на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню


2004

Тем вечером я, возвращаясь домой, с удивлением заметила, что дверь в соседнюю квартиру открыта.

– Тара? – воскликнул выглянувший из-за двери мужчина, пристально вглядываясь в мое лицо.

Это был Навин. В его глазах еще не угас прежний озорной блеск, но волосы отросли до плеч, и их длинные пряди скрадывали скулы, а подбородок украшала смешная жидкая бороденка.

– Навин! – Я широко улыбнулась. – Тебя не узнать!

– Тебя тоже, – рассмеялся он, – ты сейчас вылитая твоя мама. Я уж решил было, что это она.

Я вспомнила ааи.

– Давай, заходи же, – он махнул рукой, приглашая меня внутрь, – мне соседи сказали, что ты из Америки вернулась. Мы с папой в нашей деревне были, целых шесть месяцев, только приехали. Мои жена с ребенком до сих пор там, – рассказывал он, – папе что-то в Ганипур захотелось съездить, пожить там немного, на родине. Свежий воздух, сытная еда – ну, сама понимаешь. – Навин усмехнулся. – А ты давно здесь?

– Четыре месяца, – ответила я.


Прошло уже четыре месяца – четыре месяца я обивала пороги полицейского участка и сыскного агентства, и все без толку. Я на четыре месяца забыла о том, что где-то существует и другой мир.

– Так что же привело тебя сюда? – Он усадил меня в кресло.

– Папа… несколько месяцев назад он умер.

– Ох, как же…

– Он… он покончил с собой. Повесился, – проговорила я, сама не понимая, зачем рассказываю ему об этом.

– Ох ты! – встревожился Навин. – Почему? Что случилось?

Я пожала плечами и опустила глаза.

– Если бы я знала. Когда я прощалась с ним перед погребением, то все смотрела и не могла понять, что же было у него в голове. – Я заморгала, прогоняя слезы. Мне стало легче.

Навин вздохнул.

– Я… я даже не знаю, что сказать… Но мне ужасно больно об этом слышать. Жаль, что тебе пришлось через все это пройти. Прими бхагаван[49] его душу.

– Спасибо, – я кивнула, – и поэтому… я приехала сюда развеять его прах. И еще отыскать Мукту. Знаешь, она ведь жива. Или, по крайней мере, мне так кажется.

– Это та девочка, которую твой папа привел домой? Твоя подруга? Она… она жива? – Он взволнованно вытер ладони о рубашку. – А… откуда ты знаешь?

– Это долгая история. Расскажу потом как-нибудь… Помнишь Разу?

– Того уличного хулигана?

– Да, но сейчас он руководит благотворительным фондом. Мне показалось, что он изменился. Он обещал мне помочь с поисками Мукты.

Навин явно встревожился.

– И ты ему веришь? Разве такие, как он, вообще меняются? Знаешь, в наше время…

– Навин, у меня все равно нет выбора, – перебила я его, – я вынуждена ему доверять. Мне надо отыскать Мукту! – От моего напора Навин сник, и я перевела разговор на другую тему: – А как дядя Анупам?

– Он… знаешь… – Навин запнулся, – он сейчас спит, но будет счастлив тебя увидеть. Давай-ка я тебя пока накормлю. – И Навин скрылся в кухне.

Я огляделась. Эта квартира перенесла меня в детство – здесь мы с Навином часами спорили и поддразнивали друг дружку, а еще мне нравилось слушать, как он играет на ситаре.

– А на ситаре ты сейчас играешь? – спросила я Навина, когда тот принес мне перекусить.

– Нет, давным-давно забросил это дело. – Он криво усмехнулся, а в глазах у него словно мелькнуло отражение нашей прежней дружбы.

– Ну, здравствуй, малышка! – На пороге комнаты появилось инвалидное кресло, в котором сидел дядя Анупам. Мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь папин лучший друг, в прежние времена пробегавший по пять миль в день, предстанет передо мной таким.

– Тара, подумать только, – дышал он тяжело и шумно, – как же ты выросла! А ведь уезжала-то совсем девочкой. – Он умолк и закашлялся.

Я не могла отвести взгляда от его лица – усталого и бледного, навсегда покинутого молодостью. Сквозь остатки волос на голове проглядывала кожа, а глаза ввалились так глубоко, словно неведомая сила тянула их внутрь.

– Рак… Он убивает медленно, – дядя Анупам слабо улыбнулся, – не только ты на меня так смотришь.

– Простите. Я не хотела…

– Папа, давай воды принесу? – спросил Навин, разливая по чашкам чай.

Дядя Анупам отмахнулся:

– Прекрати. Из-за болезни люди обращаются со мной как с ребенком.

Навин скрылся в другой комнате, а я уселась рядом с дядей Анупамом, грея ладони о теплую чашку с чаем.

– Ничего, пусть идет. Вы с ним еще наговоритесь, потом, когда меня не станет. – Он усмехнулся, словно отпустил шутку. – Мне повезло – мой сын с невесткой заботятся обо мне. Тара, расскажи мне про Америку. Все, что про нее рассказывают, – это правда? Там… все… богатые? И у каждого… есть… машина? – Дыхание сбивалось, и он начал запинаться.

Мне стало стыдно за то, что мы утратили связь, за то, что мы с папой не знали о его страшном недуге.

– Простите, что мы не звонили из Америки. Простите… – Чашка в моих руках задрожала.

– Значит, на то были причины, – он махнул рукой, – забудь и расскажи-ка лучше, ты вышла замуж? – Кашель едва позволял ему говорить. – Я слышал, там часто… живут вместе… но не женятся… – Он натужно засмеялся. Я представила, как Брайан наигрывает что-то на гитаре, а рядом сидит новая девушка, занявшая мое место.

– Нет, не вышла. – Я сделала глоток.

– Значит, ты не замужем? Если бы… твоя ааи… знала об этом… ух и разозлилась бы. – Он рассмеялся. – Но зато… твой папа наверняка за тебя… заступился бы. Он во всем тебя поддерживал… Он в тебе… души не чаял.

Я старалась улыбнуться и скрыть уныние, охватившее меня при упоминании о моих умерших родителях.

– Навин рассказал мне о твоем папе. Я никогда бы не подумал, что он покончит с собой. Да упокоится его душа с миром! Эта новость ужасно меня расстроила.

– Мне и самой непонятно, почему он так поступил. Когда мы уезжали в Америку, он чувствовал себя одиноким… возможно, даже потерянным, и тем не менее… – Я замолчала.

– Иногда жизнь взваливает на нас тяжелое бремя. И когда силы наши иссякнут, никто не знает. Хм…

Я кивнула и отвела глаза. Говорить об этом мне не хотелось.

– Ну ладно… не хочешь – не будем больше об этом. А ты еще… не ездила к нам в деревню? – поинтересовался вдруг дядя Анупам.

– А зачем мне туда? – спросила я, обрадовавшись возможности сменить тему. – Ааи говорила, если я туда приеду, меня сразу убьют. Правда ли это, я не знаю, но проверять у меня желания нет. К тому же все дедушки и бабушки уже умерли. Папа мне рассказывал. Так что сейчас меня там никто не ждет.

Дядя Анупам вздохнул.

– Все, что твоя ааи рассказывала о том, как ее хотели убить… это правда. Но это было давно. Думаю, сейчас… никому уже нет дела. Ее родители и правда умерли, а твоего отца деревенские так уважают… что тебя и пальцем не тронут… Не бойся. Мать твоего отца… она жива. Уверен, она будет счастлива с тобой повидаться.

– Да нет же, – у меня вырвался смешок, – не может этого быть. Папа не стал бы мне врать. Одно дело – сказать, что Мукта мертва. Тогда ему просто хотелось увезти меня подальше от горя и страданий, дать мне лучшую жизнь в Америке. Он…

– На то была и другая причина. Та девочка, Мукта, она… ее мать была проституткой… у нас в деревне.

– Мукта – дочь проститутки?

Он кивнул.

– Съезди в деревню и поговори с бабушкой. Прости меня… Как же жаль, что его… его больше нет – твоего папы. Он бы наверняка хотел, чтобы ты знала… как он жаждал помочь… той девочке. Один раз он позвонил мне из Америки… а больше мы с ним не разговаривали. Я так и не рассказал ему…

Слова утонули в приступе кашля, дядя Анупам прижал к губам полотенце, а лицо его покраснело. В ту же секунду Навин подскочил к креслу со стаканом воды. Дядя Анупам отхлебнул, и Навин вытер повисшую у него на подбородке каплю.

– Папа, ты как, нормально?

Тот кивнул.

Навин повернулся ко мне:

– Тебе, наверное, лучше уйти.

– Конечно, – я поднялась и поставила чашку на стол.

– Нет, не уходи! – запротестовал дядя Анупам. – Мне столько… столько надо рассказать тебе…

– Папа, не сейчас. Давай как-нибудь в другой раз, – воспротивился Навин.

Я знала, что дядя Анупам хочет рассказать мне об отце и о том, как они вместе росли, и я многое отдала бы, чтобы послушать его рассказы, но он совсем ослаб.

– Да ведь у меня дела сейчас, – сказала я, – мне и правда пора. Но я непременно вернусь. – Я взяла сумку и накинула на плечо ремешок.

– Правда вернешься? – Дядя Анупам буравил меня глазами. – Мне бы… так хотелось, чтобы ты пришла. И чтобы… ты почитала мне… те же истории, что я когда-то… читал тебе. – Он тихонько засмеялся.

– Обязательно! – пообещала я.

– Я тебя провожу, – сказал Навин и вышел следом за мной в подъезд.

Я положила руку на перила и посмотрела на Навина.

– Сколько ему осталось?

– Недолго. Несколько месяцев. Возможно, год. Если очень повезет, то два. Знаешь, мы даже сына родили, Рохана, потому что папа хотел перед смертью увидеть внуков. Так что недолго… недолго. – Он покачал головой, в глазах блестели слезы.

– Можно я и правда как-нибудь почитаю ему вслух? – предложила я.

– Конечно, он будет счастлив.

Я похлопала его по плечу.

– Берегите себя, – прошептала я и направилась домой.


В ту ночь в голове у меня вновь и вновь всплывали обрывки нашей беседы с дядей Анупамом. Мукта – дочь проститутки? Неужели моя бабушка и правда жива? Тогда зачем папа мне лгал? Нет, это невозможно. Папа же знал, что я всю жизнь мечтала о бабушках и дедушках, и не стал бы меня обманывать. Может, дядя Анупам что-то напутал? Он наверняка принимает обезболивающие, от которых в голове у него все перемешалось. Вспоминая наш разговор, я думала о дружбе, когда-то связывавшей папу и дядю Анупама, о детстве, о том, как мало времени осталось у дяди, о том, что сын Навина так толком никогда и не узнает дедушку. Совсем как я – я тоже своего не знала. Вот только почему дядя Анупам просил прощения? Они с папой из-за чего-то повздорили? И потому папа больше ему не звонил?


Я вспомнила Америку. Как быстро мы с папой тогда уехали отсюда, надеясь оставить позади боль. Мы словно бежали, уповая на то, что другая страна позволит нам избавиться от воспоминаний.

Поселились мы в небольшой квартире, принадлежавшей папиному коллеге, который любезно позволил нам пожить там бесплатно, пока мы не подыщем жилье, и на следующие одиннадцать лет эта квартира стала для меня домом. Помню, как папа впервые привел меня туда. Он открыл дверь, мы вошли в гостиную, и в нос мне ударил запах сырости и затхлости. На грязный ковер налипла кошачья шерсть. Однако папа, похоже, этого не замечал. Он направился к окну и показал на невысокое здание вдали, прячущееся в тени других.

– Смотри, вон там, на углу, твоя школа. Видишь, теперь ты будешь ходить туда пешком.

За несколько месяцев до этого он непременно спросил бы: «Тебе здесь нравится?» В те времена, когда ааи была не просто воспоминанием, он обязательно обнял бы меня и пообещал подыскать что-то другое, если мне тут не нравится. Но сейчас он просто стоял у окна и показывал на школу, словно там меня ждало избавление от боли.

Тем вечером я закрылась у себя в комнате. Я знала, что папа постучится и поинтересуется, все ли в порядке, поэтому уселась на кровать и стала ждать, прислушиваясь к малейшему шороху за дверью. Ему бы и стучаться не потребовалось. Заслышав его шаги, я спрыгнула бы с кровати и распахнула дверь. Но шагов я не слышала. Спустя несколько часов я сама приоткрыла дверь. С книгой в руках папа сидел на диване. Его тень на стене перевернула страницу. Папа посмотрел на меня и спросил:

– Здесь будем ужинать? Или сходим куда-нибудь?

Я всмотрелась в его лицо, в печаль сродни той, что поселилась у меня в сердце. Я вспомнила, как много лет назад Мукта рыдала по ночам, а мы не понимали, как ей одиноко. В те времена я еще не знала, каково это – когда у тебя забирают маму. Возможно, испытай я прежде хоть четверть той боли, ни за что не позволила бы Мукте проводить ночи в одиночестве. Когда ааи бранила Мукту или заставляла ее работать на кухне, я бы ей помогала. Жизнь зло подшутила надо мной и поставила меня на место Мукты: я, как и она, покинула родину и приехала в чужие края, и вокруг не было никого – ни души! – кто был бы готов посочувствовать нам. Если бы я только поняла это раньше, мне и в голову не пришло бы избавиться от моего единственного друга!


В первые дни я старалась навести в квартире порядок – так, как это сделала бы ааи. Украсила кремово-белые стены дешевыми картинами из супермаркета, на окна повесила аляповатые занавески из индийского магазина, а стол застелила скатертью, которую бабушка подарила ааи еще до того, как та сбежала вместе с папой. Скатерть ааи взяла с собой, она покрывала стол в бомбейской квартире, и я решила захватить скатерть сюда, в наш новый дом. Я боялась, что папа этого не одобрит, но он, кажется, даже не заметил, а если и заметил, то ничего не сказал.

Отдельное место в шкафу я отвела под вещи ааи, мне хотелось быть ближе к ней, поэтому я поставила на полку начатый пузырек кокосового масла и бутылочку розовой воды. Перед сном я брызгала на подушку розовой водой, представляя, что мы в Бомбее и ааи укладывает меня спать. Иногда ночью я вставала с кровати, садилась на пол и смотрела в окно на звезды, представляя, будто Мукта сидит рядом, мы болтаем и смеемся, как ни в чем не бывало.


Временами отсутствие мамы было особенно мучительным. Однажды на уроке учительница попросила меня прочитать что-то вслух, я встала, и одна из одноклассниц показала на мою юбку, по которой расплывалось кровавое пятно. Я решила, что в этой чужой стране меня поразило какое-то кошмарное заболевание. Учительница отвела меня в сторону, а девочки, смеясь и поддразнивая, объяснили, что я просто стала взрослой. Я смотрела в лицо учительнице и недоумевала: неужели ааи именно об этом толковала, говоря, что девочкам не следует играть с мальчиками?

Помню первые дни в чужой стране, когда мне хотелось учиться так же, как все, хотелось, чтобы мой акцент звучал иначе, хотелось быть другой. Я часами сидела перед телевизором, вслушиваясь в речь актеров и стараясь уловить особенности произношения, а потом повторяла за ними фразы, надеясь таким образом расшифровать страну, в которой очутилась. Женщины за окном не носили ни сари, ни сальвар-камиз[50], и я тосковала по привычной картине. Водители покорно соблюдали правила, не съезжая со своей полосы, а пешеходы переходили дорогу только в специально отведенных для этого местах. Курили не только мужчины, но и женщины, и при этом никто им слова не говорил! Здесь мне улыбались даже незнакомые. «Добрый день!» – говорили они и кивали. Прошло немало времени, прежде чем я поняла, что таковы правила и в ответ тоже надо улыбнуться.


Мне хотелось обратно, в Бомбей, где все было намного удобнее, где я бегала по улицам и махала рукой лавочникам, где кто-нибудь из соседей непременно приглядывал за тобой. Но что меня поражало в Америке больше всего – это огромные салоны красоты… для животных. Никогда бы не поверила, что такие вообще существуют! Мне казалось странным, что люди могут испытывать подобную привязанность к своим питомцам. Мы даже о Мукте так не заботились.

Папа познакомил меня с несколькими друзьями, навсегда переехавшими из Индии в Америку. «Как мы», – говорил он.

– А это обязательно? – спрашивала я каждый раз, и папа сурово смотрел на меня, вздыхал и отвечал:

– Ну перестань. Зато ужин готовить не придется. Заодно и развеешься. Это же наши земляки!

Помню, однажды я заставила себя пойти на такую вечеринку. Надела футболку и джинсы и просидела весь вечер на диване, а вокруг шумно галдели женщины, разодетые в сари и сальвар-камизы, совсем как в те времена, когда ааи устраивала посиделки с подружками, а меня не выгоняла. К моему собственному удивлению, я чувствовала себя не на своем месте. Там были не только взрослые – по комнате шныряли и четырехлетние дети, а с подростками на этой вечеринке у меня не было ничего общего. Тайком от родителей они шепотом делились рассказами о свиданиях, праздниках и первом глотке пива. В Индии подростки не бегают по свиданиям, а уж пива и подавно не пьют!


Мне хотелось просто тихо пересидеть все это, но ко мне вдруг подошла женщина с красным синдуром[51] в волосах. Сари было подобрано в тон.

– А ты почему так оделась? В Америке тебе вовсе не обязательно все время ходить в джинсах. Здесь тоже можно одеваться индианкой! – поддела она меня, словно приглашая вместе посмеяться над ее шуткой. Ее тело затряслось от смеха.

– Не надо, не лезь к ней. Ты разве не знаешь? У нее совсем недавно мама умерла.

Она взглянула на меня большими подведенными глазами и погладила по голове тонкой изящной рукой.

– Меня зовут Смита, – сказала она, опускаясь рядом со мной на диван, – соскучилась, значит, по дому, да? Ничего, – она приобняла меня за плечи, – к Америке и местной культуре ты быстро привыкнешь. Вот увидишь. Давай-ка поешь. – И женщина подтолкнула меня к столу, уставленному угощениями – парата, самосы, дахи вада[52].

В голове замелькали воспоминания: ааи готовит на кухне, Мукта помогает ей. Совсем недавно я вдыхала те же самые запахи в нашей бомбейской квартире. Я сжимала в руках тарелку, а глаза наполнились слезами. Вглядываясь в размытые фигуры вокруг, я высматривала папу. Кажется, моих слез никто не заметил: гости с жадностью накладывали еду, обсуждали последние индийские новости и разглагольствовали о том, как хорошо было бы туда вернуться. Я наконец отыскала глазами папу, такого же потерянного, как и я. Тогда я поняла, что в толпе людей мы все равно остаемся одинокими. Он перехватил мой взгляд, и в тот самый момент мы оба словно осознали, что, в отличие от всех остальных иммигрантов вокруг, мечтаем вовсе не о процветании в новой стране. В Америке мы стремились отыскать забвение.


Обычно папа отвозил меня в школу на своей старенькой «камри». Он высаживал меня у ворот и говорил:

– Увидимся дома. И поосторожней, когда будешь возвращаться.

Мне хотелось попросить его заехать за мной, но я лишь молча кивала, хлопала дверцей и ждала, пока машина не скроется за углом.

Глядя, как другие дети с рюкзаками за спиной шагают к школе, я вспомнила, как однажды Мукта спросила меня: «Ты любишь школу?» И задумалась: интересно, что бы я ответила, спроси она сейчас…

Как-то раз, когда я стояла возле школы, кто-то за моей спиной сказал вдруг:

– Ты новенькая! – Акцент звучал странно и пока еще непривычно.

Я обернулась, и она повторила:

– Ну да, ты же новенькая!

Ее волосы были словно из золота, а глаза сияли так ярко, как сама надежда. Я кивнула.

– Меня Элиза зовут. – Девочка улыбнулась.

В класс мы вошли вместе, а на следующее утро она дожидалась меня у ворот школы. Вскоре мы уже сидели за одной партой, и Элиза советовалась со мной, спрашивая, как мне нравится ее платье и хорошо ли мама ее причесала. Теперь мы вместе переодевались, вместе обедали и возвращались домой. Обычно Элиза болтала о своих домашних делах и о старшей сестре, которая не дает ей спокойно жить, но я почти не слушала. В школе все считали ее моей лучшей подругой, сама же я в этом сомневалась: обо мне Элиза не знала ничего. Но объяснять это мне не хотелось, и уж подавно не улыбалось сообщать Элизе, что она мне вовсе не подруга. По правде говоря, ее болтовня заглушала голоса у меня в голове, сдерживая вереницу воспоминаний, возникавших каждый раз, когда из ближайшего ресторанчика пахло индийской едой или впереди хихикали школьницы, прямо как мы с Муктой когда-то.

Однажды, расплачиваясь в школьной столовой, я открыла бумажник, и Элиза сунула нос внутрь.

– А это кто? – спросила она. – Такая миленькая! Кто это?

В бумажнике я хранила снимок, на котором мы с Муктой стояли возле Азиатской библиотеки. Я взглянула на собственное лицо, радостное и восторженное, на усталое лицо Мукты рядом, ее красивые зеленые глаза, благодаря которым я научилась по-иному смотреть на множество вещей, и меня охватил внезапный приступ вины, раскаяния, по вкусу напоминавший горькую, тающую во рту пилюлю.

– Не твое дело! – выпалила я. Все вокруг уставились на нас.

Но Элизу ни мои слова, ни тон не обидели, и она прошла за мной к столику. Я с силой грохнула поднос на столешницу. Стол закачался.

– Она, наверное, была твоя лучшая подруга. – Элиза пожала плечами и откусила булочку.

Я пыталась проглотить еду. Говорить Элизе про Мукту нельзя, потому что тогда придется рассказать обо всем, что случилось. А этого никто не должен знать – в противном случае все поймут, какая я на самом деле коварная и подлая. Размышляя, на что я способна, я и сама ужасалась. Что подумает обо мне Элиза? А папа? Они решат, что я виновата в смерти лучшей подруги, что я сама все подстроила! Нет на свете такой дружбы и прощения, которые искупят мою вину – это я знала наверняка.

– Она была моей подругой… очень близкой, – прошептала я чуть позже, успокоившись.

– Хм… – промычала Элиза, – знаешь, ты странная. Что с тобой такое случилось?


Порой я вспоминала, как Навин по утрам пел раги – под их ритм я просыпалась в Бомбее. Здесь ничего подобного не происходило, и будил меня только грохот мусоровозов или отдаленный гул машин на автостраде. Пару раз я предлагала папе позвонить Навину и дяде Анупаму – просто поболтать, ведь дядя Анупам был лучшим папиным другом. Когда я говорила об этом папе, тот хмурился и отводил глаза, словно старался скрыть от меня что-то.

– Знаешь, – сказал он, – я же звоню им время от времени. Вот в последний раз и с Навином разговаривал. Но ты понимаешь, Тара, – он огляделся, словно пытался придумать оправдание, – это так дорого. Звонить в Индию – удовольствие недешевое.

Я больше не просила.


Папа несколько раз знакомил меня с индийскими девочками – моими ровесницами, которые, как и я, приехали в Штаты в надежде пустить здесь корни. Но когда новые знакомые звали меня куда-нибудь, я всегда отнекивалась, говоря, что у меня дела, и вскоре они переставали звонить.

– Что с тобой такое? – недоумевал папа, услышав мою очередную отговорку. – В Бомбее у тебя было столько друзей! Ты вечно где-то пропадала, вы то и дело что-то затевали. Даже соседи на тебя жаловались, помнишь?

– Папа, у меня и правда дел по горло, – говорила я, положив трубку.

Как еще я могла объяснить ему? Сказать, что эти девочки слишком явно напоминали мне о жизни в Бомбее и обо всем, что с ней связано? Мне отчаянно хотелось оставить позади ту себя, какой я когда-то была, но разве могла я в этом признаться?


Однажды, шагая после уроков по пустынному коридору, я вдруг заметила дверь, а за ней – комнату, показавшуюся мне самым спокойным местом на свете. Я заглянула внутрь и увидела ряды книг. Женщина, сидевшая за стойкой с книгой в руках, подняла голову, поправила очки и улыбнулась. Я поняла, что именно здесь прячутся ответы на некоторые вопросы. Я подошла к полке и взяла книгу. «Тысяча и одна ночь».

– О, это отличная книга! Ты ее еще не читала? – поинтересовалась библиотекарь.

Я утаила от нее, что папа пересказывал мне все эти истории и что лет в восемь мне хотелось стать такой, как Шахерезада, – мудрой и храброй. Однажды я поделилась своей мечтой с Муктой и та, с благоговением выслушав меня, заявила:

– Ты и так совсем как она. Очень храбрая! Такое вытворяешь – я бы никогда не отважилась!

Я взяла книгу домой, а вечером, сев с ней у окна, смотрела на небо. За окном беззвучно лил дождь, такой несмелый, словно боялся разбудить кого-нибудь. Я представила, будто рядом сидит Мукта. Вспомнила, как она хихикала, с какой грустью разглядывала небо и рассказывала, что дождь живет своей жизнью и его путь с неба на землю – долгий и непростой. Я открыла книгу, жалея, что не прочла ее раньше, много лет назад. Тогда бы я сразу поняла: на Шахерезаду я ни капельки не похожа.


Каматипура, Мумбаи. 1993 | Небо цвета надежды | США. 1998–2004