Последняя гастроль Рокамболя: И. Ф. Мануйлов и полк. Месаксуди. — Рокамболь в упадке.

Дело о Мануйлове было прбкращено, но умереть навсегда ему все же не пришлось, и через 6 лет оно воскресло вновь, правда, уже не в качестве самостоятельного казуса, а лишь в виде фона для новой еще более занятной картины. Разговор об этом будет впереди, но уже тут нельзя не указать, насколько „деликатны" и конфузливы были в этом деле и прокуратура, и ген. Курлов: о наиболее характерном эпизоде они просто умолчали, а эпизод этот, если и не так много добавляет к характеристике собственно нашего героя, то для общей картины среды, питавшей Мануйлова, дает много интересных штрихов.

Возродившись в 1915–1917 г.г., дело Мануйлова воскресило и этот эпизод, потерпевшим по которому явился уже не какой-то, по терминологии Курлова, „еврей, могущий на суде произвести неблагоприятное впечатление лица, добивавшегося нелегальным путем удовлетворения своих ходатайств", а миллионер, балетоман, женатый на одной из лучших танцовщиц императорской сцены, жандармский полковник А. К. Месаксуди.

Не то греческая, не то караимская семья знаменитых табачников Месаксуди, как оно тогда и полагалось, возглавляла собою керченский союз русского народа, но по южному темпераменту своему не сумела удержаться на „законной" линии, а вложилась в это дело слишком уж активно, и, в результате, один из Месаксуди, брат жандармского балетомана, попал на 2 1/2 года в арестантские отделения за участие в организации еврейского погрома в Керчи.

А. К. Месаксуди деятельно принялся за вызволение неудачливого брата из узилища, но фигуры участников были слишком видные, дело было слишком громкое, и нужно было подождать, несмотря на все прошения, с которыми А. К. Месаксуди обращался непосредственно на высочайшее имя. И вот тогда-то жена А. К. Месаксуди, балерина Бараш, посоветовала ему обратиться по старой, испытанной „балетной" линии, — тем более, и услужливый балетоман был налицо, но Mans нуйлов оказался балетоманом так сказать с одной только стороны, с другой же — он оставался попрежнему Манасевичем или, как его значительно вернее именовал' постоянно С. Ю. Витте, — Манусевичем.

Как бы то ни было цена, заявленная одним балетоманом другому, была— 3 5.000 руб., при авансе в 3 тыс. руб, причем характерно, что уже тогда, беседуя по душам с Месаксуди, в числе других своих ходов, Мануйлов весьма безапелляционно называл и члена гос. сов. Б. В. Штюрмера.

Аванс был получен, а за ним в ближайший срок перебрал Мануйлов у Месаксуди и все 15 тысяч. Месаксуди предъявил властям свыше двух десятков всевозможнейших записок Мануйлова на эту тему. Записки эти весьма характерны, а некоторые из них и довольно пикантны: „Дружеская просьба — пришлите в счет гонорара 1.500 руб. “: „Выручите меня еще двумя тысячами, сведем счеты по окончании дела. У меня завтра большой платеж" „Необходимо ублажить одно лицо из учреждения в размере 500 руб.; иначе опасаюсь— подложит нам свинью, пришлите немедленно. Эти пятьсот не могут входить в мой гонорар". „Сделайте одолжение, вручите в счет гонорара подателю сего пятьсот рублей, очень обяжете, проигрался. Я условился с М. повидаться с ним в 4 часа. Наше дело увенчается успехом. В этом я глубоко уверен“.„Выручите из беды, сижу без денег; случилось несчастье". А на ряду со слезницами встречаются среди записок и более категоричные; „Без меня и кроме меня, никто ничего вам не сделает. Я так не уступлю, а средства борьбы у меня есть".

Месаксуди, как он сам рассказывает, весьма быстро убедился, что Мануйлов ровно ничего не делает, не сделает и сделать вообще не может. Все его рассказы о сношениях с канцелярией по принятию прошений на высочайшее имя оказались вздорными. Выяснил Месаксуди эфемерность и других утверждений Мануйлова, но последним игра рассчитана была тонко, и, несмотря на все столкновения и ряд весьма крупных объяснений Месаксуди с Мануйловым, порвать с ним он не мог и позволял доить себя попрежнему: ведь Мануйлов— нововременец, раздует историю в газетах, окончательно провалит всякое освобождение брата, да и самому жандармскому полковнику конфуз будет изрядный…

В конце концов, до этого почти и дошло.

— Однажды, — рассказывает зажатый в тиски жандарм, — Мануйлов позвонил ко мне по телефону и вызвал меня экстренно к себе. Он показал мне оттиск приготовленной для печати газетной заметки о приезде в Петербург жены моего осужденного брата и о предпринятой ею денежной (sic) кампании в пользу освобождения мужа. Мануйлов заявил мне. что, если такая заметка появится в газетах, то вопрос об освобождении моего брата из заключения будет категорически решен в отрицательном смысле. При этом он добавил, что недопущение такой заметки к появлению в газете — должно стоить от 5 до 6 тысяч рублей. И эти деньги, — вздыхает Месаксуди, — пришлось ему уплатить в тот же день и при том помимо 15.000, полученных Мануйловым ранее!

В прочем, эти 5 тыс. были последней данью легковерного полковника: „денежная кампания", предпринятая женою погромщика, оказалась весьма успешной: он вскоре был освобожден, а с его освобождением и Мануйлов лишился своей доли участия в доходах табачной фабрики Месаксуди.

Характерно, что на все эти обвинения Мануйлов, не пробуя ничего отрицать, отозвался одной только фразой:

— Совершенно не могу понять, откуда у него против меня такая злоба. Ведь он сам со мною неоднократно ездил к сенатору Мамонтову!

Конечно, и помимо „дела Месаксуди", удавалось Мануйлову в этот критический период его жизни срывать то тут, то там более или менее солидные куши, но это все были, как видно из предыдущей главы, случайные заработки, мелкий партизанский промысел, кустарничество, твердого бюджета не позволявшие иметь, а риску требовавшие много, — гораздо больше, чем прежняя плановая работа, базировавшаяся на твердых и непоколебимых основах носимых им чинов и званий.

И вот эта-то почва и оказалась вырванной из-под ног Мануйлова внезапным служебным рвением ген. Курлова, вдруг пожелавшего на нашем Рокамболе продемонстрировать всю голубиную чистоту департамента полиции.

Жизнь текла попрежнему. По-старому гостеприимный Суворинский клуб, в 16-м доме по Невскому, ежевечерне ждал одного из наиболее постоянных своих банкометов; по-старому пестрели страницы газет объявлениями о всевозможных аукционах, где так дешево можно было купить какую-нибудь редкостную театральную реликвию или тоненькую, как лист почтовой бумаги, китайскую чашечку — и уж во всяком случае совершенно невозможно было отделаться от давней привычки небрежным жестом выкидывать из жилетного кармана на парикмахерский прилавок, в качестве платы за очередное бритье, новенький блестящий золотой.

Пришлось вернуться к основной профессии — к репортажу и свое дальнейшее бытие строить по преимуществу на нем. Но и тут не все было благополучно; старик Суворин человеком был, во всяком случае, умным и, несмотря на все таланты Мануйлова (а может быть, именно по этой самой причине), слишком близко к „Новому Времени" его не подпускал. Во всяком случае, как можно судить по конторским книгам „Нового Времени", И. Ф. Манасевич-Мануйлов за все время своего сотрудничества в этой газете, т.-е. с 1890 по 1917 г. или, иначе говоря, за 27 лет, заработал едва-едва 75 тыс. руб. — в среднем, значит, по 3, а в периоды усиленной работы, быть может, по 4–5 тыс. рублей. Заработок, при котором дипломатическому или высоко-административному хроникеру, всегда имевшему свои крупные „расходы производства", в роде того же 5-рублевого парикмахера, у которого зато соседние с Мануйловым кресла занимали по преимуществу иностранные дипломаты, — нельзя было, конечно, перебиваться даже с хлеба на квас.

Не помогал и приватный заработок, весьма широко практиковавшийся кое-кем из журналистов не только одного „Нового Времени": писание статей и заметок не для газеты, а для продажи их так сказать на корню, „из полы в полу", непосредственно заинтересованным лицам. Но время тогда было мирное, тихое, — „заинтерёсованные лица" из рангов, так сказать подведомственных нововременскому воздействию, сами были с усами, Месаксуди, в деле которого Мануйлов явил классический пример такого подработка, попадались редко, — и в конечном счете, и этот заработок не давал ни выхода из затруднительного положения, ни удовлетворения вечной неутолимой жажды авантюризма, сжигавшей Рокамболя не у дел.

В отношении материальном несколько помогло „Вечернее Время". Разборчивости или точнее осторожности „Нового Времени" тут не было и помину. Лихой бильярдист, запойный банкомет, с утра до отказа пропитанный коньяком Борис Суворин, со всем присущим ему исключительным темпераментом, бил прежде всего на ударность. И как ему было глубоко безразлично, кто держал за него маза“ в прокуренных подвалах Доминика, как было ему все равно, кто сидел около него в качестве расчетчика во время горячего „ответа", лишь бы расчет производился быстро, — так равно безразлично было ему и вообще, кто подает материал в его газету — лишь бы это было подано горячо — тем более, что ведь помимо прочего, чем горячее, тем меньше слышится-душок: работал же там рука об руку с ним, Пиленкой,

Ксюниным и прочими столпами редакции и правого журнализма заведомый охранник и впоследствии распутинец — М. Снарский-Оцуп, который лишь случайно (см. „Воспоминания” С. П. Белецкого) избегнул участи Ржевского. Что же касается И. Ф. Манасе-вича-Мануйлова, то ведь прежде всего он человек „своего” круга, затем театрал, балетоман, великолепный понт и сам недурной банкомет, а уже если подаст что для газеты, то за температуру поданного можно было быть спокойным.

Тут были данные для расцвета. И Мануйлов действительно расцвел, но беда в том, что и газетные столбцы не бесконечны и творчество, хотя бы и хроникерское, имеет свои границы. Во всяком случае, конторские книги „Вечернего Времени” говорят, что Мануйлов там зарабатывал 20–25 тысяч в год. Для журналиста это был заработок вполне приличный, но Мануйлов, конечно, оставался Мануйловым, и то, что хватило бы журналисту, банкомета и коллекционера (две страсти почти равнозначащие), конечно, не устраивало никак.

И мы видим, как Рокамболь месяц от месяца увядает и хиреет: за это время растаяли 100 тысяч отцовского наследства, появились десятки векселей, пошли описи, исчезли текущие счета, и в конце концов возникло дело о несостоятельности.

И вот в тот последний момент, когда с Рокамболя сошла казалось бы последняя шкурка, когда ходу больше не было никуда и помощи не приходилось ждать ниоткуда в этот самый момент Манасевич-Мануйлов воскрес, феникс возродился из пепла и воссиял новым, невиданным еще доселе блеском.

Помогла война.