Глава 4

Охота на Большезубых была если не заурядным, то частым событием. Тем не менее, подробности погони и облавы, и характер ран, причинивших смерть, и прочее надо сообщить по гонии Великой Памяти; Охотники на Постах и в поселениях и в резервных отрядах должны получать самые свежие сведения о повадках ракшей, поведении охотничьих зверей Равновесия и о многом другом, непонятном пока Адвесте.

Колька сидел в стороне от гонии и слушал Джаванара. Когда он умолк, Колька возразил:

— Друг Джаванар, я плохо владею языком Нараны…

— Пустое, Адвеста! Дхарма поможет тебе.

— Разве Наране мало сообщений от одиннадцати Охотников?

— Они видели свое, ты — свое, Адвеста. И ты убил старого ракша.

— Да ладно, — сказал Колька. — Будет тебе… Скажи, друг — почему никто не стрелял в старого ракша, кроме меня?

— Мой выстрел был по ракшу. Я вел наконечник по его груди, но грудь была закрыта лапами, а горло — опущенной мордой. Челюстью. Ты не видел, как я припал на колено, чтобы при втором прыжке бить снизу, ты метнул железку и сбил ракша с прыжка. Ты бил его железками, пока не убил, а потом убил тигрицу, упавшую рядом с Дхармой. Так было. А Тап и П’анг промахнулись по вожаку, ибо расстояние было велико, и прыгнул он неожиданно. И два лука бездействовали — ждали прыжка четвертого Большегубого, которого убили обезьяны…

— Понимаю, друг. Я помешал Охотникам шумом своего… железною лука?

Джаванар покачал головой:

— Ахука предупреждал о твоей железке.

— Откуда он узнал?

— Узнал. Он тоже адвеста, — Джаванар широко улыбнулся, и Колька непроизвольно ответил ему улыбкой. — Прошу тебя, займи ухо гонии!

— Я не хочу, — вырвалось у Кольки, он заторопился, решившись на откровенность: — Слушай, Джаванар… Я не хотел, чтобы Нарана знала о моем участии в Охоте. — Он не рискнул сказать: «о моем железном луке».

— Этого нельзя, — очень мягко сказал Охотник. — Нельзя молчать о событиях Равновесия. Ты не хочешь говорить с Нараной?

Колька видел, что Мин ждет у дерева и сказал по–русски:

— А, ракш с вами со всеми! — и подошел к гонии.

Было снова утро. Начиналась вторая полудюжина лунных фаз, и приближались дожди.

В городе Синих Холмов старый Хранитель ждал, сжимая руки от сладостного трепета — только что рабочие кроты Нараны обрушили земляную перегородку, открыв новую пещеру для нового уха Памяти. Белые муравьи с шумом ливня текли в пещеру и покрывали своими выделениями ее своды и ложе Памяти, а на крайнем Ухе дрожал и наливался прекраснейший розовый пузырь дочернего Уха. Хранитель укоризненно оглядел подземелье — сотни людей увлечены обыденными делами, чудо свершается не для них. Даже младшие Хранители работали, отбирая отросших за ночь нардиков. Плоскохвостые слепые кроты тащили корзинки на поверхность по наклонным штольням.

В густой белой сетке грибницы, выстилавшей заднюю полосу ложа Памяти, сновали термиты, другие термиты сидели неподвижно, выделяя пищу Памяти — тончайший шелест падающих оранжевых капель звучал как музыка в ушах старого Хранителя.

Было раннее время утра, часть Ушей пустовала. Оглянувшись, Хранитель убедился в этом и заметил Ахуку. Улыбнулся ему щедрой, восторженной улыбкой и пожалел, что Наблюдающий Небо увлечен работой и не может разделить с ним торжество.

…В это мгновение Колька сел к гонии шестого Поста по Раганге и заговорил с Памятью.

Вызов пропела Дхарма. «Шестой пост. Нарану вызывает пришелец Адвеста», — пролетело по окрестным гониям, но одно только дерево — по Большой дороге — усилило вызов и передало дальше, к поселению, по цепи гоний, на Поляну Памяти. «Нарана отвечает шестому Посту, пришельцу Адвесте», — пропела гония чистым скрипичным звуком. Колька смотрел вверх, вдоль ствола — далеко, в кобальтовой сини, на черном стволе, подпирающем небо, плыли раструбы листьев–антенн.

— Говори все, что помнишь, и все, как помнишь, — сказала Дхарма.

…Треугольные в сечении корни–волноводы большой гонии уходили под поверхность Поляны Памяти, пронизывали рыхлый красноземный слой, и плотные, слежавшиеся глинистые наносы, и окаменевший муравьиный цемент, и примыкали к Немому Уху Памяти — материнскому телу, началу начал. Отсюда много поколений назад пошел рост Нараны — с ничтожного клубка запоминающей живой ткани, торжественно внесенного в подземелье.

Нарана помнила и это. Она была лишена зрения, но подробные отчеты Хранителей заменяли ей глаза и уши в обычном понимании — кроме четырех нот языка Памяти она ничего не слышала. Люди заменяли ей глаза и уши, а помнила она все, услышанное от людей, с незапамятных времен, начиная от Скотовода. Она помнила, как ее начальный клубок — «Безногий» — был отделен от Немого Уха в поселении Красного Ливня и перенесен сюда в корзине. Подземелье, десяти шагов в длину и шести в ширину, было уже готово — свежая грибница выстилала желоб, с нее капала пища, и колонии Мельчайших светились на своде, и термиты копошились по всему желобу. Она почувствовала, как открыли корзинку и опустили ее ртом в пищу, и услышала пение Хранителя:

— Вот белые муравьи, неистовые, почуяли запах твой. Бросив работу, побежали шестиногие, тебя покрыли белой пеленой и, прильнув, облизывают. Обретя соки твои, возвращаются к работе и создают твое Равновесие — вот уже первые дюжины вернулись на своды. В шесть и более рядов они пируют на твоем теле, Нарана. Вот уже соки твои вернулись в пищу и проникли в грибницу, и термиты, сонные без тебя, оживились и создают твое Равновесие. Хороша ли пища твоя и тепло твое, Нарана?

Так пел Хранитель много людских поколений назад. Она помнила это, и первое ощущение довольства своей пищей и своим покоем. Она знала, что отделена от материнского Немого Уха и обрела отдельную от него жизнь, но осознавала себя частью предыдущей Нараны, и предшественницы ее, и далее, вплоть до чуда Скотовода.

Хранители знали, что Нарана умеет смеяться — мгновенный сбой, едва заметный перерыв в пении по всем Ушам обозначал, что в Великой Памяти встретились противоположные по смыслу воспоминания, и она смеется. Никто не знал, какие это воспоминания, и никто не спрашивал, ибо вопросы об ее мыслительной работе были вредны Наране. Ей, как и людям, не следовало обращать мысленный взор внутрь себя самой

Торжественный день был сегодня — рождение нового Уха Памяти. Хранитель не удивился, когда она засмеялась два раза кряду и сама вызвала его к материнскому Уху, хотя и знала, что в такую минуту место Хранителя — в конце подземелья.

Про себя она звала его старикашкой. И засмеялась в то мгновение, когда ее Немого Уха достиг сигнал, в котором взамен символа касты значился символ «пришелец».

«Великая Память любит меня», — думал Хранитель, подбегая к Уху. Он казался себе свежим и молодым по разуму, ибо не переставал трепетать и удивляться, когда видел дюжины дюжин Ушей в работе и суету муравьев вокруг действующих волноводов, и слышал обращение Нараны к себе самому. Он знал, что умрет с гордостью и восхищением перед нею, перед мозгом, обмысливающим миллионы мыслей одновременно и разнонаправленно, перед высочайшим из чудес Равновесия.

— Передаю тебе сообщение пришельца Адвесты, — сказала Память. — Он поет с шестого Поста на Раганге, слушай…

Ахука, пристально наблюдающий за стариком — свободной половиной мозга — прервал пение Памяти и приказал ей:

— Спрашиваю, что ты поешь старому Хранителю?

— Повторяю сообщение пришельца Адвесты с шестого Поста на Раганге, — услышал он. — «… Две борозды на траве, в локте друг от друга. Эго было неподалеку от края обрыва…»

Он слушал сбивчатый рассказ Адвесты до конца. Открыл рот, чтобы поблагодарить Великую Память, но она пропела, добросовестно повторяя свою беседу с Хранителем:

— Советую тебе, Хранитель, озаботиться… чтобы пришелец не покидал шестого Поста… Никогда.

Э–а, желание Великой не было новостью для Ахуки. Другое было новым — собственная его мысль. Она была простой, страшной, и Ахука рассмеялся. И тут же мигнул свет и пролетела едва заметная пауза в мелодии — Память засмеялась в третий раз, как будто могла слышать его смех.

Он поблагодарил ее и удалился, унеся свою новую и страшную мысль.

Старый Хранитель, кряхтя и пожимаясь, вернулся к дочернему Уху.

А Нарана, наполовину свободная в этот час, продолжала размышлять и вспоминать о себе, выбирая для этого свободные объемы себя так же бессознательно, как человек при пении выбирает нужное положение нёба, языка и голосовых связок.

…Брама–Скотовод приставлен был к коровам. Был он угрюмым маленьким скотоводом, густо еще заросшим черным волосом, и мозг его был в половину меньше, чем у нынешних людей. Он прожил долго, четыре дюжины дождей. Помнил много. Он был случайным — способности его мозга сложились так удачно, что он помнил больше, чем собратья его из оседлого племени скотоводов. И прожил много. Он помнил травы и снадобья, вареные из трав. Помнил дни беременности, в которые надлежало давать снадобья коровам. И он любил пробовать снадобья разные с разными, и травы пробовал на своих коровах. Хорошо кормил племя говядиной. А племя стояло в лощине Красного Ливня и коров укрывало в пещере. Во время дождей понесла матка от горбатого быка. Брама дал ей снадобье, запомнил, какое дал. Прежде таких не давал маткам. Такие годились от вертячей хвори у свиней. И выметала она теленка, безногого, безглазого и безшерстного. И без отверстий, кроме рта неедучего. Брама ею заколол, а оно пищало. Разделывая его в пищу, нашел он внутри один лишь мозг серый. Рыхлый, а не плотный. Пошел к людям и поглумился: быть мору, теленок выметался без ног, глаз и отверстий. Заколол я его, и быть мору. Люди поверили Браме–Скотоводу. Вернувшись в пещеру, он увидел муравьев пещерных, белых. Всем муравейником они собрались к шкурке телячьей, не грызли, а облизывали, как муравьиную матку. Очень жадно. Уходя, возвращались и лизали. А корова была грустна.

Брама все запомнил. В новые дожди той матке дал снадобья, когда понесла от того же быка. Народился новый безногий, и Брама его не заколол. Ибо он видел, как муравьи лижут его и кормят, и он растет. Быстро возрастал, муравьиной пищи было мало ему. Брама велел, чтобы пещеру расширило племя. Его послушались, боясь мора. Брама собрал еще муравьев, сколько возможно, принес к теленку. Облизав его, шестиногие привели своих всех. Грибные муравьи были, приволокли грибницу. Лишь Браму пускали в пещеру, других заедали. Безногого же кормили, забросив маток своих. Стали вымирать, ибо маток не кормили, а молодь прежняя выросла. А Брама стал гладким и жирным. Племя его почитало, как хранителя безногого, от мора защищающего. А он видел, как муравьи иссякают. Кончалось его благоденствие. Тогда Брама–Скотовод на три дня покинул пещеру. Людям сказал: «Я буду три дня поститься». Прошел всю лощину, муравейники разоряя. Принес маток муравьиных в корзине, и устроил муравьям лазы. Чтобы, пробираясь ко рту безногого, они прежде маток кормили. И вновь благоденствие его упрочилось. Кормили муравьи и детву, и маток, и теленка, а он рос. Позже он расти перестал. Стал звуки издавать. Брама их слушал и запоминал. Повторял вслух. А теленок безногий за ним вслух повторял, как бы научая. Человеческие слова не повторял, только свод…

«Тогда речь была проста. Человечек с частью речи и родился, — подумала Нарана. — С частью речи и частью поведения. Воистину, Брама был случаен, коль скоро достало его слабого мозга на повторение звуков, издаваемых первой Нараной…»

…«Только слова повторял, — вспоминала Нарана речи второго Хранителя, преемника Брамы–Скотовода, произнесенные столь давно, что потерян был и счет поколениям, умершим с тех пор. — Повторял бессмысленно. И возгордился Брама, задумав научить его пониманию смысла. Закрывал лазы к рту его и молчал. Открыв, пропевал слово со смыслом «еда». Из звуков, издаваемых безногим, составил это слово. Открывал шкуру у входа, пел слово со смыслом «холод» — в дожди. Со смыслом «жара» — в полуденный жар. Думал много. Мальчика взял помогать себе. Каждый раз, начиная петь, издавал слово со смыслом «говорю». Так же сам составил это слово и другие слова. Плакал радостно, ибо безногое отродье коровы повторяло слово со смыслом. Когда Брама закрывал лазы ко рту его, стало произноситься им слово «дай–еды». И многие годы учил так Брама, и стал пускать в пещеру людей, научив их новым словам, и они дивились и падали ниц. По созвучию со словом «говори» стали звать безногого «На–ра–на…»

Дойдя в воспоминаниях до своего имени, Материнское Ухо прервало их и отпустило в область бессознательного. Они пробежали там всю цепочку от незапамятного времени до нынешнего, не занимая сознание ненужными подробностями, интонациями речи второго Хранителя, ощущениями голода и телесного недовольства, которые были знакомы первой Наране в первые годы ее жизни. И Материнское Ухо вместе с остальными пустилось в труд Великой Памяти, во все времена поразительный для людей своей скоростью и безошибочностью. Оно ощущало свои мысли, как густой поток, мягкий и сладостный, и работа сотен других сознаний, вовне направленных, ему не мешала. Там, вовне, женщина по имени Тиами, Строительница, такое–то воспиталище, хотела, чтобы ее сын родился с наклонностями Художника. Хранитель гонии по Большой дороге жаловался, что дерево хиреет от нехватки таких–то личинок для верхнего питания. На первый и второй Посты второй дюжины обрушилось невиданное полчище летающих белок, а за ними идут хищники, и вся местность заражена уже вредоносными блохами… И Великая Память отвечала: «Тиами, Строительнице, можно родить Ученого любой степени, но не Художника или Певца. Хранитель гонии пусть обратится к Управляющему Равновесием со своей жалобой и советом: каждую шестую землеройку в округе скормить красным роющим собакам. Первому и второму Постам: свободные Управляющие есть в таком–то поселении; оттуда будет полезно привести хищных птиц и молодых охотничьих обезьян; такие–то растения пустить в рост на будущие две ночи и день…» Не то чтобы Врачи, Воспитатели, Управляющие Равновесием сами не знали, что им делать, им были знакомы все пути и все способы — Нарана не знала ничего, неизвестного людям. Но люди, каждый в отдельности, помнили мало, и потому не могли предвидеть всех последствий своих поступков. Кто из Врачей мог мысленно просмотреть всех предков и родичей Тиами и ее мужчины? Кто из Управляющих мог знать поголовье всех тварей в каждом кусочке Равновесия и влияние всех этих тварей на каждый кусочек Равновесия?

Никто.

Люди не в состоянии запомнить и познать даже дела себе подобных. В поселении Срединного полудня много свободных Управляющих Равновесием — так сообщала Нарана из этого поселения. Ибо сами люди не замечают того, что они свободны, они приходят туда, куда им нравится, и уходят тогда, когда пожелают, и там, где нужен один Управляющий, часто работают трое и четверо, и что бы они делали, предоставленные самим себе? Благополучие их началось в дни Скотовода, когда На–ра–на стала оракулом поселения Красных Ливней. Малоголовые расширили пещеру своими каменными рубилами, и, устав носить воду для муравьев, подвели к ней ручей. Когда второй Хранитель достиг старости, в поселении все были сыты, ибо На–ра–на, прародительница, запоминала все случайности и не боялась их — у нее не было прошлого и не было страха. Она помнила каждую ветку с крупными и сладкими плодами, и каждого теленка от каждой коровы, и всякое снадобье, вылечившее больного. Она росла. Ко дню смерти второго Хранителя она имела уже три Уха Памяти, и день и ночь сменялись у Ушей двенадцать Хранителей, рассказывая ей новости и выслушивая советы. А Нарана играла случайностями — она было молода и не знала еще истинной значимости случая и игры в случай…

— …Родилось Ухо Великой Памяти! — пропел старец. — Радость, радость! — Он восклицал, руки его дрожали, и он не заметил, как Нарана засмеялась в четвертый раз.

Она засмеялась, услышав голос «старикашки», почти забывшего свою речь. Но в то же мгновение по всем звеньям Нараны прошел сигнал. Просьба Немого Уха, координатора, о помощи. Решалась загадка железных Головастых — заново, в ее связи с новыми сведениями.

Пришельцы не знают существ, подобных Наране, употребляют животных в пищу. Для охоты они сооружают железные убивала, для путешествий — железные дома. Несомненные Головастые высокого уровня, приспособлены к раздвоению, но, по–видимому, не пользуются им. Требовалось решение, содержащее два ответа: где находится Равновесие пришельцев, и кто сформировал их разум. И впервые за все времена от Скотовода осознала Нарана свое бессилие. Смолкли большие гонии. Одна за другой присоединялись к Наране Синих Холмов все Нараны Равновесия. Ужасом пораженные люди поднимались на ноги от Ушей Памяти — свет угасал, в подземельях наступала тишина. Такая тишина, что и дыхание людей казалось громом урагана. И так длилось время, до дюжины дюжин ударов сердца, пока не заговорила Нарана из поселения Водяной Крысы. Дав решение, она спасла разум своих сестер, гибнущих под гнетом неразрешимого… И свет загорелся, и заговорила речь Памяти, но в поселении Синих Холмов старый Хранитель лежал мертвым. Старческие его руки были прижаты к груди, к знаку Управляющего Равновесием.