором.

Помнишь травяные свитки лавочника с островов Пряностей, которые мы отложили из-за того, что я не мог их скопировать? Рваные, которые могли бы быть оригиналами Элдерлингов?

Конечно. Что с ними?

Отправь их мне. С хорошим запасом бумаги. Да, и набором кроличьих кистей. А у тебя нет этих пурпурных чернил с островов Пряностей?

Ты знаешь, сколько это стоит, мальчик?

Да. И я знаю, что для хорошего дела ты можешь себе это позволить. Отправь мне две бутылки.

Я улыбнулся, закрывая свой разум от града его вопросов. Они все ещё стучали в мои стены, когда я погрузился в сон.