Часть тринадцатая. «Расстояние между нами»

Уортроп взял билеты на следующее утро – на «Город Нью-Йорк», самое быстрое судно компании «Инман-Лайн». Как пассажирам первого класса, нам предстояло самое скучное плавание – существование в отдельной двухкомнатной каюте (со спальней и гостиной), разукрашенной самыми безвкусными викторианскими излишествами, с горячей и холодной водой и электрическим освещением; ужины под гигантским стеклянным куполом кают-компании первого класса, за столами с хрустящими белыми скатертями и хрустальными вазами, полными свежих цветов; обшитая ореховым деревом корабельная библиотека с ее восемью сотнями томов; и нескончаемая навязчивость параноидально внимательных к нам прислуги и экипажа, одетых в белые куртки и вечно, по словам доктора, стоящих над душой в неутолимой жажде выполнять для нас даже самые элементарные поручения.

– Только подумай, Уилл Генри, – заявил он в нашем номере в «Плазе», прежде чем в первый раз пожелать мне спокойной ночи – прежде, чем я увидел во сне Комнату с Замком и коробку, и тень его повисла на стене. – Нашим предкам потребовалось больше двух месяцев лишений и болезней, цинги, дизентерии и обезвоживания, чтобы пересечь Атлантику. У нас же это займет меньше недели, причем в роскоши, достойной королей. Мир становится все меньше, Уилл Генри, и не благодаря чудесам – разве что мы пересмотрим свое определение чуда и того, кто его творит.

Его глаза затуманились, а голос был мечтателен.

– Мир становится все меньше, и мало-помалу наши светильники разгоняют тьму. Рано или поздно все будет залито светом, и мы проснемся с новым вопросом: «Да, вот оно; но… что теперь?» – Он мягко рассмеялся. – Возможно, нам стоит развернуться и ехать домой.

– Сэр?

– Обнаружение магнификума станет основополагающим моментом в истории науки, Уилл Генри, и не без попутной пользы для меня лично. Если я добьюсь успеха, меня ждет бессмертие – во всяком случае, в том единственном понимании бессмертия, которое я готов принять. Но если я добьюсь успеха, расстояние между нами и неназываемым сократится еще немного. Вот за что мы боремся как ученые, и вот чего мы страшимся как человеческие существа. Нечто в нас тоскует по неописуемому, недостижимому… тому, что не может быть зримо.

И он умолк.

А на следующее утро он исчез.

Что-то было не так; я знал это, как только проснулся. Я сразу понял – не в обыденном смысле, не рассудочно, но сердцем. Ничего не переменилось. Вот была кровать, на которой я лежал, вот стул, на котором он тогда сидел, следя за мной, и обеденный стол, и гардероб, и даже чашка Уортропа на столике. Все было по-прежнему; все переменилось. Я выпрыгнул из постели и сбежал вниз, в холл, в пустую гостиную. Все было по-прежнему; все переменилось. Я подошел к окнам и отдернул шторы. Восемью этажами ниже блистал Центральный парк: белый пейзаж, так и полыхавший в солнечном свете под безоблачным небом.

Его сундук. Его саквояж. Его полевой чемоданчик. Я бросился к шкафу и рывком распахнул дверцу. Пусто.

Все переменилось.

Когда в дверь постучали, я одевался. Я бы уже оделся, но вышла заминка с брючными пуговицами: мой отрубленный палец оказался неожиданно важен для этой процедуры. На неразумное мгновение я уверился: доктор вернулся за мной.

«А, хорошо. Ты проснулся. Я сходил вниз позавтракать, пока мы не отправились на корабль. Что такое, Уилл Генри? Ты что, правда решил, что я мог бы уехать без тебя?»

Или что больше походило на правду:

«Живо, Уилл Генри! Какого черта ты делаешь? Что это ты светишь своей ширинкой? Пошевеливайся, Уилл Генри. Я не намерен пропускать самое важное событие в своей жизни по причине того, что тринадцатилетний подросток неспособен одеться! Живо, Уилл Генри, живо!»

Однако, как вы уже могли догадаться, это был не доктор.

– Guten Morgen^[57], Уилл! Прости, что так опоздал, но у моего экипажа сломалась ось, а мой кучер – он такой тупица! Он не то что оси, он настроения никому не смог бы исправить. Я бы его уволил, но у него семья, а она в родстве с моей семьей, троюродная или четвероюродная сестра, уж и не помню…

– Где доктор Уортроп? – требовательно спросил я.

– Где Уортроп? Он что, тебе не сказал? Да конечно же сказал.

Я сдернул с вешалки пальто и рукавицы, и шляпу, что подарил мне Уортроп, – единственное, что он когда-либо мне дарил.

– Отвезите меня к нему.

– Я не могу, Уилл.

– Я еду с доктором.

– Он уехал…

– Я знаю, что он уехал! Вот почему вы и должны отвезти меня к нему!

– Нет, нет, Уилл, он уехал. Его корабль отчалил час назад.

Я уставился в доброе лицо фон Хельрунга, а затем ударил монстролога в круглый живот так сильно, как только смог. Он заворчал сквозь зубы от удара.

– Я думал, он тебе сказал, – охнул он.

– Везите меня, – сказал я.

– Куда?

– В доки; я должен ехать с ним.

Он наклонился, положил мне на плечи свои квадратные пухлые руки и заглянул глубоко в глаза.

– Он отплыл в Англию, Уилл. Корабля там больше нет.

– Тогда я поплыву на следующем корабле! – заорал я, высвободился из его хватки, оттолкнул старика и побежал мимо, в холл, накинув резинку от рукавиц на шею, рывками натягивая шляпу, судорожно возясь с пуговицами пальто. Пол дрожал под тяжелой поступью фон Хельрунга, который нагонял меня – и наконец нагнал у лифта.

– Пойдем, Kleiner^[58]. Я отвезу тебя домой.

– Не хочу я домой; мое место – с ним.

– Он хотел бы, чтобы ты был в безопасности…

– Не хочу я быть в безопасности!

– И он поручил мне следить за твоей безопасностью, пока он не вернется. Уилл. Пеллинора здесь нет; и туда, куда он направился, ты следовать за ним не можешь.

Я помотал головой, будучи потрясен до глубины души, и заглянул в его добрые глаза в поисках ответа. Солнце исчезает в мгновение ока, и гибнет вселенная; ось мира подламывается.

– Он уехал без меня? – прошептал я.

– Не волнуйся, дорогой Уилл. Он вернется за тобой. Ты – все, что у него есть.

– Тогда почему он меня бросил? Теперь у него вообще никого нет.

– О нет; неужели ты думаешь, будто мейстер Абрам допустил бы такое? Nein!^[59] С ним поехал Томас.

Я онемел. Томас Аркрайт! Это было уж слишком. Я вспомнил слова доктора в кэбе накануне ночью: «Действительно выдающийся молодой человек, Уилл Генри. Однажды он станет достойным пополнением в наших рядах». Однажды… и этот день, судя по всему, настал – за мой счет! Меня вышвырнули – и за что? Что я такого сделал?

Фон Хельрунг прижал меня к себе, лицом – к своей груди. Его жилет пах сигарным дымом.

– Мне жаль, Уилл, – пробормотал он. – Ему следовало бы с тобой хотя бы попрощаться.

«Не твое дело обо мне беспокоиться».

– Он попрощался, – сказал я. – Но я его не услышал.

И после этого – мое изгнание.

– Вот это будет твоя комната, и, как видишь, здесь очень удобная кровать, намного больше, полагаю, чем та, к которой ты привык. А вот, погляди, чудесное кресло, чтобы сидеть у камина, очень уютное, и лампа, чтобы читать, и сундук для твоего платья. Посмотри-ка еще сюда, Уилл. Вон Пятая авеню, эдакая давка и сутолока, и вечно там что-то происходит да что-то делают. Вот, ты только погляди на этого господина на велосипеде! Сейчас в грузовик врежется! А впрочем, ты, должно быть, голоден. Что будешь? Ну-ка, давай-ка положим твой портплед на кровать. Хочешь посидеть на кровати? Тут и матрац пуховый, и подушка; очень мягко! Так ты голоден, ja? У меня отличный повар, француз – ни слова не понимает ни по-английски, ни по-немецки, – но уж в еде знает толк!

– Я не голоден.

– А должен быть. Отчего бы тебе не положить портплед? Я прикажу принести тебе еды. Можешь есть здесь, у камина. Думаю, попозже покажу тебе библиотеку.

– Не хочу ничего читать.

– Ты прав. Слишком хорошая погода, чтобы сидеть взаперти. Может, попозже в парк, ja? Или мы могли бы…

– Зачем доктор взял с собой Аркрайта?

– Зачем? Ну, по очевидным причинам. Аркрайт молод, очень силен и весьма неглуп, – он сменил тему. – Но хватит, тебе нужно поесть. Тебя как голодом морили, Уилл.

– Я не голоден, – повторил я. – Я не хочу ни есть, ни читать, ни идти в парк, ни что бы то ни было еще. Почему вы позволили ему уехать без меня?

– Никто не «позволяет» ничего Пеллинору Уортропу, Уилл. Это твой наставник «позволяет» другим – или нет.

– Вы могли бы не пустить с ним мистера Аркрайта.

– Но я хотел, чтобы он поехал. Я не мог отпустить Пеллинора одного.

Хуже этого он сказать ничего не мог – и знал это.

– Я сейчас уйду, – кротко произнес он, – но ожидаю к обеду увидеть тебя внизу. Велю Франсуа приготовить тебе что-нибудь особенное, tr`es magnifique^[60]!

Фон Хельрунг вышел из комнаты. Я уронил портплед на пол, лег на кровать лицом вниз и изо всех сил пожелал умереть.

Однако вскоре мой шок сменился стыдом («Аркрайт молод, очень силен и весьма неглуп»), стыд – непониманием («Не недооценивайте его, фон Хельрунг. Один Уильям Джеймс Генри, как по мне, стоит дюжины Пьеров Леброков»), а непонимание переплавилось в добела раскаленный уголь ненависти. Уползти крадучись, без единого слова объяснения, даже без прощания – и неважно, доброго или наоборот! Храбрейший человек из всех, что я когда-либо знал, – трус! Да как он смел, после всего, что мы перенесли вместе, а я не раз спасал ему жизнь? «Ты – все, ради чего я остаюсь человеком». О да, воистину так, доктор Уортроп, пока только вы не найдете, ради кого оставаться человеком вместо меня! Это оглушило меня; это потрясло меня до глубины души. Не имело никакого значения, что он обещал за мной вернуться. Он бросил меня; вот что имело значение.

Слишком много времени успело пройти. Я пробыл с ним слишком долго. Он приковал меня к себе на два года – пылинку, попавшую в поле гравитации Юпитера. Я не знал даже, как выглядит мир, если смотреть на него не глазами Уортропа. Теперь Уортропа со мной не было, и я ослеп.

– Посмотрим, как мистеру Аркрайту это понравится, – сказал я себе с горьким удовлетворением. – «Пошевеливайтесь, мистер Аркрайт! Пошевеливайтесь!» Посмотрим, как ему понравится, чтобы его высмеивали и бранили, и издевались над ним, и приказывали ему то да се, как кули^[61]. Кушайте досыта, мистер Аркрайт, да смотрите не подавитесь!

Я отказывался есть и не мог спать. Все попытки фон Хельрунга лаской выманить меня из комнаты провалились. Я сидел в кресле у камина и дулся, как Ахилл^[62] в шатре, а война жизни продолжала бушевать без меня. Вечером третьего дня фон Хельрунг прошаркал в комнату с подносом, на котором красовались кружка горячего шоколада, булочки и шахматная доска.

– Славно поиграем в шахматы, ja? Только не говори, что Пеллинор тебя не научил. Я его лучше знаю.

Он и правда меня научил. Игра в шахматы была одним из любимых развлечений монстролога. И, как многие достигшие совершенства в этой игре, он, казалось, никогда не уставал унижать противника – сиречь меня – до последнего. В первый год нашего совместного обитания он не один час потратил впустую, пытаясь обучить меня тонкостям стратегии, атаки, контратаки и защиты. Я никогда у него не выигрывал, ни разу. Уортроп мог бы проявить великодушие и проиграть одну или две партии, чтобы укрепить во мне уверенность в собственных силах, однако доктор никогда не интересовался укреплением во мне чего бы то ни было, кроме желудка. К тому же возможность разбить одиннадцатилетнего мальчика в шесть ходов – в игре, в которую он играл дольше, чем мальчик вообще жил на свете – поднимала Уортропу дух, как хорошее вино за ужином.

– Мне что-то не хочется.

Фон Хельрунг расставлял фигуры. Набор был выточен из нефрита, фигуры – вырезаны в форме драконов. Драконьи король и ферзь носили на головах короны, слоны-драконы сжимали в когтях пастушьи посохи.

– О, нет-нет-нет. Мы сыграем. Я поучу тебя так, как учил Пеллинора. И даже лучше, так что, когда он вернется, ты сможешь его победить, – он счастливо напевал что-то себе под нос.

Я швырнул доску в стену. Фон Хельрунг тихонько вскрикнул и чуть не зарыдал, поднимая с пола драконьего короля, лишившегося короны; она отломилась, когда фигурка ударилась об пол.

– Доктор фон Хельрунг… Простите…

– Нет-нет, – сказал он, – ничего страшного. Всего-то подарок от моей милой жены, пусть земля ей будет пухом, – он шмыгнул носом. Не зная, как его утешить, убитый своим ребячеством, я неловко положил руку ему на плечо.

– Я тоже волнуюсь, Уилл, – признался он. – Его ждут темные дни, полные опасностей. Помни об этом, когда жалость к себе грозит захлестнуть тебя с головой и потопить.

– Я знаю, – ответил я. – Вот почему я должен был быть с ним. Я нужен ему не затем, чтобы стряпать или убирать, или читать под диктовку, или смотреть за лошадью, или еще что-нибудь такое. Это может любой, доктор фон Хельрунг. Я нужен для темных мест.

Утром седьмого дня из Лондона пришла телеграмма:

«ПРИБЫЛ В ПОРЯДКЕ ТЧК НАПИШУ ТЧК ПКУ ТЧК»

– Четыре слова? – простонал фон Хельрунг. – И это все?

– Телеграмма из-за границы стоит по доллару за слово, – объяснил я ему, – а доктор очень скуп.

Фон Хельрунг, который и близко не был ни так богат, ни так прижимист, как мой наставник, ответил так:

Ответ шел долго – очень, очень долго.

За две недели мое состояние никак не изменилось, и фон Хельрунг вызвал взглянуть на меня своего личного терапевта – доктора Джона Сьюарда. Целый час меня пихали и тыкали, выстукивали и щипали. Меня не лихорадило, легкие и сердце прослушивались прекрасно, глаза были ясные.

– Ну, весит он недостаточно, но для своего возраста он и невысок, – сообщил фон Хельрунгу Сьюард. – Еще ему не помешало бы посетить хорошего дантиста: я у козла видывал зубы чище.

– Я беспокоюсь, Джон. Он мало ел, с тех пор как приехал, а спал еще меньше.

– Не спится, м-м? Ну что ж, приготовлю снадобье, которое этому поможет, – он уставился на мою левую руку. – Что случилось с твоим пальцем?

– Доктор Пеллинор Уортроп оттяпал его мясницким ножом, – ответил я.

– В самом деле? И зачем бы ему это делать?

– Риск был неприемлем.

– Гангрена?

– Пуидресер.

Сьюард непонимающе поглядел на фон Хельрунга, который нервно рассмеялся и описал рукой вялый круг.

– Ох, дети такие дети, ja? Такое бурное воображение!

– Он его отрубил и положил в банку, – сказал я, в то время как фон Хельрунг, стоявший чуть позади Сьюарда, яростно затряс головой.

– Вот как? И почему он это сделал? – спросил Сьюард.

– Он хочет его изучить.

– А пока палец был на руке, он его изучить не мог?

– Мой отец был крестьянином, – громко провозгласил фон Хельрунг. – И, бывало, заболевшая корова ложилась ничком, и ни лаской, ни хитростью ее было не поднять. «Ничего не поделаешь, Абрам, – говорил мне тогда отец. – Когда животное вот так сдается, это значит, что оно утратило волю к жизни».

– Так вот что с тобой? – спросил меня Сьюард. – Ты утратил волю к жизни?

– Я здесь живу, хотя не хочу тут быть. Это считается?

– Возможно, у него меланхолия, – предположил юный доктор. – Депрессия. Это объяснило бы потерю аппетита и бессонницу. Он повернулся ко мне. – Бывают ли у тебя мысли о самоубийстве?

– Нет. Об убийстве – бывают иногда.

– Правда?

– Неправда, – вмешался фон Хельрунг. – Nein!

– И не только мысли.

– Не только мысли…

– Я убивал людей. Например, человека по имени Джон Чанлер. Он был лучшим другом доктора.

– Да что ты говоришь!

– Не думаю, что это правда! – рявкнул фон Хельрунг. – У него кошмарные сны, просто ужасные. Ах, какие кошмары! Он говорит про сны. Разве не так, Уилл?

Я опустил глаза и промолчал.

– Ну, не вижу ничего, что было бы не так с его телом, Абрам. Возможно, обратиться следует к психиатру.

– Признаться, есть у меня на примете видный специалист.

«Видный специалист» прибыл в особняк на Пятой авеню на следующий же день – в дверь негромко постучали, и затем фон Хельрунг сунул в комнату свою седую гриву, сообщив кому-то через плечо:

– Gut^[63], он одет.

Затем я услышал женский голос:

– Ну, я на это надеюсь! Ты ведь предупредил его, что я приеду, правильно?

Монстролог слегка отступил, и в комнату ворвался вихрь в лавандового цвета одеждах, модном берете и с зонтиком в тон.

– Итак, перед нами Уильям Джеймс Генри, – проговорила она с самым культурным произношением, свойственным Восточному берегу^[64]. – Как поживаешь?

– Уилл, позволь представить тебе мою племянницу, миссис Натаниэль Бейтс, – заявил фон Хельрунг.

– Бейтс? – повторил я. Я уже слышал это имя.

– Миссис Бейтс, если позволишь, – сказала она. – Уильям, я так много слышала о тебе, что не могу ничего с собою поделать – у меня чувство, будто мы с тобой знакомы уже много лет. Но встань-ка и дай мне на тебя посмотреть.

Она взялась за мои запястья затянутыми в перчатки пальцами, развела мои руки в стороны и недовольно поджала губы.

– Слишком уж худой – и сколько ему, дядюшка? Двенадцать?

– Тринадцать.

– Хм-м. И низковат для своего возраста. Полагаю, замедление роста ввиду недостатка питания, – она покосилась на меня поверх носа. Глаза у нее были ярко-голубые, как у дядюшки; и, как и у него, они, казалось, сияли своим собственным проникновенным светом, проницательным и слегка печальным.

– Я бы не стала говорить дурного ни о каком джентльмене, – подытожила она, – но родительские способности доктора Пеллинора Уортропа меня не впечатляют. Дядя, когда это дитя в последний раз принимало ванну?

– Не знаю. Уилл, когда ты в последний раз купался?

– Не знаю, – ответил я.

– Ну, Уильям, на мой взгляд, проблема у нас такая: если ты не помнишь, когда в последний раз принимал ванну, значит, самое время тебе ее принять. А каково твое собственное мнение на этот счет?

– Не хочу никакой ванны.

– Это желание, а не мнение. Где твои вещи? Дядя Абрам, где пожитки мальчика?

– Я не понимаю, – с ноткой мольбы обратился я к фон Хельрунгу.

– Эмили любезно пригласила тебя пожить несколько дней в ее семье, Уилл.

– Но я не хочу жить несколько дней в ее семье. Я хочу остаться здесь, с вами.

– Но ведь не слишком хорошо у вас здесь все идет, правда? – осведомилась Эмили Бейтс.

– Я буду есть. Обещаю постараться. И доктор Сьюард, он дал мне что-то, что поможет мне спать. Пожалуйста.

– Уильям, дядя Абрам мастер во многих вещах – некоторые из них чудесны, ну, а о некоторых я предпочитаю не думать – но о том, как растить детей, он не имеет ни малейшего понятия.

– Но к этому-то я и привык, – яростно возразил. – И никому не придется меня растить. Доктор скоро вернется, и…

– Вот именно, и когда он вернется, мы вернем тебя ему – чистого, живого и здорового. А теперь пойдем, Уильям. Все забирай с собой; думаю, пожитков у тебя немного, но и это дело поправимое. Я буду ждать тебя внизу. Жарковато здесь, не так ли?

– Я провожу тебя вниз, – вызвался фон Хельрунг. Ему, казалось, не терпелось избавиться от моего общества.

– Нет-нет, все в порядке. До свидания, дядюшка Абрам, – она поцеловала его в обе щеки и прибавила: – Ты поступил правильно.

– Дай-то Бог, – пробормотал он.

И мы остались одни.

– Я объясню… – начал он, но затем пожал плечами. – Она права. Я ничего не понимаю в детях.

– Я не поеду.

– Твое… положение требует женской руки, Уилл. Ты и так слишком долго прожил без материнской заботы.

– Я в этом не виноват.

Глаза его сверкнули: впервые он потерял со мной терпение.

– Я никого не виню и говорю вообще не о вине, а об исцелении. Я обещал Пеллинору присматривать за тобой в его отсутствие, это правда; но у меня есть и другие обязанности, которыми я пренебрегать не могу, – он выпятил грудь. – Я председатель Общества Развития Монстрологических Наук, а не нянька! Само собой, до тебя первого дойдут вести из Европы, если только я их получу. В тот же миг, как только я сам узнаю.

– Я не хочу уезжать, – сказал я. – Не хочу расставаться с вами, жить в семье вашей племянницы, и ванну – в ванну тоже не хочу.

Он улыбнулся.

– Думаю, Эмили тебе понравится. Сердце у нее буйное – точно как у другого твоего знакомого.