К ОБЩЕМУ ЗНАМЕНАТЕЛЮ

Суд над Рюминым состоялся в первых числах июля 1954 года.

Почему же предварительное следствие по не очень сложному и громоздкому — всего один обвиняемый — уголовному делу заняло столько времени?

Причиной вынужденной затяжки явился арест Берии и последовавшая за этим кадровая перетряска на Лубянке, ненадолго утратившей главенствующую роль в преследовании государственных преступников. С середины 1953 года «центр тяжести» переместился на Пушкинскую улицу, в Прокуратуру Союза, куда на укрепление руководства направили с Украины Р. А. Руденко, возложив на него персональную ответственность за разоблачение врагов народа. Руденко с завидной энергией включился в работу, в течение шести месяцев лично допрашивал Берию и его подельцев, а до других, как говорят, не доходили руки. Тем временем арестованный № 5 по–прежнему содержался в Лефортово, где его почти не беспокоили допросами, и в надежде на спасение строчил пространные послания Маленкову, клятвенно заверяя глубокоуважаемого Георгия Максимилиановича в неизменной преданности коммунистическим идеалам и объясняя свою бескомпромиссную борьбу с евреями исключительно любовью к родной партии и к советскому правительству.

Военная коллегия Верховного суда СССР признала Рюмина виновным в преступлениях, предусмотренных статьей 58–7 УК РСФСР (вредительство), и приговорила к расстрелу с конфискацией имущества, невзирая на его утверждения, что дело на него было создано врагами народа Берией, Кобуловым, Гоглидзе и Влодзимирским, которым он, по его же словам, мешал, как «кость в горле» или «заноза в глазу». Примечательно, что в последнем слове Рюмин просил у судей не снисхождения, а оправдания.

Рюмину позволили подать прошение о помиловании, оставленное без удовлетворения, а 22 июля приговор привели в исполнение, о чем на следующий день сообщили в центральных газетах.

Мера наказания Рюмина не вызывает у меня возражений, чего, увы, не могу сказать о формуле обвинения. Диспозиция статьи 58–7 УК РСФСР подразумевает наличие прямого контрреволюционного умысла на вредительство, тогда как намерения Рюмина были иными — он расправлялся с подследственными и фальсифицировал уголовные дела только в карьеристских, авантюристических целях, что нашло отражение как в тексте приговора, так и в газетных сообщениях.

Если придерживаться хронологической последовательности, то следующим процессом из этого же ряда было слушание уголовного дела Шарии, Мамулова, Людвигова, Ордынцева и Муханова, обвинявшихся по статьям 58–1«а» и 58–1 «б» УК РСФСР в измене Родине как члены банды Берии.

Поскольку названные лица не имели отношения к фальсификации уголовных дел, к пыткам и издевательствам над жертвами репрессий тридцатых, сороковых и начала пятидесятых годов, приговор Военной коллегии Верховного суда СССР обошелся без расстрелов — бывшие начальники Секретариата НКВД и МВД страны Мамулов и Людвигов получили по пятнадцать лет тюремного заключения, Шария — десять лет, а бывший заведующий секретариатом первого заместителя Председателя Совета Министров СССР Ордынцев и заведующий кремлевской приемной Берии Муханов были приговорены к ссылке в отдаленные районы Советского Союза, ибо их действия переквалифицировали со статьи 58–1«б» на статью 58–12 УК РСФСР (недонесение о государственном преступлении).

Об обоснованности приговора можно с полной ответственностью сказать, что правосудие там рядом не лежало. Разве кто–то из подсудимых выдал военную или государственную тайну, перешел на сторону врага либо бежал за границу с умыслом нанести ущерб военной мощи и территориальной неприкосновенности Союза ССР? Вся их вина, а вернее, беда заключалась в том, что они длительное время работали в непосредственном подчинении у Берии, пользовались его доверием. И не так уж трудно догадаться, что обнаруженный Хрущевым и Маленковым «заговор» требовал сурового наказания энного числа «заговорщиков», а следователи вкупе с судьями усердно выполняли поручение Кремля. Словом, все шло по принципу — пусть неудачник плачет, кляня свою судьбу…

К таким неудачникам, без сомнения, принадлежал академик Шария. Больше года он ни за что ни про что просидел в тюрьме по делу мегрельских националистов, а сразу же после освобождения из–под стражи, в марте 1953 года, занял кабинет в Кремле, став помощником Берии по вопросам внешней политики. Это, собственно говоря, и погубило Петра Афанасьевича — ведь единственным сколько–нибудь серьезным обвинением против него было то, что он — жуткое дело! — не распознал в Берии заговорщика.

«Меня самого терзает мысль: «Почему не замечал? Почему не сумел помочь Партии в разоблачении подлого авантюриста?» — писал из тюрьмы Шария, обращаясь к секретарю ЦК КПСС П. Н. Поспелову. — У кого–то из античных авторов рассказывается анекдот: Платону передали критическое замечание Актисфена, что он (Актисфен) в жизни видел много лошадей, но идею лошади — никогда, на что Платон ответил, что у Актисфена глаза замечают только отдельных лошадей, но не достигают идеи, в чем следует винить его глаза, а не идею.

С горечью должен констатировать, что при достаточной остроте моего зрения в области общих идей и принципов, о чем свидетельствует моя пропагандистская, научно–педагогическая и публицистическая работа, я не обладал должной остротой зрения в сфере конкретно–практической…»

До этапирования во Владимирскую тюрьму, где Шария отбывал наказание, он провел в лефортовской одиночке тринадцать месяцев и написал там поэму «К Партии». В ней 22 четверостишья, одно из которых стоит–таки привести:

Петру Афанасьевичу можно только посочувствовать: он не сумел разглядеть то, чего не было. В то же самое время он, по–моему, переоценил остроту собственного зрения в области общих идей и принципов — кремлевские бонзы как до, так и после смерти Сталина свысока поплевывали на нравственность, на порядочность и на справедливость; это было не чертой чьего–то характера, а общей идеей, принципом жизни. Поэтому, как мне кажется, его мольба о реабилитации не была услышана.

А теперь буквально два слова о том, за что осудили Муханова и Ордынцева. О каком, же государственном преступлении они не донесли? Оказывается, не то в мае, не то в июне 1953 года Берия назвал Сталина великим фальсификатором. Представляете? А Муханов с Ордынцевым, вместо того чтобы наперегонки бежать на Старую площадь с доносом, взяли и промолчали. Точно так же оба они вовремя не донесли в ЦК о некоторых новшествах, которые Берия готовил для обсуждения на Президиуме Совета Министров СССР. Тяжкие обвинения, не так ли?

Но верх идиотизма я обнаружил, читая приобщенное к делу заявление жены Ордынцева. Она тоже работала в аппарате Берии в Кремле и подверглась аресту одновременно с мужем. Спустя полтора месяца, не найдя оснований для привлечения к уголовной ответственности, ее выпустили из тюрьмы, но еще до суда над Ордынцевым исключили из партии лишь за то, что в своем муже она не разглядела опасного преступника. А Ордынцева осудили за то, что он не разглядел заговорщика в Берии. Забавная выстроилась цепочка!

Абакумова и пятерых его подчиненных в декабре 1954 года осудили в Ленинграде как членов банды Берии, хотя оснований причислить их к бериевцам в деле не было.

В сентябре 1955 года предстали перед Военной коллегией Верховного суда СССР Рапава, Рухадзе и Церетели. Вместе с ними на скамье подсудимых в Тбилиси сидели бывшие сотрудники НКВД — МВД Савицкий, Кримян, Хазан и Парамонов, принимавшие самое активное участие в фальсификации уголовных дел конца тридцатых годов, а также Надарая, бывший телохранитель Берии, а до того — комендант Внутренней тюрьмы НКВД Грузии. Всех их обвиняли в измене Родине, в терроризме и в принадлежности к контрреволюционной организации.

О преступлениях Рухадзе и Церетели сказано, думаю, достаточно, а про Рапаву — почти ничего, если не считать соучастия в ликвидации четы Бовкун—Луганцев и не доведенной до конца фальсификации уголовного дела против грузинской интеллигенции. Между тем Рапава играл заметную роль в истреблении родственников Серго Орджоникидзе — им было возбуждено уголовное дело на Папулию Орджоникидзе, выдан ордер на арест Дмитрия Орджоникидзе, утверждено обвинительное заключение по делу Ивана и Антонины Орджоникидзе. Впрочем, на его совести и без этого хватало черных пятен — достаточно сказать, что в 1937 году, будучи председателем «тройки» при НКВД Грузии, Рапава лично рассмотрел 5685 дел и приговорил к расстрелу 2465 человек.

Наряду с Берией, Гоглидзе и Кобуловым, Рапава являлся организатором массовых репрессий в Грузии, в то время как Савицкий, Кримян и Парамонов были исполнителями, зверски избивавшими арестованных, чтобы добиться от них признаний в контрреволюционной деятельности. Подсудимый Кримян, в частности, истязал поэта Тициана Табидзе и буквально выбил из него ложное признание в том, что он поддерживал вражеские связи с Николаем Тихоновым, Петром Павленко, Миколой Бажаном, Максимом Рыльским и Александром Корнейчуком с целью объединения антисоветски настроенных писателей; Савицкий и Парамонов под пыткой заставили директора Тбилисского филиала Института Маркса—Энгельса-Ленина Эрика Бедию признаться в том, что он готовил теракт против Берии, и т. д. и т. п.

Если остальные подсудимые долгие годы служили в органах НКВД, то Александр Самойлович Хазан, одесский еврей, имевший высшее юридическое образование, потрудился на ниве борьбы с внутренними врагами, можно сказать, всего ничего, однако оставил столь яркий след, что о нем вспомнили через пятнадцать лет. Старший лейтенант госбезопасности Хазан с изощренной, по- истине садистской жестокостью фальсифицировал уголовные дела на бывших секретарей ЦК КП(б) Грузии Кахиани и Мамулию, на наркома соцобеспечения республики, старого большевика–подполыцика Вашакидзе, на председателя Верховного суда ГССР, члена ВКП(б) с 1900 года Болквадзе и на целый ряд других партийных и советских работников. После допроса у Хазана в тюремной камере умер Арутюнов, бывший муж Татьяны Дуненко, которая впоследствии — насколько тесен мир! — стала женой Рухадзе. Нет, Хазан сам не бил Арутюнова, он прибегнул к помощи двух дюжих вахтеров, чьи пудовые кулаки, если верить акту, составленному комиссией из трех послушных врачей, в одночасье довели арестованного до «заболевания менингитом».

Зуд борьбы с контрреволюцией овладел Хазаном до такой степени, что все окружающие казались ему недобитыми троцкистами. Тогда коллеги Хазана смекнули, что им несдобровать, и быстренько посадили его за решетку. При обыске у него в кабинете обнаружили обширнейшую картотеку — Александр Самойлович, как выяснилось, заполнял карточки на каждого, кого он видел хотя бы раз в жизни, и на всех тех, кто когда–либо упоминался на допросах, на очных ставках и в донесениях «источников». Трагикомическая подробность: на карточке, заведенной Хазаном на народного героя Грузии Георгия Саакадзе, которого турки казнили аж триста лет тому назад, имелась резолюция: «Разработать, выявить связи и арестовать». Чем же Георгий Саакадзе прогневил дипломированного юриста Хазана? Оказывается, это славное имя было произнесено арестованным Буду Мдивани, который в 1937 году сказал сокамерникам, что если бы он, Мдивани, находился у власти, то сделал бы для родной Грузии больше, чем Георгий Саакадзе. Внутрикамерный стукач донес об этом оперативникам, те, как положено, доложили наверх, а Хазан мигом проявил чекистскую бдительность.

Нарком Гоглидзе сжалился над Хазаном и приказал прекратить его уголовное дело, ограничившись увольнением из наркомата. Какое–то время опальный Хазан преподавал следственное мастерство в местной школе НКВД, а затем перебрался в Москву, где работал юрисконсультом в проектном институте «Гипроэнергопром». Чтобы читатели полнее смогли оценить масштаб этой личности, сообщу о том, что в 1948 году одно из московских издательств выпустило книгу А. Хазана «О моральном облике советского человека».

Последним на скамье подсудимых сидел Надарая. В бытность комендантом тбилисской тюрьмы он, насколько я знаю, установил никем не превзойденный рекорд, расстреливая за ночь до пятисот жертв, тогда как его московский собрат с Лубянки Блохин за сутки еле–еле справлялся с двумя сотнями обреченных. Метод у них был совершенно одинаковый — пуля в затылок, а вот манера исполнения разная: Блохин торжественно облачался для казни, надевал кожаный фартук до пят, натягивал на руки перчатки с крагами и покрывал голову кожаным картузом, а Надарая не тратил времени на переодевание и без устали нажимал курок.

Тбилисский процесс интересен тем, что, в отличие от процессов Берии, Рюмина и Шарии, в нем участвовали стороны — обвинение поддерживал Генеральный прокурор СССР Р. Руденко, а защищали подсудимых члены Московской городской коллегии адвокатов В. Зорин, С. Галкин, Р. Уголев, С. Санников, К. Апраксин, А. Зверев и В. Гаврилов.

Каковы же были позиции сторон?

Как и следовало ожидать, государственный обвинитель исходил из того, что подсудимые, связав свою судьбу с Берией и его бандой, образовали враждебную Советскому государству изменническую группу заговорщиков, ставившую своей целью использовать органы НКВД — НКГБ — МГБ в интересах иностранного капитала для захвата власти и ликвидации советского рабоче–крестьянского строя, для реставрации капитализма и восстановления господства буржуазии. Подробно охарактеризовав преступления каждого из подсудимых в духе расширительного, тенденциозного толкования закона, Руденко так закончил свое выступление, длившееся более четырех часов (привожу выдержки из стенограммы с незначительными сокращениями):

«Для квалификации действий участников преступного сообщества, как участников заговорщической группы, решающим моментом является, что они отдавали себе отчет в направленности деятельности преступного сообщества и тех преступных целях, которые ставит перед собой организованная группа. Для того, чтобы констатировать наличие преступного заговора, вовсе не требуется, чтобы участники заговорщической группы собирались на какие–то «пленарные» заседания, составляли письменные программы, выдавали участникам группы особые удостоверения или членские билеты и т. д….

Говорят, что между отдельными подсудимыми были столкновения, ссоры, подчас даже резкие конфликты. Однако, о чем может свидетельствовать наличие подобных конфликтов? Только о волчьих традициях и нравах преступного общества, в котором каждый из участников преступной деятельности готов был перегрызть горло другому за руководящее положение среди остальных участников заговора. Они были едины, совершая уничтожение советских людей, противостоявших заговорщикам. Здесь между ними не было ни споров, ни ссор, ни конфликтов…

Сейчас некоторые из подсудимых пытаются объяснить свои преступления не политическими соображениями, а стремлением сделать карьеру или исполнением преступного приказа.

Эти объяснения подсудимых являются совершенно несостоятельными для юридической квалификации их деяний как преступлений государственных. В самом деле, разве имеет значение, что шпион, похищающий государственные секреты и передающий их иностранной разведке, действует не из политических соображений, а из корыстолюбия. И разве имеет значение, что диверсант, совершающий взрыв или поджог, делает это за плату от иностранной разведки. В обоих случаях мы будем квалифицировать действия таких преступников как шпионаж и диверсию…

Совершая подобные преступления, подсудимые не могли не понимать, что эти злодеяния могут быть совершены только изменником Родины, так как они на руку лишь реакционным империалистическим силам и представляют исключительную опасность для Советского государства…

Таким образом, я считаю, что квалификация преступных деяний подсудимых по статьям 58–1 «б», 58–8 и 58–11 Уголовного кодекса является правильной и поддерживаю по этим статьям обвинение против всех подсудимых.

Очень трудно выделить кого–нибудь из подсудимых в смысле большей или меньшей виновности каждого из них. Несколько особняком в этой группе преступников стоит лишь подсудимый НАДАРАЯ, выполнявший для Берия функции, с одной стороны, палача, завершавшего расправы с невиновными людьми и помогавшего скрывать истинные причины смерти арестованных, забитых во время так называемого «следствия», и, с другой стороны, сводника, поставлявшего Берия многочисленных женщин. Однако НАДАРАЯ не принимал непосредственного участия ни в фальсификации дел, ни в вынесении решений троек о расстрелах. Поэтому… я считаю возможным применить к нему меру наказания в виде длительного лишения свободы.

Для того, чтобы приговор по этому делу был справедливым приговором, он должен быть суровым и сокрушающим.

Требуя справедливого возмездия для РУХАДЗЕ, РАПАВА, ЦЕРЕТЕЛИ, ХАЗАНА, САВИЦКОГО, КРИМЯНА и ПАРАМОНОВА, я как государственный обвинитель не могу найти никаких обстоятельств, смягчающих вину любого из них.

Нет места этим выродкам на нашей советской земле!

И, поддерживая от имени государства обвинение против этих преступников, я прошу Вас о вынесении всем им, всем до одного, высшей меры уголовного наказания — РАССТРЕЛА».

Что же защита противопоставила обвинению?

Не в упрек адвокатам будет сказано, что занятая ими позиция находилась где–то между пассивной обороной и капитулянтством. Это не было случайным — теоретически наделенные равными процессуальными правами с государственным обвинителем, на практике они вынужденно довольствовались ролью если не статистов, то резонеров, ибо каждое слово правды могло обернуться неисчислимыми бедами. Тем не менее в речах всех без исключения защитников отчетливо прозвучало, что ни в материалах уголовного дела, ни в выступлении Руденко не содержится доказательств измены Родине: в преступных действиях их подзащитных нет квалифицирующих признаков статьи 58–1 «б» УК РСФСР.

Чем объяснить, что защита безоговорочно признала состав преступлений, предусмотренных статьями 58–8 и 58–11 УК РСФСР? Причина, по–видимому, в том, что приговор по делу Берии и других имел силу закона СССР, защитники не могли ставить его под сомнение, а сам террор и заговор были, что называется, альфой и омегой. Поэтому защите приходилось искать смягчающие обстоятельства, не вступая в спор по существу обвинения. Адвокаты, в частности, ссылались на то, что Церетели был четырежды серьезно ранен в схватках с бандитами, что «обер–сатана» и «хамелеон» Берия неимоверно раздувал свой авторитет, а подсудимые слепо верили в его непогрешимость, и т. д. и т. п.

И еще — защита напомнила суду о сроках давности. Статья 14 Уголовного кодекса (в редакции 1926 года) предусматривала, что уголовное преследование не может иметь места, когда со времени совершения преступления, за которое судом может быть назначено наказание в виде лишения свободы на срок свыше пяти лет, прошло десять лет. В тех же случаях, когда привлекаются к уголовной ответственности за контрреволюционные преступления, давность применяется по усмотрению суда, но закон в примечании 1 к статье 14 гласит: если суд не найдет возможным применить давность, то при назначении им расстрела таковой обязательно заменяется другими мерами наказания. Так что те из подсудимых, которые виновны в преступлениях пятнадцатилетней давности, не подлежат смертной казни.

Как вели себя подсудимые? Что они сказали в своем последнем слове?

Признав себя виновным, Рухадзе категорически отрицал применение шомпола на пытках, уверяя, что избивал арестованных «куском плетеной веревки, специально намоченным в воде для того, чтобы она была более упругой». Вымаливая жизнь, Кримян просил принять во внимание, что преступал закон исключительно по молодости лет — в 1937 году ему было только 23 года. Церетели достойно заявил, что в 1919 году с великой радостью вступил в ряды Коммунистической партии и до дня ареста в течение 34 лет никаких преступлений не совершал, и в заключение громогласно проклял Берию, назвав его кровожадным злодеем. Рапава и Надарая тоже не признали себя виновными.

Военная коллегия Верховного суда СССР в составе председательствующего генерал–лейтенанта юстиции А. А. Чепцова и членов — полковников юстиции А. А. Костромина и А. А. Долотцева признала всех подсудимых виновными в совершении преступлений, предусмотренных статьями 58–1«б», 58–8 и 58–11 УК РСФСР, и приговорила Рапаву, Рухадзе, Церетели, Савицкого, Кримяна и Хазана к расстрелу с конфискацией имущества, а Парамонова и Надарая к лишению свободы в исправительно–трудовых лагерях сроком на 25 (двадцать пять) и 10 (десять) лет с конфискацией имущества и поражением в правах на 5 (пять) лет.

Примерно в том же ключе прошли и другие процессы над сотрудниками Берии, а последняя точка была поставлена в феврале 1959 года, когда судили Саркисова, бывшего начальника личной охраны Берии.

Кстати сказать, Берия незадолго до смерти Сталина избавился от Саркисова. Именно тогда Берия жаловался Ордынцеву, что Саркисов обленился, обнаглел — «на плечи садится» — и вдобавок, оглох — «какая это охрана?!». Арестовали Саркисова в конце июня 1953 года, и он решил, что это месть Берии.

Первое время поведение Саркисова в тюрьме было обычным, ничем не примечательным, а потом начались отклонения — он вообразил, будто изобрел новую текстильную машину сверхвысокой производительности, и принялся лепить ее модель из хлебного мякиша. А несколько месяцев спустя военный прокурор полковник юстиции Павлов подал рапорт следующего содержания:

«Сегодня 29 марта 1954 года мною на допрос был вызван обвиняемый Саркисов Рафаэль Семенович. В процессе допроса Саркисов стал проявлять странности, в частности, давая ответы на вопросы, он заявил: «Мне другой следователь через технику радиолокации мешает сосредоточиться и давать показания. Прошу снять с моей головы технику радиолокации».

Кроме того, на допросе Саркисов просил зачитать ему приговор и расстрелять его, так как он по радиолокации слышит, что уже расстреливают.

В связи с таким поведением Саркисова подписать его допрос не представилось возможным, и он был мною отправлен в камеру».

Саркисова подвергли судебно–психиатрической экспертизе, признали невменяемым и отправили в Ленинград, где он почти пять лет содержался в специализированном медицинском учреждении системы МВД. А затем, сочтя его состояние нормальным, без проволочек предали суду.

Чтобы читатели явственно представили себе ход процесса над Саркисовым, приведу выдержки из стенограммы заседания Военной коллегии Верховного суда СССР:

«Саркисов: Чтобы всем было ясно, я должен заявить, что Саркисов был одним из преданнейших большевиков и честных передовых рабочих.

Председательствующий: Подсудимый Саркисов, суд просил бы вас давать более конкретно показания по предъявленным вам обвинениям.

Саркисов: Я обо всем скажу подробно. В настоящее время я являюсь сумасшедшим. У меня бывают «заскоки ума», и я, как попугай, повторяю то, что твердит в моей голове какой–то голос. Я имею большие заслуги перед нашим народом. Работая ткачем, я выполнял пятилетку за 8 месяцев, а при внедрении в производство моего нового изобретения семилетний план по выпуску тканей может быть выполнен за два месяца. Я активно участвовал в революционной борьбе за построение социализма в СССР, а сейчас меня, передового рабочего, бросили в тюрьму, составили подложные протоколы и предали суду. Все это направлено на то, чтобы уничтожить резервы рабочего класса. Кроме того, меня превратили в сумасшедшего. Считаю, что это не является большевистским методом работы. Меня били и калечили и никаких мер по моим заявлениям принято не было.

С 1932 года я работал в органах госбезопасности, мною было разоблачено много сотен контрреволюционных групп. Я был секретным сотрудником, проводил наружное наблюдение…

Председательствующий: Сколько времени вы находились на службе в личной охране Берия?

Саркисов: 15 лет — с 1938 года по 22 февраля 1953 года. Вначале я был старшим сотрудником, затем начальником группы.

Председательствующий: Какие у вас были взаимоотношения с Берия? Доверял ли он вам?

Саркисов: Нет, Берия не доверял мне ничего, кроме вопросов, касавшихся женщин. Я никогда не принимал участия в контрреволюционной организации заговорщиков во главе с Берия. Я всегда защищал Советскую власть…»

Военная коллегия Верховного суда СССР в составе председательствующего генерал–майора юстиции А. А. Костромина и членов — вице–адмирала Е. М. Симонова и генерал–майора А. И. Захарова приговорила Саркисова за измену Родине к десяти годам лишения свободы.

У меня нет никаких сомнений в том, что осудили сумасшедшего, — отбыв наказание, Рафаэль Семенович Саркисов ненадолго заехал домой, в Москву, и тут же отправился в Тбилиси, чтобы внедрять свой ткацкий чудо–станок.