Чайка

Ровно в девять вечера Давиде припарковал «Мерседес» позади одного из портовых складов. Ждать ему пришлось не более десяти минут. Тано открыл заднюю дверцу и сел в машину.

— Не оборачивайся. И не включай свет внутри машины. Я люблю, когда в машине темно.

Давиде включил мотор, и автомобиль тронулся к выезду из порта. Тано сзади тронул его за плечо и протянул план города, на котором был отмечен их маршрут.

— Поезжай так, как тут указано. Не спеши и не задавай никаких вопросов.

Город остался позади. Давиде молча вел машину почти около часа. Пока не достиг дома, одиноко стоявшего на вершине холма.

Это был деревенский дом, окруженный цитрусовой рощей. Оба окна на первом этаже светились. Тано быстро вошел в дом.

Выждав несколько минут, Давиде тоже вылез из машины и сквозь стекло разглядел в одном из окон молодую еще женщину в накинутой на плечи шали и с бледным личиком, обрамленным черными кудрями. Взгляд у нее был очень мягкий и нежный, но испуганный, к груди она прижимала куклу с проломленной головой.

Женщина стояла посреди гостиной с диванами, покрытыми простынями, — дом казался нежилым. Она взяла Тано за руку и поднесла его ладонь к своей голове, чтобы он ее погладил.

— Почему ты вчера не пришел? Я тебя так ждала.

Тано глядел на нее с нежностью.

— Я уже много лет не приходил, Мария. Я был далеко отсюда, на Севере.

— Вчера ты не пришел, я это помню.

Тано с горькой улыбкой кивнул головой:

— Да, Мария. Действительно так.

Неожиданно Мария переменила тему разговора. Она отложила куклу и выпрямилась.

— Как летает чайка?

Тано стало не по себе.

— Не знаю. А ты знаешь?

Мария подняла руки, словно два больших усталых крыла, и начала плавно качаться из стороны в сторону. Совсем как чайка, влекомая ветром. Потом уронила руки вдоль тела…

— Ты позабыл, уже не помнишь. Мы так давно с тобой не играли…

Тано дотронулся до ее руки.

— Прислуга сказала, что ты все время сидишь дома.

— Мне не хочется выходить на улицу.

— Почему? Кто-нибудь над тобой насмехался?

Она покачала головой:

— Нет, люди — добрые, они хорошо ко мне относятся. Но я никуда не хожу.

— Ты заблуждаешься, люди — злые. Но тебе все равно нужно выходить из дома, они не должны думать, что ты их боишься.

Мария подошла к нему ближе.

— Нет, люди — добрые. Только я им мешаю, я такая беспокойная: папе с мамой я тоже мешала, и они меня всегда держали взаперти, даже по воскресеньям, когда ходили к мессе.

Тано склонил голову.

— Они стыдились тебя.

Мария кивнула.

— Они были правы. Ведь я некрасивая, на меня не так-то приятно глядеть людям.

Тано посмотрел ей в лицо и ласково улыбнулся.

— Ну что ты, Мария, ты очень красивая.

Она грустно покачала головой.

— Ну почему бы тебе не остаться?

— Мне самому хотелось бы, но я не могу.

— Значит, вновь уезжаешь…

Тано сжал губы, чтобы не расплакаться. Обнял сестру, глаза у него блестели от сдерживаемых слез.

Так они постояли какое-то мгновение. Потом он, сделав над собой усилие, отстранил ее.

— Мария, ты не потеряла ключ от кабинета, что я тебе давал?

Мария засунула руку в вырез платья и вытащила маленький ключик, висевший у нее на шее на тонкой серебряной цепочке. Она была счастлива, что сумела сдержать обещание — сохранить этот ключ.

— Да, вот он.

— И он все время был у тебя, ты никому его не давала?

— Нет, никому. Как ты велел.

— Идем, отведи меня туда. Я хочу посмотреть.

Давиде вернулся в машину.

Тано спустился по внутренней лестнице до самого подвала. Открыл ключом, который дала ему Мария, бронированную дверь и повернул электрический выключатель.

На столе стоял компьютер. Тано сел за стол и включил его. Набрал пароль входа в систему. На экране появилось сокращение: ИКОБ — Исполнительный комитет объединенных больниц. А затем — колонки цифр, суммы счетов, имена и фамилии…

Через полчаса Тано вновь уселся в «Мерседес». Подал знак, и Давиде включил зажигание. Машина тронулась. По дороге Тано положил на сиденье рядом с водителем большой оранжевый конверт. Адрес на конверте гласил: «Судье Сильвии Конти. Прокуратура Республики».

— Когда въедем в город, остановись у почтового ящика и опусти.

Давиде кивнул. Он притормозил «Мерседес» у первого же почтового ящика, который увидел, как только въехал на одну из окраинных улочек. Вышел из машины с конвертом в руке. Опустил конверт в почтовый ящик.

Когда вернулся, Тано из автомобиля уже исчез. Луч карманного фонарика выхватил из темноты разбитую на две половинки чайную чашку, ложечку, шариковую ручку, осколки стекла на полу. Потом какой-то непонятный белый предмет. Давиде протянул руку и взял его. Это было оригами — искусно сложенная из бумаги бабочка.

В эту минуту дощатый пол ведущей в охотничий домик галерейки заскрипел под чьими-то шагами. Кто-то шел сюда. Давиде резко обернулся. В проеме распахнутой двери показался темный силуэт, Давиде направил на дверь фонарик и осветил испуганное лицо Глории. Волосы у нее были мокры от дождя, платье прилипло к телу.

— Кто здесь?

Давиде сделал несколько шагов ей навстречу.

— Это я, делал обход. Проверяю, все ли в порядке. А вы-то что делаете тут так поздно и в такую погоду?

Глория пожала плечами.

— Я не в силах выдержать жизнь в этом доме. С тех пор как приехала, только и вижу что смерть, плач и горе… Захотелось побыть немножко одной.

Давиде кивнул.

— Ну тогда извините…

Невзирая на то, что лил дождь, он хотел уйти, но Глория удержала его за руку.

— Нет, погоди. Я боюсь оставаться здесь одна.

Давиде посмотрел на руку Глории, сжимавшую его локоть, потом взглянул ей в лицо.

— Если хотите, могу вас проводить.

— Ты не такой, как остальные. Кто ты на самом деле?

— Человек, у которого небольшие неприятности из-за контрабанды валютой. Но барон обещал, что, может быть, сумеет отправить меня на некоторое время в Гармиш.

Глория изумленно уставилась на него.

— В Гармиш? Странно… Там у нас действительно есть маленькая вилла. Но она принадлежит мне. Ее подарил мне отец Андреа, когда я вышла замуж.

— А там никто не живет?

— Нет, она давно пустует. Это и впрямь подходящее местечко для скрывающегося контрабандиста. — Глория взглянула на него. — Дэв, что тебе известно о семействе Линори?

— Я ничего о них не знаю.

— Никто ничего не знает, никто ничего не говорит. Ни ты, ни Матильда, ни Карта… Что за странный дом? Что вы за странные люди? И что только мы здесь делаем — я, мой муж, ребенок?

Глория обняла Давиде. Положила голову ему на грудь.

— Помоги мне, я боюсь.

Давиде прижал ее к себе. Легонько погладил по щеке. Глория какое-то мгновение пристально смотрела ему в лицо, потом выбежала под непрекращающийся ливень.

Дорога, узкая и извилистая, километров двадцать карабкалась вверх между скал. Потом асфальт кончился и начался немощеный проселок, вскоре упершийся в каменную ограду монастыря.

Всю вторую половину дня монотонно и печально звонил не умолкая колокол. На рассвете умер старик настоятель, и гроб с его телом был выставлен в часовне, где на заупокойную службу собрались монахи. Солнце садилось в горах, и под галереями монастырского двора ветер разносил гулкое эхо мелодии «Аве Мария».

Давиде постучал в деревянную дверь последней кельи.

— Саверио Фило, открой!

Никакого ответа, Давиде постучал еще раз.

— Открой. Я приехал к тебе поговорить о твоем брате.

Потом вынул из кармана перстень, который ему дал Фило, опустил его в выдвижной ящичек на двери монаха-отшельника, служащий для раздачи пищи, и продвинул внутрь кельи.

Через несколько секунд дверь отворилась. Келья была погружена в полумрак. Сквозь маленькое окошечко под самым потолком, пробитое в наружной стене монастыря, проникали последние лучи заходящего солнца.

В уголке кельи Давиде увидел монаха, сидевшего на служившей ему ложем скамье. Он был с белой, как снег, бородой, в грязной, вытертой рясе, босиком. Его худые руки тряслись. Пальцы у него были длинные, костистые. Голос дрожал и прерывался.

— Ты назвал меня по имени, которое я старался позабыть. Теперь я монах Джилло, служитель Бога, — и никто и ничто более. А ты, показавший мне это кольцо, кто ты такой?

— Твоего брата нет в живых, его застрелил Джузеппе Карта. Но незадолго до смерти он успел рассказать мне, что ты решил себя тут заживо похоронить.

Монах с трудом поднялся на ноги.

— Я пришел сюда, чтобы родиться заново.

Давиде покачал головой.

— Твое прошлое не зачеркнешь лишь тем, что ты сидишь тут в темноте и молишься. То, что ты совершил, не искупить одним лишь обетом молчания. Ты должен сказать мне, кто приказал уничтожить опергруппу Джорджи. Кто был самый главный, кто стоял над Джованни Линори?

Монах вытянул вперед руки, словно ища его.

— Подойди, приблизься ко мне.

Давиде шагнул к нему. Монах ощупал ладонями его лицо. Глаза у него были широко раскрыты, но взгляд пустой.

— Ты — человек, который пролил много слез, человек, который много страдал. Об этом мне говорят морщины у твоих глаз, твой пылающий лоб. Кто ты?

— Единственный из той группы, кого вам не удалось отправить на тот свет. Скажи все, что тебе известно! На что Богу твое раскаяние? Скажи мне, кто велел Линори устроить эту бойню?

Монах прислонился к стене. Поднес руку ко лбу, на лице его отразилась мука. Несколько секунд он молчал.

— Трех пастухов, которые должны были выполнить эту работу, пошел искать я. Они жили высоко в горах, это люди, которые не умели написать даже собственное имя. Да и вообще они были не люди. Дикие звери, привыкшие к крови. Одному из полицейских они выстрелили из «лупары»^[8] ближе чем с двух шагов прямо в лицо. Джорджи и еще одного — молодого парня, который с ним был, застрелили одновременно. Но когда они к ним подошли, этот молодой полицейский был еще жив, и один из троих, чтобы добить его, воткнул ему в горло нож, как убивают овец. На следующий день Линори сказал мне, что этих трех пастухов надо заставить навеки замолчать. Об этом позаботились мы с братом. А потом я пошел и получил деньги.

Монах тяжело опустился на свое ложе. Склонил голову.

— Это было в последнюю ночь карнавала. Окна домов ярко светились, люди танцевали, кондитерские и кафе были открыты. Встреча была назначена в палаццо Линори, где давали большой бал. Но душа у меня болела. Одного из этих трех пастухов, самого молодого, я знал с детства. Когда я приставил ему к груди пистолет и выстрелил, он все еще думал, что я шучу. Я рассказал об этом Линори и тому человеку, который сидел с ним в темноте, в той неосвещенной комнате…

Давиде прервал его:

— Кто был тот человек?

— Не знаю. Помню только, что, слушая меня, он все улыбался. На нем был маскарадный костюм. Одет как старинный дворянин: шляпа с перьями, шелковая рубашка с золотыми запонками, а на них алмазные треугольнички. С губ его не сходила улыбка. И когда Линори сунул мне в руки три миллиона, как и было условлено, он добавил от себя еще двести тысяч лир. За того парня, которого я знал ребенком и только что убил выстрелом прямо в сердце из своего пистолета…

Глаза монаха наполнились слезами.

— Тогда-то я и решил удалиться сюда. Но не для того, чтобы обрести покой, как думаешь ты. Я ломал свою бедную голову, мысли мои совсем спутались, все искал ответа на вопрос: почему? Почему Господь превращает нашу жизнь в сплошной ад? Почему Господь позволяет жить на Земле таким людям, как тот человек и многие ему подобные, таким, как Саверио Фило. И другим, как он, а не уничтожит их одним мановением руки? Почему?

Монах закрыл лицо ладонями. Давиде не отставал от него:

— А ты смог бы узнать того человека?

Монах покачал головой, глаза у него были открыты, но взгляд безжизнен.

— Теперь я различаю только неясные тени.

— Ну а голос, голос ты бы сумел узнать?

Монах сильно вздрогнул. Привстал, прижал руку к груди.

— Голос? Да, голос узнал бы. Он сидит у меня вот здесь, я слышу его у себя внутри всегда, днем и ночью, вот уже двадцать лет!