на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню




21


Эйфория

Когда мы вернулись домой, лампы были зажжены, а Нелл, с большим календарем на коленях, сидела на полу, в кольце распечатанных конвертов.

Фен плюхнулся на диван.

– Ну как, еще не получила свою Нобелевку, Нелли?

– Жена Сталина умерла при загадочных обстоятельствах, а Джон Лайард[36] сошелся с Дорис Дингуолл!

– Я думал, он в Берлине с поэтами, – удивился я, занимая стул в углу.

– Он, вероятно, был в глубокой депрессии, пытался покончить с собой, потом пошел домой к Одену, чтобы тот таки прикончил его. Леони говорит, Оден[37] мучительно боролся с искушением, но в итоге все же отвез его в больницу. А потом он вернулся в Англию, где и увел Дорис от Эрика.

Дорис и Эрик Дингуолл – антропологи из Университетского колледжа в Лондоне – известны были своим открытым браком.

– Какие у нас планы на ноябрь? – спросила Нелл у Фена.

– Да провалиться мне, если знаю. А что?

– Меня приглашают открывать международный конгресс. – Ради Фена она постаралась произнести это максимально нейтрально.

– Потрясающе! – Я примерился к американской восторженности. – Это большая честь.

– А еще предложили должность помощника хранителя в музее. Выделяют мне кабинет в башне.

– Молодчага, Нелли. А что с нашим банковским счетом?

– Довольно солидный, – сдержанно улыбнулась она.

– Это то, о чем я подумал? – Фен носком ноги постучал по пакету от Хелен. – Ты не распечатала.

– Нет.

Фен многозначительно покосился на меня, будто бы я понимал, что это означает. Но я не понимал.

– Ну давай же, Нелли. – Нагнувшись, он подхватил пакет и шлепнул ей на колени. – Взгляни хотя бы. И вообще, нам это пригодится. – Он потянул конец толстой серой бечевки, которой пакет был перевязан.

Под слоем коричневой почтовой бумаги оказалась коробка. А в коробке рукопись, тонкая, не больше трехсот страниц. Листы гладкие, края идеально выровнены. Мы застыли в некотором благоговейном трепете, словно рукопись могла внезапно заговорить или вспыхнуть пламенем. Нелл уже однажды сумела сделать это: взять сотни своих полевых блокнотов и волшебным образом переместить их в стопку чистых листов бумаги, собрав миллионы разрозненных деталей и разместив в определенном порядке, так что получилась книга, – но у нас с Феном не было такого опыта. И с нашей нынешней точки зрения, подобная трансформация казалась невозможной.

Сверху лежала записка, написанная убористым неразборчивым почерком.

Дорогая Нелл,

Ну вот, наконец. Надеюсь, у вас с Феном найдется время взглянуть. Особенной спешки нет. Сегодня передам Папе, и, уверена, он заставит меня все лето переписывать. Если у Фена возникнут возражения в связи с моими представлениями о добу, пускай честно и беспощадно скажет об этом. Твое первое письмо о мумбаньо я получила только что. Они кажутся отвратительными. Надеюсь, к настоящему моменту ты их уже укротила.

С любовью,

Х

Они оба так долго смотрели на записку, что за это время можно было прочесть целую страницу рукописи. Но это было не простое молчание – напротив. Словно все трое – Нелл, Фен и Хелен – вели беседу, которой я не мог слышать.

– Почитаем? – предложил я. – Я приготовлю чай.

– Пора пить чай! – голосом кембриджской экономки проверещал Фен. – Поторопитесь!

– Почитаем? В смысле, вместе? – Нелл вышла из транса.

– А почему нет?

Я изголодался. Истомился без новых идей, свежих мыслей. Я молниеносно сделал чай, тенью скользя вокруг Бани, насколько это было вообще возможно в тесном углу кухни.

Едва я поставил чайник и чашки на чемодан, Нелл начала читать. На первой странице Хелен обвиняла западную цивилизацию в недостатке понимания обычаев других народов и объявляла данный факт величайшей и самой грозной социальной проблемой в мире. К двадцатой странице она успела помянуть Коперника, Дьюи[38], Дарвина, Руссо и линнеевского Человека одичавшего (homo ferus), несколько раз обогнуть глобус и декларировать, что учение о расовой наследственности, о чистоте расы есть полная чушь, что культура не передается биологическим путем и что западная цивилизация вовсе не является окончательным вариантом эволюции культуры, равно как изучение жизни примитивных сообществ не является изучением истоков нашего общества.

В первой же главе простым понятным языком она высказала многие из тех постулатов, которые осознавало наше поколение антропологов, но никто до сих пор не сумел так ясно изложить на бумаге. Но на этом месте невозможно было остановиться. Мы читали по очереди. Мы жадно глотали ее слова. Она будто написала эту книгу специально для нас и только для нас, благодатное поле, откровенный призыв: “Продолжай. Ты можешь. Это важно. Не теряй времени”.

Никакой наркотик не мог подействовать на меня сильнее. Еще через несколько глав над нами навис Бани, что-то громко восклицая. Видимо, пытался сообщить, что ужин готов. Мы захватили книгу с собой за стол, устеленный салфетками и уставленный блюдами с едой. Фен взялся читать, умудряясь жевать между фразами, и, боюсь, мы не сумели должным образом оценить деликатесы, потому что Бани ушел, не простившись и не прибрав со стола.

Фен читал, стоя в кухне за нашими спинами, пока мы с Нелл мыли посуду. Добравшись до той части, где Хелен обвиняет Малиновского в том, что тот обращается со своими тробрианцами как с жалкими дикарями, он искренне завопил от восторга. А когда поднял голову от страницы, глаза его сияли:

– Мне почудилось или она в самом деле только что на трех страницах поставила раком Фрэзера, Шпенглера и Малиновского?

Мы трое хохотали как один счастливый человек. Голову кружили ее иконоборчество, ее смелость, ее напор и решимость. Фен продолжал читать. Примитивные сообщества, допускала она, проще изучать, чем сложный мир западной цивилизации, – как Дарвину для формулирования своих теорий легче было заниматься пчелами, чем человеческими существами.

– Какая чушь! – возмущенно воскликнула Нелл. – Мы миллион раз обсуждали этот дурацкий пример с пчелами. И я всегда побеждала в дискуссии. Но она все равно его втиснула! – Откуда-то из прически она выудила карандаш и ринулась зачеркивать последние строки.

– Э, стой, – перехватил ее руку Фен. – Дай человеку высказаться до конца, прежде чем вымарывать все подряд.

Мы переместились на диван, я выставил жбан “вина” киона, на вкус как подслащенная резина. Фен передал рукопись мне. Этот раздел был посвящен зуньи из Нью-Мексико, репутация которых и “отношение к бытию” в корне отличались от остальных североамериканских племен; они употребляли дурманящие растения и ферментированный сок кактуса, чтобы “обрести духовность”.

– А я вот тоже стал немножко духовным, – ухмыльнулся Фен. – Эта дрянь здорово забирает.

Нелл молчала – она торопливо делала пометки в блокноте, – но чашка ее наполовину опустела, и щеки пылали. Обгрызенный кончик карандаша влажно поблескивал.

Обычно индейцы танцевали, пока на губах не запузырится пена или не начнется припадок и галлюцинации, но зуньи устраивали пляски, чтобы изменить окружающий мир. “Ритмичный топот босых ног собирает водяную пыль, рассеянную в воздухе, в плотные дождевые облака. Танец вызывает дождь”.

– Великолепно, – кивала Нелл в такт словам.

– Да ужасно! – Фен вскочил, гневно ткнул в страницу: – Вот она, черта, которую нельзя переходить. Здесь она теряет весь свой авторитет.

– Она помещает нас внутрь ситуации, – возразила Нелл. – В самое сердце культуры.

– Но это жульничество. Ей прекрасно известно, что никаким топотом дождь не вызовешь.

– Разумеется, Фен. Но она понимает, как это видят зуньи, и говорит с их позиции.

– Это просто розовые сопли. Безответственное потакание публике, а не исследование. Она слишком хороша для таких грубых ошибок.

Последняя фраза заставила Нелл умолкнуть.

– А вы что думаете, Бэнксон? “Да” или “нет” дождю, вызываемому сотрясением почвы? Позволены ли настоящему ученому художественные вольности?

Я предпочел продолжить чтение. Дальше шла глава про добу. До настоящего времени Фен был единственным антропологом, изучавшим добу, поэтому портрет культуры, написанный Хелен, целиком и полностью основывался на его монографии, опубликованной в “Океании”, и нескольких личных беседах с ним в Нью-Йорке. Я приготовился к возражениям Фена, но он подбадривал повествование Хелен, когда она пустилась в шокирующее описание общества, попирающего законы, – общества, где главными достоинствами считаются злоба и вероломство. В центре деревни располагается не открытая площадь для танцев, а кладбище. Вместо общих деревенских полей и садов у каждой семьи свой собственный каменистый клочок земли, на котором люди выращивают свой собственный ямс, полагаясь в этом деле на магию и только на магию; они верят, что по ночам клубни ямса бродят под землей и лишь чары, талисманы и контрчары могут заманить их обратно, – что урожай зависит исключительно от магических ритуалов, а не от количества посеянных семян.

– Такого не может быть! – Нелл шлепнула ладонью по странице.

– Ты не веришь своей дорогой подруге Хелен, или своему любимому мужу, или обоим?

– В твоей монографии не было ничего подобного. Это ты ей лично рассказал?

– Ну конечно.

– И ты искренне веришь, что добу не видят корреляции между количеством семян и размером урожая?

– Именно так.

Я поспешил продолжить. Поскольку еды у них всегда недостаточно и живут они впроголодь, у добу существует огромное количество суеверий и предрассудков относительно земледелия. Они убеждены, например, что ямс не любит музыку, песни, смех, любые проявления радости, но заниматься сексом в огороде полезно для растений. Жен всегда обвиняют в смерти мужей, и считается, что женщины умеют покидать свои спящие тела и творить зло, в результате женщины живут в вечном страхе. А еще они сексуально озабочены, и любая одинокая женщина может оказаться жертвой мужской агрессии. Говорят они о сексе ханжески и крайне неохотно, но занимаются им очень активно и, судя по всему, с большим удовольствием. Получение взаимного удовлетворения в сексе важно для добу. Я чувствовал, читая, что щеки мои горят. К счастью, Фен был слишком поглощен текстом Хелен, чтобы поддразнивать меня. Одним из самых важных заклинаний было заклинание невидимости, им пользовались в основном для воровства и супружеских измен.

– Они и меня научили, – похвастался Фен. – До сих пор помню наизусть. Когда-нибудь наверняка пригодится.

“Добу, – подводила итог Хелен, – живут, не подавляя человеческого ужаса перед злой волей вселенной”.

– Думаю, это самый запуганный народ из тех, о которых я читал, – сказал я.

– Когда мы с Феном встретились, он был немного не в себе, – улыбнулась Нелл. – Глаза у него были вот такие. – И она изо всех сил вытаращила глаза.

– Еще бы, да я два года каждый божий день с ума сходил от ужаса, – хмыкнул он.

– Мне бы и половины срока не продержаться, – признался я, но вдруг подумал, что добу вообще-то по описанию очень похожи на него: параноидальные склонности, черный юмор, неверие в радость и удовольствие, скрытность. Невольно усомнишься в его выводах. Когда только один специалист занимается изучением определенного народа, мы, читая его отчеты, в итоге больше узнаем об этом народе или о самом антропологе? И меня, как обычно, больше заинтересовал именно этот вопрос.

В какой-то момент дискуссии Фен притащил консервированные сардины и абрикосы, которые мы жадно вытаскивали из жестянок пальцами, – наши желудки, оказывается, изголодались не меньше, чем наши мозги. К этому времени мы сидели с раскрытыми блокнотами, делая пометки для Хелен и записывая свои мысли, и все бумаги покрылись жирными пятнами, потому что мы пытались читать, писать, спорить и есть одновременно.

Глядя на наши лица, вы бы решили, что у всех у нас приступ лихорадки и мы немного не в себе, и, наверное, были бы правы, но после книги Хелен нам казалось, что мы запросто можем сорвать звезды с небосвода и заново создать этот мир. Я впервые понял, как нужно написать книгу о киона. И даже набросал примерный план. Даже эти несколько слов в блокноте вселили надежду.

Когда Фен дочитал последние страницы, небо уже стало нежно-лиловым. В заключительной части Хелен подводила читателя к мысли о том, что у каждой культуры есть собственные неповторимые цели и общество ориентировано на достижение этих целей. Культура представляет весь комплекс потенциальных человеческих возможностей в виде грандиозной радуги, а каждое общество выбирает из этой радуги нужные ей элементы. Последние страницы навели меня на мысль о фейерверках, когда множество огней разом взмывают ввысь и взрываются один за другим. Хелен утверждала, что из-за преувеличенного значения, которое Запад придает частной собственности, наша свобода гораздо более ограничена, чем у людей в примитивных обществах. Она говорила, что культура зачастую табуирует серьезное обсуждение доминирующих аспектов; в нашей культуре, например, табуирована критика капитализма или войны, поскольку эти стороны жизни стали неотъемлемой частью бытия и воспринимаются как нечто само собой разумеющееся. Гомосексуальность и трансовые состояния сегодня считаются отклонением от нормы, но в Средние века людей, способных впадать в транс, причисляли к лику святых и это считалось высшим состоянием бытия, а в Древней Греции, как недвусмысленно утверждал Платон, гомосексуальность была “основным путем к благой жизни”. Она настаивала, что конформизм приводит к социальной дезадаптации и следование традициям может обернуться психопатией. Последние фразы были откровенным призывом к признанию культурного релятивизма и толерантности.

– Написано типичным извращенцем. – Фен отбросил последнюю страницу. – Абсолютная паранойя. К концу она впадает в истерику, как будто весь мир катится в бездну.

Нелл поймала мой взгляд.

– Что?

– Вы точно пытаетесь удержать в уме штук девять разнонаправленных идей.

– Примерно сорок три. Надо ложиться спать, пока голова не взорвалась. – Она спустилась по лесенке прикрыть нижнюю ступеньку банановым листом, что означало невозможность принимать гостей. – Вот так. Мы закрыты впредь до соответствующего уведомления.

Фен одним махом влил в себя остатки “резинового” вина. Капли, стекавшие по подбородку, смахнул рукой, потом стянул с себя рубашку, протер ею потные подмышки и швырнул в кучу грязного белья для Ванджи.

– В Кроватьшир, моя дорогая! – Передразнивая мой акцент, он подхватил Нелл под руку и повел в спальню. – Пока-пока.

А я направился к своей циновке в кабинете, чувствуя себя домашним псом, которого выгоняют на ночь за дверь. Я лежал без сна, слушая, как первыми просыпаются животные, шуршат листвой, перекликаются и с треском скачут по веткам, а следом просыпаются люди, кашляя, ворча, постанывая и лениво переругиваясь. Веселое квохтанье женщин, бредущих к своим каноэ, их песни, разносящиеся над водой, плеск весел. Сигнал барабана, перепалка, смех, чайки, ныряющие в озеро, и летучие лисицы, вламывающиеся в кроны деревьев. Но в конце концов я уснул. И снилось, что я сижу на корточках, как туземец, посреди огромного ледяного поля и вырезаю во льду огромный символ. Но лед тает, и хотя контуры рисунка глубоки – нечто с двумя линиями, пересекающимися по центру, символический образ целого абзаца, – лед крошится, превращается в кашу, а мои ноги постепенно погружаются в море.

Разбудили меня знакомые звуки – скрип карандаша по бумаге и тихий шорох, сопровождающий движение скользящей следом руки. Я повернулся, ожидая увидеть за кухонным столом Нелл, но это оказался Фен. Он не заметил, что я наблюдаю за ним. И не прервался. Фен низко склонился над листом бумаги, лицо искажено от напряжения, и он неосознанно задерживал дыхание так надолго, что потом вынужден был шумно выдыхать. Со стороны запросто можно было подумать, что человек сидит на горшке. Когда из спальни донеслось шевеление, он замер, потом собрал свои бумаги и выскользнул из дома с ними.

Нелл вышла в том, в чем спала, – в длинных хлопковых штанах и легкой зеленой рубашке. Она приготовила нам по большой чашке кофе с сухим молоком и уселась на место Фена. Я не представлял, сейчас десять утра или, к примеру, четыре часа пополудни. Свет проникал сквозь щели в стенах сразу со всех сторон. Я чувствовал себя школьником на каникулах. Она сидела, с ногами на стуле, поставив кружку на колено. Я сел напротив, а рукопись Хелен лежала между нами.

Нелл задумчиво отогнула большим пальцем кончик рукописи, медленно перебирая страницы.

– Она все писала и писала эту книгу, и я начала подозревать, что так никогда и не закончит. Я думала, что в этом отношении далеко обогнала ее. И вот сейчас – на ее фоне моя книжка кажется детским альбомчиком с фотографиями семейного путешествия в Цинциннати. Ее теория – это переворот в мировоззрении. Пока я собирала коллекцию красивых камешков, она построила целый собор.

Мое тело еще помнило то напряжение из странного сновидения, когда я пытался выгравировать загадочный символ в крошащейся льдине. Как забавно – она стремится построить собор, а я ковырялся, выцарапывая один-единственный знак.

– Вы смеетесь надо мной и моей жалкой участью.

– Вовсе нет… – Я вспомнил ее историю про заплеванную одежду в шкафу. Сейчас передо мной была та же четырехлетняя девочка.

– Нет, смеетесь.

– Ни в коем случае, – возразил я, но продолжал улыбаться. – Я чувствую ровно то же самое.

– Не может быть. Посмотрите на себя. Вы такой мускулистый, расслабленный, с широкой улыбкой на лице.

– Похоже, сегодня утром Фен начал созидать свой собор.

– Он писал?

– Страницу за страницей.

Она, казалось, удивилась, но не слишком обрадовалась.

– Он гоняется за призраками. А сейчас появился Ксамбун, но Фен не помогает мне встретиться с ним. В мужской дом мне вход закрыт. И чем больше я настаиваю, тем больше он сопротивляется, а через пять месяцев мы уедем навсегда и так и не поговорим с Ксамбуном.

– Я мог бы попробовать замолвить словечко…

– Нет, прошу вас, не надо. Он догадается, что это я, и все станет еще хуже.

Я хотел помочь ей, хоть чем-то. И, как мог деликатно, рассказал про второй вход в мужской дом, который видел накануне.

– Вы хотите сказать, что прошли через ее лабиа? – поразилась она, уже протягивая руку за блокнотом. – Вот такие подробности он намеренно от меня скрывает.

– Возможно, он уважает местные табу.

– Фену наплевать на табу. Но дело не в этом. Мы по кусочкам пытаемся собрать картину этой культуры, и я работаю с партнером, который скрывает важную информацию.

Она заточила карандаш и заставила меня повторить рассказ еще раз, в мельчайших подробностях. Она задала много-много вопросов, что в итоге привело к обсуждению проблемы вульвы и различных вариантов использования ее изображения разными племенами на Сепике. К концу я почувствовал, что если и не смог устроить ей встречу с Ксамбуном, то по крайней мере был немного полезен. Настроение у нее поднялось, и я опять подумал, как головокружительно радостно было бы работать вместе с этой женщиной. Разговор вернулся к рукописи, лежащей на столе. Мы еще раз перечитали первую главу, делая пометки на полях. Переписали введение и перешли в кабинет, где она могла сесть за машинку. Столы стояли вплотную, я диктовал написанный нами текст, а она печатала. Перешли к следующей главе, теперь мы читали про себя, задерживаясь на определенных фразах, зачастую одних и тех же, и делали пометки для Хелен. Несколько ребятишек, не обращая внимания на банановый лист на ступенях, все же пробрались в дом. Они сидели по ту сторону москитной сетки, наблюдая за нами и время от времени пытаясь подражать странным звукам, которые мы издавали.

Фен вернулся как раз к главе про добу. Ему не понравилось то, что он увидел: мы двое наедине работаем над книгой Хелен, – и он дулся, пока Нелл не уговорила его рассказать историю про парня добу, который был абсолютно убежден в действенности своего заклинания невидимости и пытался пробраться в женские дома, откуда его всякий раз гнали палками. Потом Фен рассказал про любовное заклятие, которое колдунья наложила на него за день до отъезда. И разумеется, оно подействовало, иначе как объяснить, что по пути домой он сразу же влюбился в Нелл.

Нелл ушла на свой традиционный обход, а мы с Феном отправились в церемониальный дом на завершающую часть нанесения ритуальных татуировок. Инициируемый, мальчишка не старше двенадцати лет, завывал от боли, а несколько парней постарше прижимали его к бревну, пока взрослые мужчины покрывали мелкими насечками его спину и плечи. В каждую ранку капали смесь цитрусовых соков, отчего кожа вздувалась, шрамы набухали и впоследствии спина приобретала вид крокодильей шкуры. Кровь темными струйками сочилась по бревну. Закончив, они намазали мальчика маслом, натерли куркумой, облепили белой глиной и унесли плачущего, в полубеспамятстве в уединенное место, пока не поправится.

А мы с Феном пошли на берег. Я видел уже десятки инициаций, но зрелище от этого легче не становилось. Ноги ватные, в груди ноет. Мы сидели на песке и, кажется, ни словом не обменялись.

Вечером мы собрались на освящение хранилищ еды, которые почти опустели после празднества в честь Ксамбуна. Люди толпились на тесной площадке у амбаров, но к нам с Феном не подходили ближе чем на пять футов, зато Нелл держала на руках маленькую девочку, другой малыш сидел у нее на спине, и еще несколько карапузов цеплялись за ноги. Взрослые украсили себя тотемными растениями своих кланов. В каждый амбар внесли по паре клубней ямса, благословили их и призвали произвести много потомства. Долгими заунывными песнями и молениями призвали духов предков. Я устал стоять в духоте, и меня все еще мутило от картин инициации. Этот маленький мальчик лежал сейчас где-то там в зарослях, в жалкой лачуге, совсем один, плача от боли.

Фен ткнул меня в бок, и я, проследив за его взглядом, заметил человека, державшегося позади всех. Даже ничего не зная о нем, я сказал бы, что он здесь чужой. Вплотную к нему стояли мужчины его возраста и какая-то девочка, но он казался гораздо более одиноким, отстраненным, чем любой из виденных мною раньше местных жителей. В финале церемонии его позвали встать в дверях амбара, но он не двинулся с места. Толпа подбадривала его, но в конечном счете по рукам передали гирлянду из клубней и водрузили ему на шею. Он лишь коротко вскинул голову и, казалось, с трудом удержался, чтобы не сорвать с себя это тяжелое ожерелье. Он должен был пропеть финальную молитву, но не стал этого делать, и, не дождавшись, вперед выступила Малун и спасла положение.

По пути домой мы говорили об этом человеке. Нелл соглашалась с моими выводами, но Фен полагал, что мы сгущаем краски. Для него Ксамбун был обычным молодым парнем, который вернулся домой после долгого отсутствия, – слегка сбит с толку, дезориентирован, осваивается в новой жизни. Нелл хотела как можно скорее начать беседы с ним. Хотела, чтобы Фен прямо сейчас разыскал его в мужских домах, но тот убеждал ее, что Ксамбуну нужно еще несколько дней, чтобы прийти в себя, что для них самих будет больше толку от расспросов, когда парень вернется в прежний жизненный ритм.


предыдущая глава | Эйфория | cледующая глава