IV

Однажды я провел вечер у друзей, живших в художественной мастерской на улице Кампань-Премьер.

Тогда я терзался банальным чувством заброшенности и той внезапной тишиной, которые обычно наступают после бурного разрыва. Мое одиночество было подобно шуму в ушах, которое я пытался заглушить каждый вечер успокаивающим жужжанием чьей-нибудь болтовни. Я шел то к одним, то к другим. Восстанавливал отношения с друзьями, с которыми давно не общался. Затягивал разговор, как только можно. Наиболее милосердные из привечавших ложились спать перед рассветом, оставив меня дремать на канапе в гостиной.

В ту ночь мне дали понять, что лучше провести ее в собственной постели, если я наберусь смелости преодолеть на такси два квартала, которые отделяли меня от моего жилища. Мне вызвали машину, и я оказался в лифте.

Там, в полусне, я почувствовал, что мир странным образом проваливается у меня под ногами в полной тишине: кабина не спускалась, а поднималась, и я удалялся от земли в натужном, но мощном взлете.

Тремя этажами выше я очутился на самой верхней лестничной площадке перед двумя женщинами в меховых манто, которые и вызвали лифт. Дверь квартиры позади них оставалась распахнутой настежь, словно обе створки раскрыло ураганом музыки, смеха и криков, доносившихся на лестницу.

В проем яркого света, который представляла собой раскрытая дверь в полумраке лестницы, на краткое время вписался силуэт. Это была девушка, танцевавшая сама с собой. Мне показалось против света, что она голая.

Одна из женщин в мехах открыла зарешеченную дверь кабины и сказала: «Вы приехали к самому разгулу безобразия. Желаю вам получить удовольствие».

Не помню, как я оказался в прихожей. Меня схватила за руку статуя из позолоченной бронзы и потащила в мастерскую. Это, наверное, и была та девушка, мелькнувшая в дверях. Она была голая, хотя и сплошь покрытая золоченой краской. На ее груди и животе проступил пот, притягивая свет и отбрасывая металлические отсветы.

Я был сонным и отупевшим, и без всякой тревоги и удивления, словно во сне, отдавался на волю самых нелепых событий. Соблазнительное золотистое видение потащило меня за руку к кучке людей, собиравшихся в мезонине. По лестнице поднимались девушки, голые, как моя танцовщица, или одетые лишь ради шутки в простую кружевную улыбку или чистый сетчатый обман.

Почти все гости теперь собрались в кружок в мезонине. На ковре у их ног сцепились два молодых человека, оба голые и покрытые потом. Зрители наблюдали за их борьбой и уже с минуту молчали. Слышались только тяжелое дыхание и хрипы атлетов. Я не сразу понял, что они занимались любовью. В свою очередь я затаил дыхание и завороженно смотрел. Еще ни разу мне не доводилось видеть совокупления мужчин.

Золотая или бронзовая девушка вывела меня из состояния гипноза, попросив ссудить ей «дозу». Поскольку у меня не было того, что ей требовалась, она оставила меня, чтобы попытать счастья в другом месте. Я отделился от кружка визионеров и снова вышел на лестницу. Подумал о том, что такси, вызванное полчаса назад, наверняка меня уже не ждет. Тогда я принялся искать телефон.

А может быть, я не нашел лучшего предлога, чтобы пройти через всю квартиру и, переходя из комнаты в комнату, перескакивать с одного видения на другое, как бывает именно во сне, не ища другого смысла, кроме необходимости обнаружить другие сплетенные тела каждый раз все в более сложных позах.

Ознакомившись со всеми способами совокупления, которым предавались в спальнях, ванных комнатах, на кухне, я вышел в главную комнату и сел на канапе, где временно не происходило ничего. Через несколько минут золоченая девушка села рядом со мной: мы, в некотором роде, были старыми знакомыми. Уверенная в том, что я дал ей первые «дозы» в этот вечер, она решила отблагодарить меня, щедро покрывая меня своей позолотой.

Мимо проходили люди и смотрели на нас, пока она решительно, не теряя времени даром, меня раздевала. Я не сопротивлялся, так как ни на секунду не верил в реальность происходящего. Я с любопытством наблюдал за тем, как крепнет наслаждение, которое юная женщина задалась целью вырвать у меня сильной рукой.

Мое совсем свежее, еще неправдоподобное одиночество давало мне чувство того, что отныне я освобожден от всякой ответственности. Уже несколько недель мое существование состояло из поступков, лишенных последствий, в совершенно иллюзорном мире, а в ту ночь случай привел меня в самую глубь галлюцинации, которой я не прерывал – возможно, из беспечности, – не стараясь проснуться. Ибо я был уверен, что сплю, что мне снится сон, а вокруг меня – другие спящие, которым, что меня ни в коей мере не удивляло, снится тот же сон, что и мне. А может быть, я предпочитал считать, с еще большей вероятностью, что уснул в лифте и через странное сопряжение случайностей попал в чей-то сон.

Я могу сколько угодно рыться в своей памяти, но большего мне добыть не удастся: воспоминание о тех нескольких часах оргии замыкается на самом себе и навсегда останется оторванным от остальной жизни.

Я оказался столь непохож на того человека, которого, как мне казалось, хорошо знаю, согласившись без уговоров заниматься любовью среди других пар, что мне кажется, будто я бредил. Я больше никогда не видел странную куклу из золоченого металла и прочих действующих лиц того вечера – незаконченные наброски в моей памяти, порой сводившиеся к одной замечательной или особенно нелепой анатомической детали, к которым я совершенно неспособен приладить лицо. Я вспоминаю этот странный эпизод моей жизни вполне равнодушно. Картины, приходящие мне на ум, ничуть не привлекают меня, но и не порождают во мне ни малейшей неловкости или угрызений. Даже если все это действительно произошло со мной, это приключение – всего лишь плод воображения, а никто, разумеется, не несет ответственности за свои фантазии.

Всю свою жизнь Анаис спала таким особенным образом, это подтвердил мне сегодня Винсент. Она, должно быть, не верила в то, что с ней происходило, и предавалась сновидениям с достаточной долей безразличия, чтобы избежать тоски. Необыкновенная свобода поведения, ненасытная жажда игры, приверженность к приключениям и риску наглядно показывают, что жизнь была для нее только выдумкой, сказкой, которую она рассказывала сама себе.

Родители же Анаис так ничего и не заподозрили. Каждый год дочь приезжала к ним на два месяца, все такая же цветущая, каждый раз все более красивая. Она успешно осваивала верховую езду, изящно танцевала, восхитительно носила туалеты. В шестнадцать лет ей сделали первое предложение. Молодой человек принадлежал к самому лучшему обществу, но господин посол счел, что его дочь еще недостаточно созрела, чтобы основать семью. Тем не менее он решил спросить ее мнения. Он не хотел разбить ее нежное сердце. Она громко расхохоталась. Соискателю сообщили, что Анаис сама считает себя слишком юной для брака.

Мсье Чалоян уже почти не виделся с девочкой, только передавал ей почту из Южной Америки. Анаис по-настоящему принадлежала мсье Шарлю.

Слугам из особняка в Нейи было сказано, что он приютил свою крестную, несчастную сироту. Мсье Шарль охотно привечал сирот, на несколько ночей или подольше. Обычно это были юные и красивые мальчики. Эти сказки уже не вызывали пересудов горничных, даже не забавляли их. Анаис стала первой девушкой в коллекции. Мсье Шарль обладал достаточным влиянием, чтобы это новшество не вызвало слишком много комментариев.

Отныне Анаис сопровождала мсье Шарля и его верного Пабло по тем местам столицы, где развлекались лучше всех. Это, разумеется, были места для посвященных, и в этой среде завершилось взросление девушки. Приличия требовали, чтобы хозяйке дома подносили букет роз. Мсье Шарль приносил Анаис и Пабло самые прекрасные растения своего сада.

В отличие от друзей мсье Чалояна люди, которые встречались там, не довольствовались простым разглядыванием цветов. За несколько лет Анаис и Пабло послужили удовольствию многих людей, но разве они не были крепкими и здоровыми?

Ты продолжаешь свой рассказ, Винсент, и наверняка продолжаешь вопрошать самого себя. Или же ты надеешься, что в этот раз услышишь от меня ответ? Вот была бы удача!

Но то, что я мог бы тебе сказать, тебе не поможет, не достигнет твоего понимания. До тебя никогда не дойдет, что Анаис могла пережить то, что пережила, вынести унижения, которые вынесла, ни на минуту не подумав о том, чтобы взбунтоваться. И уж совсем до тебя не дойдет, что она могла находить удовольствие в издевательствах, следы которых на ее теле нам с тобой довелось лицезреть.

Ее накачивали наркотиками? Конечно. Она «глотала дрянь», как она нам сказала, и это тоже доставляло ей удовольствие. Она убивала себя, все скорее скользя по наклонной плоскости, которая, естественно, ведет только к смерти. Но как ты не понимаешь, что она умирала таким образом только во сне, точно так же, как с первой же ночи у мсье Чалояна жила лишь в грезах?

Не улавливаешь? Ты не видишь, что Анаис была осуждена с самого начала своей жизни и что именно это сразу разглядел мсье Чалоян. Она выказала ему свое отчаяние, играя в воровку, таская всякую мелочь, конечно, но практически у него на глазах. А это была уже не мелочь. Она наверняка предвидела последствия: мсье Чалоян похитил ее из реального мира, убрал с шахматной доски банальных причин и следствий и вверг в лабиринт мерцаний и иллюзий, выйти из которого было невозможно, как невозможно было проснуться. Ибо ей никогда не захочется проснуться. Смерть во сне, считала она, вызовет не больше последствий, чем все прочие грезы.

Через год после отъезда в Майами она вернулась на авеню Анри-Мартен и застала там только тебя, Винсент, тебя, тоже живущего во сне, в успокаивающей фантазии о собственной виновности, в иллюзии того, что у жизни есть смысл и что этот смысл в конечном счете должен соответствовать твоей идее о «Добре».

Негодяй Жером со своим эгоизмом, тщеславием, презрением к людям и в особенности к женщинам мог помочь ей, вернуть ее в этот мир. Действительность – это было ему знакомо, это было его дело. Но ты, Винсент, ты! Ты не был скроен для того, чтобы заставить ее немного пострадать, столько, сколько нужно, чтобы она проснулась, – так щиплют или трясут спящего, погруженного в кошмар.

Ты говоришь, она не долго пробыла у тебя. Уехала через несколько недель. Ты не смог ее удержать? Даже не пытался? Ну да! Не мог же ты привязать ее к батарее! А ты знаешь, что она другого и не желала? Она привыкла к тому, что ее привязывают, и даже слишком сильно затягивают веревку, причиняя ей боль. А в тот раз она хотела, чтобы ее удержали. Ты не понял? Правда не понял? Что она делала те несколько недель? Ничего. Она как будто ждала. А чего она ждала? Ты не задавал ей этот вопрос? Может быть, Жерома. Или меня. Или тебя, если получится. Она надеялась, что ты наконец-то зашевелишься, возьмешь ее и уведешь с собой.

Да, возьмешь. Она знала только это: быть взятой. Это единственный язык, который она понимала. Ты ведь мог бы поднатужиться? Это простой язык.

Но ты дал ей уйти. У тебя и сегодня от этого слезы в голосе. Дурак!

Она ушла, как всегда. Не предупредив, ничего не взяв с собой и не оставив ни адреса, ни малейшего указания. Тебе осталась от нее лишь смятая постель. Подушка, как всегда, валялась на полу. Когда Анаис хотела провести ночь одна, даже подушка была лишней.

В этот раз ты отправился на поиски. Через несколько месяцев ты ее нашел. Как ты ее нашел? Может быть, случайно? Нет! Через отвратительную последовательность умозаключений. Как в плохом романе, ты стал искать ее «на дне». Она открыла тебе, что «дядя Шарль» прогнал ее из дома после четырех лет доброй и беспорочной службы: она стала ему не нужна с тех пор, как исчез его «путан». Он-то сбежал. Или просто переменил хозяина. А ты уже был ни на что не годен.

Ты можешь проявлять проницательность и интуицию, Винсент, когда иначе нельзя. Ты принялся посещать сомнительные бары на площади Пигаль. Ты взял верное направление. «Горячо, сгоришь», – говорила Анаис, когда мои пальцы скользили вдоль ее бедер. Ты нашел ее однажды ночью. Узнал в свете рентгеновских лучей матового стекла, на котором она демонстрировала свои прелести нескольким туристам, усевшимся в кружок вокруг маленького подиума. Это зрелище не идет ни в какое сравнение с Эйфелевой башней и Триумфальной аркой. Не так абстрактно.

В соответствии с законом обнаженные танцовщицы появлялись с крошечным треугольничком ткани внизу живота. Но в то время, о котором мы говорим, клейкие вещества уже не отличались хорошим качеством. На заре, к моменту третьего или четвертого обязательного заказа горячительного, матерчатый треугольник неизменно спадал, и самые упорные зрители получали в награду красивый восход солнца над самой прекрасной столицей в мире.

Ты, конечно, захотел поговорить с танцовщицей после ее последнего «фламенко». Нет ничего проще: плати. Обычаи одинаковы, что в одну эпоху, что в другую, что на площади Пигаль, что в баре для дальнобойщиков.

Ты заплатил. Анаис подошла к тебе и отвела на банкетку, в самый темный угол зала. Там совсем ничего не было видно. Она как будто не узнала тебя. Хотя звук твоего голоса… Правда, волнение и тревога наверняка сделали его неузнаваемым. А главное, Анаис не желала снова видеть тебя – тебя, Винсент. Не здесь! Она обошлась с тобой, как с клиентом, раз уж ты заплатил, чтобы провести с ней «некоторое время». Она хорошо с тобой обошлась, ибо и здесь, как у мсье Шарля, она с любовью относилась к своей работе, разве не так?

Бедный Винсент! Ты признаешься мне, что не мешал ей: у тебя не было другого способа ее удержать. Ну же! Тебе незачем оправдываться. Ты ведь уже большой мальчик, да?

Ты стал приходить туда почти каждую ночь. Ты хотел бы стать ее единственным клиентом, так как пока она была с тобой, ни одна свинья из тех, что посещали это заведение, не могла положить на нее свою лапу. Правильно?

А она? Ты, наверное, ее раздражал. Или же ей было смешно. Или и то и другое. Ты не попросил ее руки?

Ты сделал лучше: пригрозил, что донесешь в полицию на владельца заведения, где заставляют танцевать обнаженной несовершеннолетнюю. Если бы только танцевать… Было еще и то, что происходило потом на банкетке.

Анаис только рассмеялась. До совершеннолетия ей оставалось всего полгода. А у владельца заведения были связи. Бедный Винсент! Ты по-прежнему ничего не знал о жизни.

Ты вернулся на следующий день. На подиуме пара изображала любовь. Это было что-то новенькое. Но вот Анаис ты не увидел, ни в ту ночь, ни на следующую. Хохотун-бармен сообщил тебе, что она сменила крышу и что здесь ее больше не будет. Значит, тебя приняли всерьез, чертов Винсент! На какие новые галеры отправилась Анаис из-за твоих жалких угроз?

А потом была такая любовь! Да, ты все посвятил нашей Анаис. Она намеревалась идти до самого конца в своем безумстве, а ты вызвался ее сопровождать.

Мне не следует насмехаться. Есть в тебе что-то такое, какое-то неловкое простодушие, которое так и напрашивается на издевку. Но малодушный Винсент, Винсент-мерзляк в конце концов бросился в воду. Он пережил свою страсть. Он однолюб, Винсент. А это достойно уважения.

Ты стал вести расследование в барах площади Пигаль. Это было нелегко. Жиголетты, вышибалы, бармены требуют платы за свои сведения. За имя идет торг, за адрес – переговоры. В мире, где все продается, все можно купить. Но получаешь только кусочки, которые затем надо склеить вместе, а клей тебе не гарантирован. Анаис быстро усвоила привычки своего квартала. Кто угодно мог насладиться ею «на время». Она продавала себя клочками. Ее раздавали в розницу. Теперь это была настоящая проститутка, профессиональная. Она приняла свою судьбу. Даже дорожила ею, поскольку это была ее жизнь. Она не собиралась облегчать тебе задачу, бедняга Винсент.

Ты обнаружил ее в Ницце, где она провела два года. Маленькое, скромное и чистенькое заведение, недалеко от старых кварталов. Зимой народу было немного. У нее даже находилось время для тебя. В глубине души она тебя любила. Она хотела дать тебе понять, что ты ничего не можешь для нее сделать. И чувствовала, что помогает тебе жить. Но когда приходил клиент, ты должен был отпустить ее.

Позади бара была натянута ширма для наблюдения. Хозяйка время от времени поглядывала туда, чтобы убедиться, что там, внизу, ее девушкам ничего плохого не делают. Она и тебе давала взглянуть. Она открыла тебе это ремесло в черно-белом изображении. Ей было весело заставлять тебя страдать. Зачем ты смотрел? Ты снял небольшую квартирку рядом с баром. Анаис порой соглашалась туда заглянуть. Она занималась с тобой любовью, а потом до полудня спала. Если вдруг ты отваживался заговорить о той жизни, которую она ведет, и о том, как тебя это беспокоит, она убегала, хлопнув дверью. Несколько раз она запрещала тебе приходить в бар.

У тебя возникли проблемы с полицией. Тебе пришлось оправдываться, объяснять. Анаис и хозяйка бара пришли к тебе на помощь. Впрочем, это было в их интересах: что вы, у Анаис нет сутенера! Девушки из заведения свободны, могут уйти, когда захотят, и никому ничего не должны. Что до подозрительного типа, который торчит здесь каждый вечер и пять часов сосет свою рюмку коньяку, то это просто бедолага, наивно и безнадежно влюбленный в Анаис, маленькую шлюшку. Известная история. Об этом пишут романы и снимают фильмы. Ладно! Тебя все-таки попросили вести себя скромнее и не частить в бар. Ты повиновался. Ты слишком боялся действительно потерять Анаис.

Ты не работал. Ты был слишком занят. Каждую ночь ты ждал избавления, которое наступит на рассвете. Каждый день ты с ужасом ждал наступления ночи. Ты изнурял себя ожиданием. Ты продал все, что имел. Выгодно разместив деньги, ты смог жить без особых забот. Один-единственный раз ты проявил сноровку. Но ведь игра шла на твою жизнь, разве не так?

А! Ты сказал, что Анаис регулярно принимала героин. Этого следовало ожидать: Анаис не хотела просыпаться. Ты долгое время надеялся, что сумеешь ее переубедить и она оставит эту пагубную привычку. И тут ты ничего не добился. Возможно, так было лучше. Разве ты не знаешь, что сомнамбул будить нельзя, иначе они могут умереть?

Ты последовал за Анаис в Марсель. В этот раз бар был не столь пристоен. Тебе это быстро дали понять. Хотя для пущей убедительности потребовалась хорошая взбучка. Двенадцать дней в больнице. Ты не заявил в полицию. Ты знал, что Анаис тоже получила выволочку.

И ты еще называл нас сутенерами – меня с Жеромом? Теперь ты должен был понять разницу.

В Марселе ты прождал еще два года. Конечно, ты больше не имел права следить на экране телевизора за оплаченными любовными играми твоей возлюбленной. Ты наблюдал на расстоянии. Ты стерег. На рассвете ты смотрел, как Анаис выходит из бара. Ее сопровождал мужчина, всегда один и тот же. Тот самый, который разбил тебе скулу кулаком и на несколько месяцев впечатал в твое лицо странную улыбку уголком рта, дурацкую улыбку.

Наконец случилось то, на что ты уже не надеялся. Восемь лет ты ждал этого дня: судьба согласилась подарить тебе твою Анаис. На сей раз одному тебе. По крайней мере, то, что от нее осталось.

А она? Да, она тоже была согласна. А как иначе? Ее сутенер считал, что в свои двадцать пять она уже стара. Собирался поставить ее «на конвейер». Наша маленькая сомнамбула готовилась проснуться по-настоящему.

Ей пришлось объяснить тебе, что такое «конвейер», наивный ты человек: кровать, умывальник. Ставни закрыты. Зато дверь не закрывается. Входят и выходят. Дошло? Анаис теперь – открытая дверь. Туда входят и выходят за небольшую плату. Главное, чтобы побыстрее. Сколько клиентов в день? Не считают. Считают только деньги.

Анаис в самом деле постарела. «Марафет», спиртное.

Пьют не только клиенты. Но ты наконец-то видел ее вблизи, а в твоих глазах она вечно останется прекрасной. Подарок судьбы. Она позвонила в твою дверь в тот вечер как раз перед тем, когда обычно заступала на службу, а ты на вечную вахту. Сутенер позволил ей увидеться с тобой. Тебе не набьют морду. Встреча была по делу: тебе хотели продать Анаис. Со скидкой. За совсем небольшую цену. Чисто символическую. Тебе наверняка даже в голову не пришло торговаться.

Авиньон, бензозаправка – все это пришло через несколько недель. Очень скоро. Нужно было наверстывать упущенное время. Дом, мелкий бизнес, жизнь вдвоем. Самая роскошная из твоих дурацких грез. Вот счастье-то, а!

Ты признаешься, что это продлилось недолго? Скажи на милость!

Анаис сделала все, что могла. Она сделала это для тебя. Она хотела бы дать тебе удовлетворение, как всем мужчинам, которых повстречала в глубоком сне своей жизни. Она даже хотела приобщить тебя к затейливым штучкам, которым обучилась у мсье Чалояна, мсье Шарля и в барах. И, конечно, к кокаину, героину. Ну нет, только не это! Нет уж!

Ты снова принялся за ней следить. Карманных денег не давал, так? Слишком опасно. Или ровно столько, чтобы хватило на сигареты. Ты думал, что отучишь ее от наркоты легкими сигаретами, почему бы нет?

Бедный Винсент! Ты снова начал бродить взад-вперед по террасе. Солнце уже высоко, но еще свежо, у нас есть время. Но когда встану, я уйду навсегда.

Ты рассказал мне то, о чем я хотел знать. Ну что ж! Получилась история бедного Винсента, которого я знал тридцать лет назад и который решительно не переменился. Да, твоя история, а не история Анаис. В этом несчастье, по крайней мере, я не виноват. У меня есть право взирать на него с некоторого отдаления, с иронией. Я буду о тебе вспоминать, Винсент, о нескольких часах, что мы проболтали. О чем мы говорили-то? А, неважно!

Да, мне это удастся: все, что я услышал, послужит материалом для письма, которое я тебе отправлю, вернее, перешлю, как почту, которую доставили мне по ошибке. Вот мое мужество, Винсент! Вот моя любовь к тебе, Анаис! Можете оба смеяться, мне плевать.

Как обычно, Анаис лгала. Но уже не так изящно, как раньше. Теперь не надо было придумывать себе жизнь. Игра закончилась.

В эту ночь ты с чересчур большим интересом следил за двумя проститутками на бульваре. Может быть, старые знакомые? Товарки Анаис? Мир так тесен.

Ей требовался кокаин. Марсельский сутенер продал тебе Анаис за небольшую цену, но ты прогадал. Эта потаскушка приносила больше расходов, чем доходов. Мотор был ни к черту. Слишком большой пробег. Жрет бензин напропалую.

По ночам ты запирал дверь квартиры и прятал ключ, но это не помогало. Анаис уходила через террасу и пробиралась по крышам соседних домов. В пятидесяти метрах оттуда была пожарная лестница. Там она и спускалась. Ей было плевать, как она вернется обратно. Когда у нее начиналась ломка, история всего мира не простиралась дальше чайной ложечки, которую она скоро нагреет над огнем зажигалки. Но до того ей потребуется остановить по меньшей мере три-четыре машины на бульваре.

Ты не упрекал ее, когда она возвращалась. Иногда это происходило на следующий день. Иногда проходила неделя. Сколько машин проехало по бульвару за это время? Сколько остановилось? Сколько?

Она говорила тебе, что однажды свалится с крыши. Непременно. Или, может быть, бросится вниз, чтобы все это кончилось. Но нет! Не раньше, чем примет последнюю «дозу». Сначала ей нужно было прекратить эту боль. А потом она покончит с собой.

Но как раз о потом она и не думала. Она заботилась лишь о том, чтобы как следует спрятать свернутые из бумаги пакетики с драгоценными щепотками белого порошка: пока у нее был запас, жизнь казалась ей прекрасной. Это не могло долго продолжаться. Зависело от количества остановившихся машин.

А ты, Винсент, изображал полицейского, таможенника: покажите-ка мне вашу сумку! Выверните карманы! А что там за подкладкой пальто, а? А между гигиеническими прокладками?

Ты устраивал обыски. Ты редко что находил: Анаис уже пересекла столько границ со времен мсье Чалояна. Она была тертым калачом.

Потом ты перестал искать. Ты понял, что не стоит больше запирать дверь на засов по ночам. Пусть уж лучше Анаис уйдет по лестнице, поскольку она все равно уйдет.

Наконец, однажды ночью, когда она выходила за порог, ты сунул ей в руку пачку банкнот и посоветовал на сей раз не искать клиентов и вернуться, как только она купит себе кокаин.

Ты это сделал, Винсент. Да, ты сделал это ради нее. Ты единственный мужчина, который в самом деле что-то ей дал.

Под твоим каблуком хрустнул шприц. Ты подбираешь осколки один за другим. Машинально слизываешь капельку крови, выступившую на указательном пальце. Не можешь найти иглу. Становишься на колени и изучаешь щели между паркетинами под кроватью. Вот она. Ты открываешь маленький шкафчик над умывальником. Пересчитываешь пакетики. Трех не хватает. На этот раз решено: ее нужно госпитализировать.

Она спит. Она так покойна. Какой покой? Какой сон? Как узнать? Сама она сказать не сможет.

Ты снимаешь трубку телефона. Лучше вызвать пожарников, чем полицию. Анаис может умереть с минуты на минуту. Три пакетика! Она их приняла сразу? Как теперь узнаешь!

Может, помочь ей проснуться? Ты наблюдаешь за этим сном, который ничего больше не требует от остального мира. Что значит помочь? Если бы ты верил в Бога, ты вопросил бы Бога. Но ты уже не веришь даже собственной совести. Ты уже давно не слышишь ее голоса. Она молчалива, как Анаис.

Ты вешаешь трубку, так и не набрав номер. Предоставляешь окончательное решение случаю. Ложишься на канапе в гостиной. И немедленно засыпаешь. Ты покоен в глубине души: Анаис не хотела бы, чтобы ты провел бессонную ночь. Ты прав. Пускай она как следует объяснится со случаем. Это все, чего она ждет от жизни.

Была еще и та ночь, когда она вышла на бульвар совершенно голой. По счастью, ты проснулся. Машины сигналили. Ну и праздник начинался на шоссе! Анаис была царицей бала. Ты скатился по лестнице с одеялом. Успел как раз перед приездом полиции. Бесплатный аттракцион окончен. Но мужики из машин, хоть и не заплатив ни гроша, считали, что их надули. «Она больная! – кричал ты. – Это больная женщина», – и тащил ее прочь изо всех сил.

Потом, как всегда, были ее угрызения совести: она должна уйти. Она губит твою жизнь. Завтра она уйдет. Или же покончит с этим. Нужно же когда-нибудь это остановить. Тогда прямо сейчас, да, лучше сделать это прямо сейчас!

И ты, как всегда, умолял ее продолжать.

Потом она стала выходить только за «марафетом». Как хороший муж, ты работал. Газойль, девяносто пятый, семьдесят шестой – успевай поворачиваться: чертов моторчик жрал уйму горючего. Теперь и ты узнал страх перед ломкой.

Она продолжала прятать пакетики, хотя ты уже и не помышлял об их конфискации. Она не всегда могла их найти. Память подводила. Тогда ты искал вместо нее.

Она прятала и еду. Она ела немного, но ей нужно было делать запас. Она укрывала провизию в глубине ящика, или под стопкой простыней, или под матрасом. Она боялась, что мсье Чалоян все это найдет и снова заставит ее раздеться. Раздеться навсегда. Ты, Винсент, притворялся как мог, будто ничего не замечаешь. Несмотря на грязь. Несмотря на вонь, которая иногда исходила от протухших сокровищ. Ты был первым мужчиной, уважавшим личную жизнь Анаис. Нет, это не так уж плохо пахнет! Нет, от девочки больше не воняет! Ты помогал ей вновь обрести невинность.

Только круглый дурак может возвыситься до такого великодушия, Винсент. Я, конечно, неправ, что насмехаюсь над тобой, но как иначе?

Под конец муженек сам отправился покупать пакетики с героином. Если любишь кого-нибудь, идешь за ним до конца.

На семилетие ей подарили персидского котенка – красивый комочек из голубой шерсти. Но ей больше нравился пес, однажды забежавший в сад их имения, которого она назвала Томом.

Родители были против этой блохастой псины, которая обязательно испакостит красивую виллу. При соучастии марокканских слуг Анаис поселила Тома в сарайчике садовника. Она воровала для него на кухне еду. Возможно, именно тогда она и выучилась красть. Ее родители так ничего и не заподозрили. Они были не слишком внимательны. Они полностью доверяли Амине, гувернантке дочери.

Том и Амина стали первой семьей Анаис. При помощи хны Амина украшала волосы девочки медной филигранью и превращала ее в настоящую маленькую арабку. Мама Анаис несерьезно и снисходительно относилась к любви, которую марокканская служанка питала к своей «бедной крошке».

Анаис потеряла Амину и Тома, когда господин консул получил назначение в Братиславу. Ей было одиннадцать лет. В этом возрасте «бедные крошки» должны уметь удерживать слезы.

Но почему нельзя увезти Амину и Тома в Братиславу? В одиннадцать лет все-таки мечтаешь о невозможном. Господин консул ограничился улыбкой. Мама сказала, что Амина и Том должны остаться дома, в своей стране: было бы немилосердно лишать их своих привычек, климата, жаркого солнца, бывшего их единственным богатством.

Кто посмел бы утверждать обратное?

Она уже не помнит, когда видела отца в последний раз. И в какой стране.

А мать она встретила в Париже. Супруга консула приехала за покупками. Соблюдать свой ранг – не простое дело, когда живешь среди испанцев, смешавшихся с неграми и индейцами.

Мать и дочь взаимно осведомились о здоровье. Мать слегка разговорилась, поделилась своими планами, заботами: твой отец себя не бережет. Жизнь там скоро станет дороже, чем в Европе. Мы немного скучаем по Парижу, но…

Анаис притворялась, что слушает, а сама подсчитывала месяцы и недели до того, как ей исполнится двадцать один год: в свой день рождения она напишет родителям и наконец предъявит им счет. Она уже не верила, что Амина и Том были бы столь несчастны, если бы уехали вместе с ней. Вообще-то она никогда в это не верила.

Она откроет им все, что произошло с тех пор, как ее поручили добрым заботам мсье Чалояна (напомним, человека из очень хорошего общества, несмотря на заковыристую фамилию).

Но, как мы знаем, Анаис отпраздновала свое совершеннолетие в публичном доме Ниццы, ей было недосуг писать письма. В ту ночь, как и во все последующие, клиенты не оставляли ей ни одной свободной минуты: она тоже себя не берегла.

Если бы ее родители желали узнать, что сталось с «бедной крошкой», они могли нанять детектива. Но Анаис было до лампочки, пришла ли такая мысль им в голову. Хотя, кажется, это не слишком опустошило бы карман дипломата. И что бы сделали эти милые люди, если бы обнаружили, что их единственная дочь, их Анаис, с отроческих лет предается разврату? Папа-консул пересек бы океаны, спеша на помощь своей дщери? Пересек бы, но в другую сторону, чтобы окончательно сокрыться от этого стыда.

В каждой семье есть своя тайна, своя драма, свой урод.