Семь недель. Я выждал семь полных недель, но потом терпение кончилось. Еще до рассвета я прыгнул в каноэ и дал полный газ, лавируя между черными тучами москитов и крокодилами, дрейфующими, как стволы поваленных деревьев. Небо засветилось светло-зеленым, цветом огуречной мякоти. Солнце взошло, стремительное и сразу яркое. Почти мгновенно навалился зной. К жаре я привык, но в то утро, даже несясь в каноэ, я был ею раздавлен. На полпути к цели в глазах замелькали искры, потом потемнело, и мне пришлось срочно притормозить.

Судя по тому, как меня приветствовали, с там у них все получилось. Посередине озера женщины громко здоровались со мной из своих каноэ, кричали так громко, что я слышал даже сквозь рев мотора; на берег выскочили дети и несколько мужчин и плавно, как принято у там, махали мне руками. Разительные отличия по сравнению со сдержанным приемом семь недель назад. Я заглушил мотор, мужчины помогли вытащить каноэ на берег, и не успел я и пары слов сказать, как двое юношей – в кудрявые волосы вплетено нечто, напоминающее красные ягоды, – повели меня по тропе, мимо дома духов с огромной резной маской над входом: тупой злобный парень, нос проткнут тремя толстыми косточками, в широко раскрытой пасти полно острых зубов, а вместо языка змеиная голова. Гораздо более искусная работа, чем примитивные изображения у киона, линии тоньше, краски – красная, черная, зеленая и белая – гораздо более яркие и блестящие, словно еще не высохли. Мы миновали несколько таких церемониальных домов, из каждого моих провожатых окликали, и они что-то кричали в ответ. Они вели меня в одну сторону, а потом, будто бы я не заметил, развернули и повели еще раз той же самой дорогой мимо тех же самых домов, и опять открылся вид на озеро. Едва я подумал, что они замыслили весь день водить меня по деревне, как парни завернули за угол и остановились перед большим домом, недавно выстроенным, с небольшой галереей спереди и сине-белыми занавесками, закрывавшими окна и дверной проем. Я расхохотался при виде этой английской чайной лавки в пампасах. У подножия лестницы рылись свиньи.

Снизу было слышно, как поскрипывают новые половицы. Ткань занавесок приподнималась и опадала, внутри происходило какое-то движение.

– Мир этому дому! – Я слышал такое однажды, в американском фильме про Дикий Запад.

Подождал, но никто не вышел на порог, поэтому я взобрался наверх, остановился на узкой галерее и постучал по одной из балок. Звук потонул в гуле голосов, доносившихся изнутри, – негромком, почти шепоте, но назойливом, как жужжание кружащего аэроплана. Я слегка отодвинул занавеску. И сначала меня едва не сбило с ног волной жара, потом запахом. В первой комнате устроились десятка три там – на полу или неловко примостившись на стульях, группками и поодиночке, перед каждым картинка. Много детей и подростков, но были и мужчины, и несколько женщин с детьми, и пожилые женщины. Люди перемещались по комнате целеустремленно и деловито, как в банке или редакции газеты, хотя в характерной манере там, откинувшись назад и словно скользя по полу босыми ногами. Периодически приходилось поворачивать голову к выходу, глотнуть чуть более прохладного и не такого зловонного, пропитанного человеческими испарениями воздуха; так пловец поворачивает голову, делая вдох. Запах человека – в отсутствие мыла, ванны, стирки, в отсутствие врача, который удаляет гнилые зубы и заживляет язвы, – резкий и едкий даже на улице, во время церемоний, но в помещении, где задернуты занавески, да вдобавок курится очаг, чтобы отгонять насекомых, от этого запаха можно запросто задохнуться. Постепенно я рассмотрел – засовывая голову внутрь и временами оборачиваясь подышать – их прибывшее имущество. Я-то считал две сотни носильщиков, поднимавшихся к анапа, некоторым преувеличением, но теперь понял, что это чистая правда.

Они привезли с собой книжные полки, и голландский комод, и маленький диван. Не меньше тысячи книжных томов выстроились на полках и грудами высились на полу. На журнальных столиках стояли керосиновые лампы. В большой комнате – два письменных стола. Повсюду коробки с бумагой и копиркой. Фотографическое оборудование. Куклы, кубики, игрушечная железная дорога и паровозики, деревянный хлев с животными, формовочная глина и все, что нужно для рисования. И громадные сундуки, пока еще не распакованные. В комнате поменьше я разглядел матрас, настоящий матрас, хотя поблизости никаких признаков пружинной сетки или каркаса кровати; одинокий матрас на полу выглядел неуместно и надменно. Я не мог взять в толк, почему там не хватают руками все эти вещи, не щелкают клавишами пишущей машинки, не вырывают страницы из книг, как всегда поступали те немногие детишки киона, которым открыт доступ в мой дом. Нелл и Фен установили порядок – и доверие, – о котором я и мечтать не смел.

Едва я подумал, что хватит уже шпионить и надо бы пойти в деревню поискать их, как малыш, сидевший в углу, шевельнулся, и я увидел ее. Она сидела скрестив ноги, на коленях у нее устроилась девчушка, а другая гладила ее волосы. Нелл показывала карточку женщине, сидящей перед ней. Женщина, сын которой истово пытался высосать хоть что-нибудь из груди, на вид абсолютно пустой, что-то сказала, и обе рассмеялись. Нелл черкнула в блокноте несколько слов и продемонстрировала следующую карточку. У там была забавная манера выдвигать вперед подбородок, и Нелл усвоила эту манеру. Они с женщиной закончили перебирать стопку карточек, и место информанта занял мужчина. Когда Нелл встала взять что-то со стола, я увидел, что она переняла их скользящую походку.

Первым меня заметил тот самый малыш, что прежде открыл мне обзор. Он вскрикнул, и Нелл подняла голову.

Жестом успокоив своих гостей, она подошла к двери.

– Это вы, – сказала она, словно и не рассчитывала встретиться вновь. Я надеялся на чуть более теплый прием. На ней были очки Мартина.

– Вы работаете.

– Я всегда работаю.

– Ваш багаж доставили. И вам построили дом, – глупо пролепетал я.

Она была такая маленькая, совсем как женщина там, а я фонарным столбом нависал над ней. Крошка, ерошившая ей волосы, превратила прическу в воздушный взбитый ком. Запястья ее были все такими же чересчур тонкими, но выглядела она отдохнувшей, и лицо обрело нормальный цвет. Я совершенно ошалел от ее присутствия рядом, в реальности чувство оказалось гораздо сильнее, чем в воспоминаниях. Обычно у меня с женщинами бывало ровно наоборот. Теперь я понимал, насколько отчаянно семь недель назад пытался не замечать, как она хороша. Я не запомнил ее губ и чуть выступающую припухлость по центру нижней. На ней была блузка, которой я не видел раньше, голубая в белый горошек. На этом фоне ее серые глаза светились. В очках моего брата она почему-то казалась совсем родной, моей. Но сейчас была серьезной, очень значительной, солидной. И здоровье покрепче, и эта ее работа. Она словно не знала, что ей со мной делать.

– Не хотел пропустить момент эйфории. И успел, верно? Вы сказали, это случается к концу второго месяца.

Она с трудом сдержала улыбку.

– Не опоздали. – Оглянулась на мужчину, которому показывала карточки. – Мы уже отчаялись вас увидеть.

– Я… – Все лица обернулись к нам и нашей странной беседе. Текет говорил, что наш язык звучит для него как треск ореховой скорлупы. – Я не хотел путаться под ногами. – За стеклами очков Мартина ее глаза выглядели забавно круглыми. – Напомните, как правильно поздороваться.

– Приветствие и прощание звучат одинаково – байа бан. И повторяете столько раз, сколько сможете.

Она обернулась к своим гостям и, указывая на меня, произнесла несколько фраз стремительным стаккато, бегло, но не соблюдая присущего языку ритма, что меня удивило. Обошла комнату, называя мне имя каждого, и я говорил байа бан, и человек отвечал мне байа бан, и я опять говорил байа бан, а Нелл прерывала моего собеседника и переходила к следующему. Представив всех собравшихся, она окликнула кого-то из-за ширмы, за которой, я думал, скрывалась кухня, оттуда вышли два мальчика, один совершенно голый, маленький, коренастый, с показной улыбкой, второй более смущенный, высокий, в длинных шортах, явно слуга Фена, туго подпоясанный веревкой, с торчащими тазовыми костями. И с ними я обменялся приветствиями. Детвора хихикала над нарядом высокого, Бани, и он поспешно ретировался за ширму, но Нелл позвала его обратно.

– Чем вы сейчас занимаетесь, для чего эти карточки? – поинтересовался я.

– Просто чернильные пятна.

– Просто пятна?

Мое невежество ее позабавило.

Нелл поманила меня, и я пошел следом, пробираясь между вытянутыми ногами и кучами мебели в большую комнату. Ближний к нам стол завален бумагой, листами копирки, блокнотами и папками. Рядом с пишущей машинкой несколько раскрытых книг с подчеркнутыми фразами и пометками, в сгибе одной из них закладкой лежал карандаш. Второй стол пуст, пишущая машинка в чехле, и стула рядом нет. Мне захотелось сесть за захламленный стол, просмотреть заметки и подчеркивания, полистать блокноты и почитать исписанные листы в папках. Просто чудо увидеть человека, занимающегося той же работой, что и я, оказаться в гуще процесса. Взгляд на ее стол вызывал куда более отчетливое стремление добраться до сути, чем вид моего собственного. Вспомнилось, как в Ненгаи она ринулась прямиком в мой кабинет, с каким уважением, почти благоговейно хотела помочь мне разобраться с загадкой листьев манго.

Сообразив, что растрепанные волосы пропитываются душными и влажными испарениями человеческих тел, она поспешно заплела их в косу, стремительным движением затянула резинкой. И стал виден тонкий длинный стебелек ее шеи. Она вручила мне верхнюю карточку из стопки. Это оказалось именно оно, чернильное пятно – абстрактное, симметричное относительно центра, отпечатанное типографским способом, без сгиба посередине.

– Не понимаю.

– Это осталось у Фена с тех времен, когда он изучал психологию. – Теперь она улыбалась моему недоумению. – Сядьте.

Я уселся прямо на пол, а она рядом со мной, показала на большую черную кляксу:

– Что это, по-вашему, такое?

Я прикинул, что ответ “ничего” не добавит мне баллов, поэтому сказал:

– Две лисицы дерутся над могилой?

Не говоря ни слова, она достала следующую картинку.

– Слоны в больших ботинках?

Следующая.

– А разве не предполагается, что вам не следует смеяться над пациентом?

– Никаких насмешек. – Она поджала губы и помахала передо мной очередной карточкой.

– Колибри?

Нелл отложила стопку.

– Святые угодники. Можно вытащить парня из биологии, но решительно невозможно вытащить биологию из парня.

– Это окончательный диагноз, герр Стоун?

– Это мои наблюдения. Анализ настораживает несколько больше. Крайне тревожный. Слоны в больших ботинках? – Она громко и весело расхохоталась. И я следом, мне стало удивительно легко. Будто взмыл к потолку.

– Но какой от этого прок? – все же удивился я.

– Полагаю, все что угодно может пролить свет на дух культуры.

Дух культуры. Я согласно кивнул, но все равно не до конца понял, какой смысл она вкладывает в это определение. Я хотел бы сидеть с ней наедине с чашкой чая и обсуждать эти проблемы, но за москитной сеткой ее ждала работа, и я не намерен был нарушать ее утренний ритм еще больше.

– Могу я посмотреть, как вы работаете с ними?

– Бани готовит еду. Вы, должно быть, проголодались. Сейчас я проведу еще пару интервью, а потом мы пойдем позовем Фена. Он будет рад наконец нормально пообедать.

Она поудобнее устроилась в углу рядом со своим блокнотом и подозвала женщину по имени Тади. Я обосновался в нескольких футах поодаль, против света. Карточки выглядели так же, как и все предметы, побывшие некоторое время в этом климате, – выцветшие, обтрепанные, влажные и заплесневелые. На каждой вмятина внизу посередине, где Нелл держала ее пальцами, дожидаясь ответа. А ждать приходилось подолгу. Тади уставилась на карточку с двумя лисицами. Она не распознала ни лису, ни греческую урну с прахом и озадаченно застыла, старательно наморщив лоб. Крупная женщина, многодетная мать, судя по вытянутым соскам и растянутой коже на животе, сложившейся аккуратными складками, как стопка белья в комоде моей матушки. На левой руке у нее осталось только три пальца и четыре – на правой. Украшений почти нет, лишь тонкая лубяная ленточка на запястье с единственной раковиной каури. Голова выбрита, как у прочих женщин. Видно, как пульсирует вена на макушке. Заметив, что я рассматриваю ее, она поймала мой взгляд и несколько секунд не отводила глаз, пока я сам не отвернулся. У киона только очень старые женщины или совсем маленькие девочки смотрели мне в глаза. Для остальных это было табу. Нелл опустила карточку, и Тади выпалила что-то, похожее на “кони” или “коне”. Нелл записала и подняла следующую карточку.

После Тади подошел Амун, улыбчивый мальчишка лет восьми-девяти. Он озирался, проверяя, кто смотрит, а потом произнес слово, вызвавшее смех его приятелей, а взрослые тут же принялись его бранить. Нелл слово записала, но с явным неудовольствием. Не успела она продемонстрировать другую карточку, как мальчишка выкрикнул еще одно гадкое словечко, и Нелл поспешно пригласила женщину, курившую трубку Фена, занять его место. Амун ушел на другой конец комнаты и улегся на колени девушки, которая чуть подвинулась, но не прервала свою работу – она чинила сеть, – чтобы устроить его удобнее. Нелл усадила женщину, как и остальных, рядом с собой и принялась показывать ей карточки, будто они вместе рассматривали модный журнал.

Бани принес мне чашку чая и гору печенья. Чересчур много, подумал было я, но тут почти вся детвора подскочила и обступила меня, издавая совершенно одинаковые молящие стоны. Я поломал печенье на кусочки помельче и раздал всем вокруг.

Закончив, Нелл поднялась на ноги и довольно бесцеремонно прогнала всех, указав рукой на дверь. Уходя, они все сложили в коробки, коробки поставили на полки, и через пару минут в доме был абсолютный порядок, а пол подрагивал от топота ног, спускавшихся по лестнице.

– У вас отличная система.

Но она смотрела на меня, словно не слышала. Она все еще была поглощена работой. На ее руке тоже лубяная ленточка, чуть выше локтя. Интересно, что они думают об этой женщине, которая раздает странные задания, а потом записывает их реакции. Забавно, что со стороны все эти действия выглядят довольно хамски. Я почти понял свою мать, питавшую неприязнь к подобному. Но тем не менее Нелл работала блестяще. Гораздо лучше, чем я. Методичная, организованная, амбициозная. Она, как хамелеон, не передразнивала их, а отражала. Ничего сознательного или преднамеренного. Просто она так работала. Я, боюсь, никогда не выходил из образа англичанин-среди-дикарей, несмотря на искреннее уважение, которое испытывал к киона. Но она всего за семь недель стала больше там, чем я когда-либо вообще смогу стать членом любого племени, сколько бы в нем ни пробыл. Не удивлен, что Фен впал в уныние.

– Только приберу это, – извинилась она, собирая карточки и блокнот. Я пошел за ней следом – и чтобы еще раз увидеть ее кабинет, и чтобы не упустить ни одной мелочи из ее методики.

Она аккуратно сложила карточки на полку.

– Простите, подождите минутку, – попросила она, раскрыла блокнот и вписала туда еще несколько мыслей.

А за ее спиной, на нижней полке, выстроилось больше сотни таких же блокнотов. Не новых, а уже потертых, заслуженных. Записи о каждом дне начиная с июля 1931 года, представил я. Мне почему-то опять стало не по себе, бросило в жар, искорки заплясали в глазах. Чтоб меня не вывернуло прямо на ее бумаги, я сделал шаг назад и услышал, как спрашиваю о чем-то.

– Утром, – ответила она, но я уже не помнил, о чем спросил.

Она описывала свои дневные посещения домов на женской стороне. Рассказала, что побывала еще в двух ближайших селениях там. Я поинтересовался, одна ли она туда ходила.

– Это безопасно.