Глава XXX. Дом скорби
Словам Дэве насчет Бэкингема Люциус не придал никакого значения: герцога он не боялся. Зато весть о том, что Ребекка Эклипс более двух месяцев находится в приюте для ума лишенных его очень расстроила. И архидьякон решил навестить девочку. Уже в полдень следующего после разговора с констеблем дня он стоял перед Домом скорби и держал руку на мрачного вида дверном молоте, изображавшем голову демона. Трижды поднял он это олицетворение одержимости и трижды опустил его на высокие двери обители безумия, тут же, словно в отклик, услыхав за ними беспокойные завывания душевнобольных людей, среди коих даже не сразу уловил шум отодвигаемого с той стороны засова.
***
В Доме скорби архидьякона приняли с почтением, а один из смотрителей, узнав о цели его посещения, любезно вызвался сопроводить гостя в отведенное для Ребекки помещение. Он вел Люциуса по узким темным коридорам с расположенными по обе стороны унылыми каморками умалишенных. Все двери тут были обиты для крепости железом, а окна забраны частыми решетками, что делало это скорбное пристанище очень похожим на тюрьму, однако здесь многим наиболее спокойным и безвредным больным позволялось покидать свои «узилища» и выходить в коридор. И из одного конца его в другой медленно бродили безумцы с безвольно опущенными недвижимыми руками, шаркающими или волочащимися ногами и пустыми невидящими глазами, направленными в пустоту прямо перед собой.
Одним своим видом эти стены и заключенные в них, — ни живые, ни мертвые, — люди приводили Люциуса в шок потрясения, а изредка разрывающий монотонность не перестающих раздаваться отовсюду завываний и стука в стену, вопль, нагнетал на священника давящую тоску и болезненное уныние.
Тем удивительнее было услышать от одного из здешних обитателей такие красивые и осмысленные слова:
— Когда сильно любишь женщину, говоришь: «Я боготворю ее!», то есть дословно: «делаю из нее бога». И это не просто слова, ведь иногда, перед любимой женщиной действительно хочется преклонить колени — в каком-то священном порыве пасть пред ней ниц, восславить ее псалмом своей души, молиться ей, — произнес с виду абсолютно нормальный человек, приближаясь к Люциусу.
— Да… наверное, — только и смог промолвить тот, пораженный его ясным взглядом и, по чувственному, цветным голосом.
— Так может ли быть любовь к женщине настолько сильной, чтобы в творимых ею богинь уверовали не только сами влюбленные, но и все окружающие? — спросил незнакомец у архидьякона и, скользнув взглядом по его спутнику, как истинный мечтатель не стал дожидаться ответа. Он пошел дальше по коридору, дружелюбно раскланиваясь с не реагирующими на него больными (и, кажется, даже на кого-то из них за это обиделся), а потом исчез в одной из прилегающих к коридору комнатушек.
Люциус с неподдельным интересом проследил весь путь этого человека и вздохнул.
— Неужели подобные мысли простого романтика сочли безумием? — удивился он.
Смотритель, иронично поглядывая на священника, усмехнулся.
— Нет, ваше преподобие, — кощунством.
«Вот так Церковь оберегает свое ослепительное сияние от даже невольного инакомыслия», — пронеслась в голове архидьякона явно принадлежащая Люсьену дума.
— Значит не все здесь сумасшедшие? — содрогнулся он, от осознания того, что среди этого безумия живут и нормальные люди.
— Отнюдь, — отозвался смотритель. — Вот взять, например, этого, — он указал на выглядывавшего из-за дверного проема человека с полными смыслом глазами, — он не сумасшедший и даже не больной, а обычный дурень, каких в мире полным-полно.
— Дураков на свете не много, — отозвался тот, услыхав, что речь зашла о нем, — просто все они так хитро расставлены, что попадаются в жизни всегда и каждому.
Люциус вновь изумился, услыхав такое суждение из уст человека обитавшего в месте, именуемом приютом для умалишенных.
— Тогда отчего же он здесь? — спросил архидьякон, оглядываясь на оставленного позади, и не менее интересного, чем первый, персонажа.
— От того, что тут ему нравится больше, чем там, — ответил смотритель, указывая за окно. — Он — нормальный, и потому здесь он чувствует себя выше других, а в миру он, несмотря на все свои, надо сказать неоспоримые, достоинства — никто.
Люциус недоверчиво осмотрелся по сторонам:
— Неужели можно добровольно принять всё это?
— Поверьте, можно, — снова усмехнулся его спутник. — Однажды он даже покусал пытавшегося его выпроводить смотрителя, якобы доказывая этим, что он сумасшедший.
Люциус и его провожатый свернули за угол и в следующем, таком же узком, как и прежний, коридоре столкнулись с полускрюченным больным, который, устремив на архидьякона и сопровождавшего его смотрителя взор своих широко раскрытых, словно от постоянного страха, глаз, жалким голосом пролепетал: «Я больше не буду», и, опасливо озираясь, прошел мимо. А чуть дальше, в комнате слева по коридору, какой-то несчастный с бешено перебегающим с одного на другой предмет взглядом, бормотал какую-то несуразицу о пришедших за ним бесах, и, отбиваясь от пытавшихся его утихомирить смотрителей, с криками: «Сгинь, черть поганый», плевался во все стороны.
Что же до смотрителей, то их архидьякон видел по пути немало, и все они тоже были разными: кто-то относился к больным со всем вниманием, как к неразумным детям; кто-то был равнодушен и просто выполнял свою работу, а кто-то так и вовсе потешался над несчастными. Так в одной из комнат Люциус увидел сутулого старика, мерно раскачиваясь сидевшего на стуле и не мигая смотревшего в стену перед собой. Рот умалишенного был открыт и скопившаяся в нем слюна, медленно перетекая через губы, устремлялась к полу, на радость делавших ставки, — дотянется-недотянется, — смотрителей.
Но вот, наконец, провожатый архидьякона остановился у крайней, в конце коридора, двери и с осторожностью, дабы не издать лишнего звука, отворил ее.
— О, Ребекка, — прошептал он с умилением и сочувствием, заглядывая внутрь ее помещения. — Эта девочка действительно больна. И к тому же очень интересным помешательством, но… сначала обратите внимание на ее комнату.
Люциус внимательно осмотрел из-за плеча своего спутника всё помещение: четыре голых стены, стоящая посредине кровать и окно прямо напротив двери (наверное, единственное во всём приюте не зарешеченное) — были тем не многим, что мог отметить здесь даже самый дотошный глаз.
— Продолжайте, — сказал архидьякон.
— Так вот, — заговорил смотритель, кивая на сидевшую в кровати девочку, — она сидит посреди своей комнаты, из окошка падает луч солнечного света и утром, пока солнце поднимается, а полоса света на полу расширяется, Ребекка спокойна и едва ли не блаженна. Но стоит солнцу склониться к своему закату, а лучику света на полу сузиться, как несчастная девочка начинает нервничать. Сначала она, жалостливо поскуливая, передвигается поближе к окну, где остается больше света, но когда и там ее постепенно обступает темнота, она принимается выть, кидаться, то в одну, то в другую сторону и пытается расширить границы света, ладошками отодвинув тьму.
Люциус слушал смотрителя и, видя перед собой комнату, где должны были происходить описываемые события, очень живо себе их представлял. Однако что-то в этом рассказе его насторожило.
— Но ведь ее нашли в темном сарае, и тогда она боялась не темноты, а только теней, — наконец понял архидьякон, что не так в рассказе смотрителя; но в ответ на слова Люциуса тот только пожал плечами:
— Наверное, болезнь прогрессирует.
Зато девочка, сидевшая к ним спиной, вздрогнула, и это обстоятельство не укрылось от наблюдательности архидьякона. К тому же в это самое время туча заслонила собою солнце, и в комнате Ребекки стало темнеть, а Люциусу довелось воочию наблюдать описанные смотрителем проявления ее сумасшествия. Девочка действительно казалась безумной и творила безумные вещи, но проницательный архидьякон уловил в них некое подражание уже виденным в коридоре больным, а стремительно обогнув комнату и взглянув на Ребекку спереди, заметил в ее глазах мелькнувшую и мигом погасшую (или скорее — погашенную) искру осмысленности.
Из груди Люциуса вырвался вздох облегчения, но он подавил, подпиравшее к горлу радостным криком, ликование и спокойным, твердым голосом попросил смотрителя выйти, ненадолго оставив его с Ребеккой наедине.
— Ты помнишь меня? — спросил архидьякон у Ребекки, когда они остались одни.
Девочка, понимая, что ее притворство раскрыли, смущенно опустила глаза.
— Да, ваше преподобие, — виновато прошептала она.
***
Следующие пару минут архидьякон успокаивал обрадовано стучавшее в груди сердце, а Ребекка, не поднимая головы, молча, водила из стороны в сторону пальчиком по одеялу.
— Почему ты притворяешься безумной, дитя? — поинтересовался, наконец, Люциус.
Ребекка не ответила.
— Зачем тебе… — продолжал расспрашивать девочку священник, но не нашелся, что сказать и просто обвел комнату выразительным жестом, — …это?
— Дома не намного лучше, — по-детски ворчливо хмыкнула Ребекка.
— Но там ты свободна, ты можешь… гулять…
— Здесь я тоже гуляю. Днем меня иногда пускают во двор, а в коридорах всегда ярко освещают путь факелами из-за моей «боязни» темноты, — девочка усмехнулась и исподлобья сверкнула на Люциуса глазками, — это так забавно.
— А как же семья? — не отставал от нее архидьякон.
Личико Ребекки омрачилось набежавшей тучкой сожаления, но девочка, тут же, согнала ее.
— Они любят меня, — прошептала она. — И я их люблю… потому и ушла.
— Не понимаю, — проговорил Люциус. — У тебя есть дом, любящая и любимая семья,… почему ты предпочла всему этому полный сумасшедших Дом скорби — храму спокойного семейного счастья, выбрала обитель безумия?
— Чтобы всем нам было легче, — сказала Ребекка. — И потом здесь хорошо кормят, — успокоительно добавила она, видя, что весь облик архидьякона дышит состраданием и сочувствием к ней.
Но у Люциуса от этих слов, наоборот, навернулись на глаза слезы. Вспоминая наполненный необычайными событиями вечер, когда впервые увидел Ребекку, — какой живой и веселой она была тогда, — он не хотел поверить виденному теперь: грустной рассудительности десятилетней девочки из приюта умалишенных..
— Неужели ты задумала все это с самого начала? — сам не веря тому, что говорит, поинтересовался он.
— Нет, — покачивая головой, ответила маленькая Ребекка. — Поначалу я действительно могла показаться безумной, — я была очень напугана, — а потом меня страшно потрясли обитатели Дома скорби. Остаться я решила позже.
— Напугана? — удивился Люциус, но вновь обратив память к вечеру двадцать четвертого марта, спросил: — А что ты увидела за моей спиной в тот день?
— Охваченный пожаром город, — начала рассказывать Ребекка, но в голове Люциуса уже слышался, отвечавший на, тот же, вопрос, шепот Маргариты:
— Там…
…тень и свет играли властно,
Жарким пламенем объяв дома.
И было всё, как днем, мне ясно:
То Лондона грядущая судьба.
Архидьякон вздрогнул и нахмурился, а девочка, заметив, что он ушел в себя и не слушает ее, прервалась.
— Не расстраивайтесь из-за меня, святой отец, — подойдя к архидьякону, взяв его за руку и заглянув ему в глаза, проговорила Ребекка, решившая, что это она является причиной охватившей священника мрачной задумчивости. — Смотритель Павел, — тот, что ввел вас сюда, — очень добр ко мне, а дяденька, который все время рассуждает о любви к женщинам, часто рассказывает мне сказки. Мне здесь хорошо. А после беседы с вами стало еще лучше.
— А как же твоя семья? — в последний раз попытался образумить Ребекку Люциус.
Девочка хитро улыбнулась и, повернув его вопрос немного иначе, сказала:
— От разговора с вами и им станет легче. Навестите их.
И архидьякон сдался:
— Обещаю…
***
Люциус покинул комнатку Ребекки с чувством огромной тяжести на душе. Ему не удалось познать смысла в поступке этой девочки, как не удалось и уговорить ее вернуться домой. Но в коридоре, прямо у дверей ее комнаты, он столкнулся с развлекавшим Ребекку сказками мечтателем; тот светло улыбнулся архидьякону и сказал:
— Души женщин, — даже самых маленьких из них, — всегда в полете, а мужские, привязаны к земле и взлетают лишь настолько, насколько позволяет удерживающая их веревка.
Люциус посмотрел на него с недоумением.
— Однако ваши фантазии и рассуждения говорят о заоблачных далях ваших взлётов.
— Значит мой поводок длиннее высоты полета иной женщины, только и всего.
— Счастливец! — почти позавидовал священник. — Вы можете видеть их души свысока. А что делать остальным, знающим женщин много хуже?
— Просто не пытайтесь понять всех ее мыслей, — отозвался мечтатель, исчезая в комнате Ребекки, — а когда она просит чего-то странного, обязательно исполните ее желание.
— Обещаю… — вновь проговорил Люциус и ушел из Дома скорби уже с гораздо меньшим грузом.