Глава 39

Ворона и петля

Весь стол, за которым сидим мы с Элайджей, завален книгами и старыми дубликатами записей времен судов над ведьмами. В маленьком читальном зале, как и в прошлый раз, очень душно, но здесь хотя бы нет чужих глаз.

– Здесь говорится, что у Коттона были предубеждения против Берроуза из-за его неортодоксальных взглядов. – Я указываю на книгу, которую читаю. – Насколько могу судить, повешение Берроуза – единственное, спровоцированное лично Коттоном. Хотя я еще не дошла до записей суда.

Элайджа кивает:

– Я помню Берроуза. У него была одна неприятная история с семьей моей невесты. Он задолжал им деньги. И хотя в конечном счете Берроуз вернул всю сумму, моя невеста была хорошо осведомлена, знала о нем все слухи. Вывернув эти слухи, она превратила их в обвинения в колдовстве. Берроуза назвали предводителем всех ведьм только потому, что он был священником.

Должно быть, Элайдже не по себе читать обо всех этих людях, которых обвинила его невеста.

– Не уверена, что это связано. Все так запутано. Но должна же быть какая-то общая нить, которую мы упускаем.

– Несомненно.

Я играю с колпачком ручки.

– Просто мысли вслух. Но что мы узнали из моих видений? В первом сне были ворона и петля. Во втором – проповедь Коттона о колдовстве и очередная петля. А еще были видения о том, как раздавило Джона, и о повешенной девушке. В тот раз, когда я сама попыталась вызвать Коттона, в видении была сцена повешения Берроуза. Который после превратился в Сюзанну.

Мы с Элайджей замолчали, в сотый раз размышляя, какая связь между всеми этими событиями.

– Загадки, метафоры, скрытые значения, – вздыхаю я. – Ты нашел что-нибудь о вороньей женщине, которая, если верить миссис Мэривезер, часто снилась бабушке?

– В период судов – ничего. Но в то время люди были более подозрительными и не предавали бумаге мысли и знамения, которые могли привлечь проклятие или черную магию. Но я не просматривал записи достаточно тщательно. Поищу в более ранних дневниках, из тысяча восьмисотых. Возможно, птица должна быть другая. Или я не могу найти правильную метафору к птице.

Метафора к птице… полет, летать, перья. Перья, вырезанные на подоконнике. Дом в лесу. История женщины с мертвыми птицами.

– Я действительно кое-что упускала, – говорю я, откладывая ручку. – Честно говоря, думаю, я неосознанно заблокировала эти воспоминания. Тогда я еще не верила, что б Имя Джексона, сказанное вслух, больно колет грудь.

– Нет. Я занимался своим исследованием.

Именно когда это оказалось бы полезно, Элайджа за мной не следил.

– Мы были в лесу. Искали дом, который – не вру – оказался самым жутким местом в моей жизни. Там есть комната, стены которой сплошь покрыты бредовыми письменами какого-то психа. А на подоконнике вырезаны перья. Джексон в тот день рассказал мне историю о старухе, которая жила в этом доме и ела птиц. История казалась такой безумной, что я совершенно не обратила на нее внимания.

Элайджа сидит неестественно прямо.

– А еще среди надписей на стенах были наши с отцом имена. Без фамилий, конечно, но все же. Даже не задумывалась, что эти перья могут иметь отношение к вороньей женщине. – Я невероятно разочарована собой за такой промах.

Дух щелкает зажатым в пальцах механическим карандашом и кладет его на стол. Как можно быть такой идиоткой? Стоило еще тогда рассказать ему об именах.

– Где этот дом, Саманта?

– Могу нарисовать карту.

– Быстрее.

Я схематично зарисовываю улицы и часть леса, которую удается вспомнить.

– Джексон смог увидеть старую тропинку, которая ведет к дому, но я не знаю, куда именно она сворачивала. А еще уверена, в этом месте есть духи.

– Ты кого-нибудь видела? – спрашивает Элайджа. Он почти в бешенстве.

– Нет, но слышала женский плач.

Он исчезает. Я до сих пор считаю историю Джексона полной чушью, но в ней может быть зерно правды. Например, птицы. Птицы, перья, вороны. Не нужно быть гением, чтобы сложить два и два. Мысли о Джексоне ранят больнее, чем хотелось бы. Поверить не могу, что он разговаривал обо мне с Наследницами. Готова поспорить, они хорошо посмеялись над историей, как он прикидывался, будто я ему нравлюсь.

Листаю страницы книги, даже не читая их. На глазах выступают слезы, но я заталкиваю чувства подальше, пряча их под другими бушующими эмоциями, теми, с которыми сейчас еще могу справиться. Джексон не первый друг, предавший меня, и, наверное, не последний. Именно поэтому я не сближаюсь с людьми.

Тускло освещенная комнатка, такая по-старинному романтичная, когда в ней находится Элайджа, внезапно кажется изолированной от всего мира и слишком душной. Я открываю деревянную дверь, чтобы впустить немного воздуха. В проходе между книгами стоит мальчишка из нашей школы. Он с любопытством меня рассматривает. Возвращаюсь к круглому столу и собираю вещи.

– Мэзер? – спрашивает он.

– А? – Сердце начинает биться чуть быстрей.

– Ясно.

Я оцениваю взглядом расстояние между ним и косяком, пытаясь определить, получится ли протиснуться мимо, если он окажется полным придурком.

– Я знаю о твоей семье все.

– Отлично. – Он прикалывается надо мной или просто пытается поговорить?

– Могу тебя сфоткать? – спрашивает пацан, вытаскивая мобильный.

– Ты что, серьезно? Иди и валяй дурака где-нибудь в другом месте.

Я хотела, чтобы меня перестали ненавидеть, а не начали глазеть, как в цирке.

– Сы-ы-ыр, – тянет он.

Не успеваю я возмутиться, как этот маленький засранец щелкает камерой, сверкая вспышкой прямо мне в лицо, и делает худшую фотографию на свете. Потом, смеясь, убегает по проходу.

– Я сломаю твой телефон! – кричу ему вслед, и в этот же момент из-за угла появляется седовласая библиотекарша. Я с этой библиотекой скоро фобию заработаю.

– Говорите тише, – требует она. – Пять минут до закрытия. – Затем одаривает пристальным взглядом «вы сами знаете, как провинились, леди» и уходит.

Я закидываю сумку на плечо и устремляюсь к лестнице. Зачем этому мальчишке моя фотография? Это знак, что люди больше не ненавидят меня или что они просто нашли новые способы надо мной издеваться?

Выходя из библиотеки, я складываю руки на груди, спасаясь от ночной прохлады.

– Снова заклятья, – сообщает Элайджа, появляясь рядом.

– Что?

– Дом… – Он еще более взволнован, чем когда уходил. – У окон и дверей лежат камни, перевязанные веревками и запечатанные черным воском. Я не ведаю значения этого колдовства, а потому не рискнул пересечь барьер.

Я пытаюсь припомнить, видела ли подобное, но, по всей вероятности, тогда просто этого не заметила.

– Но ты мертв. Что еще может случиться?

Его взгляд многозначительно заверяет, что я и половины всего не знаю.

– Нам нужно поговорить. Важные разговоры не ведутся на улице.

Я улыбаюсь его официальности.

– Здесь неподалеку есть сад. – И указываю в сторону особняка Роупс, где встречалась с Наследницами.

– Хорошо, это подойдет.

Элайджа идет так быстро, что мне приходится практически бежать, чтобы не отставать от него. Никогда еще не видела его таким.

Мы проходим под аркой в лабиринт цветов. Даже в темноте это место кажется живым. Над нами в лунном свете высится готическая башня. Элайджа петляет по тропинкам, он идет в сторону небольшой лавки под навесом. Не дожидаясь приглашения, я сажусь. Дух присаживается рядом и собирается с мыслями.

– Листая старые дневники, я нашел информацию о своей невесте, она вызвала беспокойство. Я ничего не рассказал тебе, потому что считал эти данные неуместными, моим личным делом. Понимаешь ли, моя смерть вызвала у невесты помешательство. Она похоронила мое тело на границе своих владений.

Точно. Совершивший самоубийство не может быть упокоен на святой земле. Как-то так. Меня разрывает между любопытством и страхом.

– Семья видела, как она день и ночь рыдала над моей могилой. Дома она спокойно разговаривала со мной, не желая принимать смерть. – Мне вспомнился рассказ Джексона о маме, как она вела себя, когда умер его отец. – Назло всему она еще ожесточеннее и требовательнее начала обвинять людей в колдовстве. Когда суды закончились, она сорвалась. Стала злой и рассеянной. Впрочем, удача была на ее стороне. Поскольку позор от завершившихся судов был слишком велик, а семья ее была влиятельной, ее не стали арестовывать.

– За безумие могли арестовать?

– Если оно причиняет другим физический вред, то да. А ее припадки, судя по записям, были… ужасающими. Хотя ареста удалось избежать, ее изгнали из города. Но невеста отказалась покидать родные земли, чтобы не расставаться со мной.

– Значит, ты думаешь, что это она жила в том доме? В лесу? – прерываю я, ощущая нарастающую тревогу.

– Не думаю. Знаю. Родители купили этот дом для моей невесты, потому что он был вблизи границ города. Дом даже тогда стоял отдельно от всего, густо окруженный деревьями. Какое-то время мать еще навещала ее. Но моя невеста сходила с ума, ее вспышки ярости усиливались. И вскоре мать перестала к ней приходить. Я нашел письмо, в котором говорится, что несколько лет спустя она издалека видела свою дочь, дикую и грязную.

– Ладно, – говорю я размеренно. – И как это связано с перьями на подоконнике и историей о птицах, которую рассказал Джексон?

Элайджа печален.

– Как все в те времена, я вел дневник. Он был в кожаном переплете, с пером на обложке. Он был частью набора, второй такой же достался моей невесте. На самом деле это она настояла на покупке. Она часто повторяла, что волосы мои черны, как воронье крыло, а я ласково звал ее Птичка. Она говорила: когда мы умрем, то вместе улетим далеко-далеко. – Он отводит взгляд.

Внезапно надписи на стенах кажутся еще более зловещими. И плач, который я услышала, когда коснулась вырезанного на подоконнике пера. Мозг мой перегружен. Почему на стене было написано мое имя и для чего это место используется теперь?

– Элайджа, может, истории о злой старухе с птицами, которая там жила, была о твоей невесте, а не о вороньей женщине… – Голос затихает, когда я пытаюсь мысленно разделить невесту Элайджи и воронью женщину. И не могу.

– Слово «ворона» никогда не ассоциировалось у меня с невестой. Я разочарован, что не смог раньше понять эту связь. Что-то в рисунке твоей бабушки показалось мне знакомым. Как лежали волосы женщины. Положение ее тела. Просто до сих пор я не мог этого осознать.

Сердце начинает биться быстрей.

– Почему моя бабушка рисовала твою невесту?

– И почему Коттон во сне показал тебе ворону? – В голосе его слышно такое же беспокойство, какое сейчас охватывает меня.

Невеста Элайджи – воронья женщина. Этому есть только одно объяснение.

– Она тоже часть проклятия. Должна быть.

– Я просто никогда не представлял… – Он не заканчивает предложение.

Элайджа несколько раз повторял мне, что его невеста была одной из главных обвинительниц ведьм. Логично, что она часть проклятия.

– Она помогла начать массовую истерию.

– Да. И если она стала одной из составляющих проклятия, то и я не могу больше считать себя не вовлеченным в данную ситуацию, – говорит Элайджа.

– Имеешь в виду, что ты тоже часть проклятия?

– Да. Это возможно. Именно я в те времена не одобрял ее поведения. А потом из-за судов совершил самоубийство и оставил ее одну. И вот я снова здесь, помогаю тебе снять проклятие. У нее есть все основания мстить.

– Если ты связан с проклятием и мы сможем от него избавиться, что станет с тобой? – Я всегда думала, что Элайджа застрял в нашем мире из-за самоубийства, а никак не из-за проклятия.

– Ты интересуешься, останусь ли я духом?

Я киваю.

– Не могу сказать.

Грудь сдавливает. Впервые с тех пор, как я узнала о проклятии, мысль о том, чтобы разрушить его, не приносит облегчения.

– Ты хочешь перестать быть духом?

Выражение лица Элайджи невозможно прочесть, но он продолжает смотреть мне в глаза.

– Я часто этого желал.

Стеснение в груди становится сильнее, распространяется дальше.

– Ну конечно.

– По правде, все эти годы не были для меня наслаждением. К большей их части я испытываю отвращение. А возвращение в Салем только усилило страдания. Но потом…

Он говорит, а мне с каждым словом становится все труднее дышать.

– Что потом? – шепчу я.

– Я вспомнил причину, из-за которой испытывал боль. Потеря прекрасного. Моментов, когда Эбигейл пела, пока я рисовал. Как мы смеялись, когда никто не видел. И как цветы Черноглазой Сьюзен, зажатые между страниц деловых контрактов, напоминали о том, ради чего вообще стоило заниматься делами. Искренняя забота о ком-то – вот смысл жизни. Когда мой мир лишили этого прекрасного чувства, в нем не хотелось больше оставаться.

Я отлично его понимаю. Не знаю, кем я буду без отца.

– Ты вновь напомнила мне об этом чувстве. Ни разу, ни единой минуты после смерти я не желал вернуться к жизни, пока не встретил тебя.

Здесь, сейчас, на этой маленькой скамейке под пологом листвы я смотрю в его серые глаза. Не успев подумать, что творю, я подвигаюсь ближе, пока не оказываюсь всего в паре дюймов от его лица. Элайджа нежно заправляет прядь волос мне за ухо, зарываясь в них пальцами.

– Саманта, я…

– Мне все равно, – шепчу я.

Элайджа не спорит. Вместо этого он подается вперед и прижимается к моим губам. Сперва мягко, потом все настойчивей. Его прохладные губы кажутся теплыми по сравнению с моими. И все в нем такое настоящее, жаждущее, живое. Рука Элайджи спускается с волос на шею и притягивает меня ближе.

Его язык проскальзывает в мой рот, и все мое тело от губ до бедер и кончиков пальцев покалывает от ощущений. Мне нужен этот поцелуй, он, все это. Плевать, что в этом желании нет никакого смысла. Я протягиваю руку, цепляясь за рубашку Элайджи и притягивая его к себе. Он держит меня крепко, и кончики его пальцев впиваются мне в спину. А потом словно щелкает выключатель, и Элайджа прерывает наш поцелуй. Я смотрю на него, не понимая, что происходит. Проходит несколько мгновений, прежде чем я убираю руки с его груди.

– Что?

Элайджа качает головой и встает:

– Так нельзя, Саманта. Ты живая.