Мы сидим за столиком в «Ампире». Докучаев подает Ольге порционную карточку: – Пожалуйста, Ольга Константиновна, программку. Метрдотель переламывается в пояснице. Хрустит крахмал и старая позвоночная кость. Рахитичными животиками свисают желтые, гладко выбритые морщинистые щеки. Глаза болтаются плохо пришитыми пуговицами. За нашими стульями черными колоннами застыли лакеи. Ольга заказывает: – Котлету марешаль… свежих огурцов… Метр повторяет каждое движение ее губ. Его слова заканчиваются по-бульдожьи короткими, обрубленными хвостиками: – …котлетку-с марешаль-с… свеженьких-с огурчиков-с… пломбир-с… кофеек-с на огоньке-с… Докучаев взирает с наслаждением на переломившийся старый хребет, на бултыхающиеся бритые морщинистые щеки, на трясущиеся, плохо пришитые к лицу пуговицы, на невидимое вилянье бульдожьих хвостиков. Черные колонны принимают заказ. Черные колонны побежали. Ольга оглядывает столики: – Я, собственно, никак не могу понять, для чего это вы за мной, Докучаев, ухаживаете. Вот поглядите, здесь дюжины три проституток, из них штук десять красивей, чем я. Некоторые и вправду очень красивы. Особенно те две, что сидят напротив. Тоненькие, как вязальные спицы. Ольга спрашивает: – Неужели, чтобы выйти замуж, необходимо иметь скверный цвет лица и плохой характер? Я уверена, что эти девушки попали на улицу из-за своей доброты. Им нравилось делать приятное людям. Ольга ловит убегающие глаза Докучаева: – Сколько дадите, Илья Петрович, если я лягу с вами в кровать? Докучаев обжигается супом. Жирные струйки текут по гладко выбритому широкому подбородку. Ольга бросает ему салфетку: – Вытритесь. А то противно смотреть. – С панталыку вы меня сбили, Ольга Константиновна. Он долго трет свою крепкую, тяжелую челюсть. – Тысяч за пятнадцать долларов я бы вам, Докучаев, пожалуй, отдалась. – Хорошо. Ольга бледнеет: – Мне рассказывали, что в каком-то селе Казанской губернии дети от голода бросаются в колодцы. – Это было напечатано, Ольга Константиновна, неделю тому назад в газете. – На пятнадцать тысяч долларов можно покормить много детей. – Можно, Ольга Константиновна. Совершенно справедливо заметили. – Я к вам приду сегодня часов в одиннадцать вечера. – Добре. Докучаев прекрасно чувствует, что дело отнюдь не в голодных детях. Ольга проигрывает игру. Очаровательные вязальные спицы переговариваются взглядами с необычайно смешным господинчиком. У того ножки болтаются под диваном, не достигая пола, живот покрывает колени, а вместо лица – дырявая греческая губка. Он показывает на пальцах сумму, которую дал бы за обеих. Они просят больше. Господинчик накидывает. Тоненькие женщины, закусив нежным, пухлым ртом папироски, пересаживаются к нему за столик. – Докучаев, просите счет. Лакей ставит большую хрустальную вазу с фруктами. Ольга вонзает ножичек в персик: – Я обещала Сергей Васильевичу быть дома ровно в шесть. Персик истекает янтарной кровью. Словно голова, только что скатившаяся с плахи. – Боже мой! боже мой! Встретившись глазами с женщиной «чересчур доброй», по словам Ольги, я опрокидываю чашечку с кофе, вонзаю себе в ладонь серебряный ноготок фруктового ножа и восклицаю: – Да ведь это же она! Это же Маргарита Павловна фон Дихт! Прекрасная супруга расстрелянного штаб-ротмистра. Я до сегодняшнего дня не могу забыть ее тело, белое и гибкое, как итальянская макарона. Неужели же тот бравый постовой милиционер, став начальником отделения, выгнал ее на улицу и женился по меньшей мере на графине? У этих людей невероятно быстро развивается тщеславие. Если в России когда-нибудь будет Бонапарт, то он, конечно, вырастет из постового милиционера. Это совершенно в духе моего отечества.20