19. Гонец Богомолец

Учетчику сильно нагнули голову, оберегая от низкой притолоки, втолкнули в темный предбанник и быстро затворили дверь, чтобы не выпускать тепло и густой запах запаренного веника. Чиркнула спичка. Ждавший внутри зажег свечу.

Тот же очередник, который подошел к учетчику в музее и уговаривал выйти, который потом вел учетчика на дачу авторитетов, теперь помогал мыться в бане. Вот кто голодал по работе и сколько же занятий нахватал с голодухи! Не все давались ему легко. Он был плохим дипломатом, но ловким проводником и банщиком. Проворно захватывал под потолком пар широкими листьями дубового веника, обрушивал его на учетчика, крепко, до боли тер спину, обливал теплой водой, вновь набирал тазы. Впотьмах он безошибочно и бесшумно вылавливал ковши, плавающие в баках с холодной и горячей водой. Банное оконце было завешено, свечка тлела тускло, дрова в каменке прогорели до багровых углей. Плеск воды, тяжелое дыхание распаренных, негромкий разговор, может, и слышались вблизи бани, но дальше тонули в шуме ветра.

По своей воле заботился банщик об учетчике или его обязали, он не выказал ни малейшего недовольства. Возможно, был рад заодно с учетчиком погреть косточки, смыть городские горести. Судя по тому, что учетчика увели из-под носа разъяренной толпы и угадывали его желания (при первом благоприятном ветре истопили баню, чего давно требовало покрытое коркой грязи тело, но вслух он не просил), авторитеты считали учетчика достойным противником на предстоящих переговорах и старались задобрить. Однако, когда учетчик, остывая в предбаннике после парной, прежде чем вновь нырнуть в жар, лениво поинтересовался, чего авторитеты на переговорах могут потребовать и на каких условиях, усердный, словоохотливый банщик ответил, что заранее учетчику этого никто не скажет, такова уж природа авторитетов.

Сам банщик, по его словам, не входил в их число. Он служил гонцом, представлял на переговорах вынужденно отсутствующего авторитета: обозначал его, передавал его мнение, как разрешить тот или иной каверзный вопрос на благо очереди. Учетчик с удивлением услышал, что отсутствующих важных персон, от кого на переговоры ходили гонцы, было больше, чем присутствующих. За стол переговоров с учетчиком сели только авторитеты, стоящие в хвостах очередей, на улице. Но в городе есть еще более влиятельные стояльцы, уже спустившиеся в подвалы, поднявшиеся на этажи. Они физически не могут отлучиться из живой очереди, это железное правило, не делающее исключений. Поэтому авторитеты из головы и чрева очереди держат связь с улицей и всем городом через гонцов. Банщик посетовал, что гончая должность крайне хлопотная и ответственная. Она требует самопожертвования, не давая взамен доверительных отношений. Гонец получает в руки запечатанный секретный пакет и несет его от своего авторитета кому-то или своему авторитету от кого-то. Своих имен у гонцов нет. Для ясности, чтобы сразу было понятно, от кого гонец, его нарекают производным от имени авторитета. Банщик, например, уже и сам забыл свое старое имя. Все его зовут не иначе, как Богомолец, поскольку он служит гонцом Богомола. Учетчик наверняка видел этого авторитета в подвале. Вечно сонный верзила с развязанными шнурками, непостижимо чем и как заработавший авторитет. У него обо всем свое мнение, заметил банщик, и особенно об учетчике. Другие авторитеты с ним считаются, Богомол долгое время провел в подвале рядом с учетчиком и присмотрелся к нему.

В этом месте рассказа учетчик возразил банщику: он помнил в подвале долговязого соню, но не заметил, чтобы тот проявлял интерес к учетчику и вообще к чему бы то ни было. Гонец снисходительно объяснил, что сонливость Богомола выработалась как защита от окружающих, чтобы реже обращались за советами и не лезли с лестью в надежде снискать его расположение. Почитатели всячески пытаются угождать обожаемому авторитету. Они выведали его пристрастия и подселили рядом с его местом в очереди кошку с котятами, предпринимали другие изощренные уловки – все тщетно. Богомол не путает службу с дружбой. Но его равнодушие обманчиво, он держит эмоции в себе. Он не гладит котят, просто позволяет играть шнурками своих ботинок, но это значит лишь то, что его любовь к кошкам не выражается внешне, в душе он увлечен игрой, его удовольствие не меньше кошачьего. Да, судя по наружности, Богомол никого в очереди не замечает, ничто его не волнует. Но он смеживает веки, чтобы отчетливее слышать и пронзительнее мыслить. Додумавшись до какого-нибудь решения, Богомол действует молниеносно. То он на неделю впадает в оцепенение, не передает на улицу никаких поручений, и гонец под стеной учреждения убивает время в пустом ожидании, то вдруг среди ночи принимается швырять из подвала камни, палки, что попадет под руку, осыпает бранью и угрозами прохожих уличников, требуя из-под земли достать гонца, в этот момент, как назло, отлучившегося на короткий отдых. И уличники, конечно, в страхе повинуются авторитету и достают Богомольца из самого укромного места, изнутри чудесного сна. И он, высунув язык, мчится получать поручение. Может, в нем нет никакой срочности, но обиднее всего, что и этого гонцам понять не дано, ведь их не знакомят с содержанием поручений. Отношение к гонцам хуже, чем к собакам. В насмешку их всех, поддерживающих связь нутряных авторитетов очереди с улицей, зовут созвездием гончих псов. Но до гончих охотников им, как до неба, в действительности они гонимые и загнанные.

«Значит, ты рядом со мной не по своей воле?» – сказал учетчик. «Конечно! – откликнулся из влажной тьмы Богомолец. – Я не могу говорить с тобой от себя, я могу быть только посланным. Когда ты укрылся в музее, я пришел к тебе уведомителем, чтобы довести до тебя позицию авторитетов без права обсуждать ее и делать тебе самостоятельные предложения. Сами уличные авторитеты побоялись лезть на глаза вам с Римой и ввязываться историю, которая непонятно чем обернется. Взявший вас под защиту смотритель музея столь влиятельная фигура, что любой здравомыслящий очередник побоится привлечь его недоброжелательное внимание. Спрятанный в подвале Богомол устроился лучше всех: без всякого риска для себя захотел получить сведения из первых рук, то есть от меня. Уразумел я это, конечно, позже, задним числом. А той ночью он меня огорошил, без объяснений отправил в музей, сказал только: „Оденься поприличнее“. Легко сказать! В такой короткий срок уговорить кого-то в очереди дать костюм напрокат, даже за безбожную плату, немыслимо. Но какой гонец дерзнет огорчить своего авторитета! Пришлось красть, страшно вспомнить, у кого. В шикарном костюме я подбежал к музею, вручил авторитетам пакет от Богомола, а внутри оказались инструкции для уведомителя, то есть для меня же. Вышло как в сказке: гонец несет секретную грамоту с приказом на самого себя. Дальше ты знаешь: все мои уговоры оказались напрасны, из музея вы не вышли. А я еще и по шапке получил от музейки. Вину за провал уговоров взвалили на меня же. Богомол убедил остальных авторитетов, что его совет, как выманить вас из музея, не сработал исключительно потому, что был дан на основании неполных и неточных сведений о происходящем в музее. Получал он их только через меня, следовательно, я чего-то упустил, не донес. Каково!» – «На самом деле ты нас почти уговорил выйти и держался гораздо представительнее своих подельников, трусливо стоявших в сторонке. Это и были господа авторитеты, как я теперь понимаю».

Богомолец с горечью махнул рукой: «Не надо обольщаться на мой счет. Хоть там, хоть здесь я никто! Я губка для впитывания впечатлений от происходящего. Таковы же гонцы других отсутствующих авторитетов, все, кто молча сидит и пишет за столом переговоров. Это сейчас у нас с тобой дружеский, ни к чему не обязывающий треп, лишь бы подольше погреться в бане и заодно помолоть языком, пока можно, – ха-ха! А в процессе официальных переговоров мы, гонцы, лишены права голоса. Тем шире открыты наши глаза и уши, чтобы в точности зафиксировать и передать нашим хозяевам каждое слово, мельчайший нюанс. На основании полученных от нас сведений они передадут на дачу, опять-таки через нас, свое авторитетное мнение, какие шаги следует предпринять в дальнейшем для завершения страшной сказки твоих городских странствий. Кстати, в бане, я тоже выполняю свой долг. Честно предупреждаю, чтобы ты не думал, что я тайком за тобой шпионю. Если бы я заметил у тебя лишнюю перепонку, Богомол узнал бы про это первым, можешь не сомневаться. Всякий гонец предан своему патрону. И право тереть тебе спину я взял с боем. Сегодня после полуночи, когда подул банный ветер, все гонцы, не исключая женщин, готовых ради дела отбросить стыд, спорили, кто будет топить тебе баню. Авторитеты доверили мне: я тебе знаком, я рисковал рядом с тобой в музее, я уводил тебя от погони с риском быть растерзанным очередью заодно с тобой. Впрочем, мои завистники зря ревновали, ничего сверхъестественного я не увидел и не услышал. Я еще в музее догадался, что из тебя не вытянешь слова, не предназначенного для чужих ушей. Зато напарился вволю, отвел душу, в каждой жилке истома, каждой косточке тепло».

«Но отчет о прошедшей ночи, о том, что у меня нет лишней перепонки, тебе придется составить и отнести Богомолу незамедлительно?» – спросил учетчик. «Такая служба». – «А как же отдых после бани?» – «Отдых отменяется, – вздохнул гонец, и важности в его вздохе было больше, чем огорчения, он отклонил занавеску и выглянул через щелку на улицу. – Уже на рассвете, а он наступит скоро, я со всех ног помчусь на Космонавтов с оперативным донесением, и тот же холодный северо-восток, сделавший возможной эту баню, будет продувать меня до костей. А закутайся я после бани, мой же родной авторитет обругает меня толстым увальнем. Затем я буду прыгать у подвального окна, бегать кругами, задирать прохожих, разве что не лаять (ты никогда не замечал, что собаки на морозе греются лаем?), чтобы не заледенеть в ожидании, пока Богомол медленно обдумает мое донесение, ведь полнейшее отсутствие новостей требует, как шутят авторитеты, глубочайшего анализа. Мой хозяин осчастливит меня самим окончанием этого ожидания, когда через цокольное окно выдаст, наконец, пакет дальнейших предложений, и я сломя голову помчусь обратно на дачу, чтобы успеть к началу нового дня переговоров, чтобы всматриваться, вслушиваться, записывать, запоминать. Я буду рад уже тому, что оказался в тепле, но при этом мне придется бдительно следить за собой, чтобы не задремать рядом с натопленной печью».

«Для меня это удивительная самоотверженность, – задумчиво сказал учетчик. – У нас за городом послебанный покой священ для всех независимо от ранга. Это единственные минуты бездействия, безмыслия и общебригадного мира. В остальное время сезонные работы полны тревог, борьбы, интриг и козней. Вымыться при необходимости можно в реке, в луже, в росе, поэтому баня, как говорят вольные сезонники, пустая шутка, если на нее минутка. А в городе, получается, не все могут чтить баню. Другие гонцы, как я понимаю, на твоем месте поступили бы так же. Это серьезная жертва, у нее должна быть веская причина. Наверно, ревностным служением гонец зарабатывает право стать авторитетом в будущем».

«Вот! Чужак со стороны сразу уловил, чего требует справедливость. А очередь десятки лет не может понять! – фыркнул Богомолец и смешно запрыгал на месте (он ополаскивал таз и плеснул кипяток себе под ноги). – Давно пора закрепить каким-нибудь неписаным законом право авторитетонаследования. Чего лукавить, каждый гонец в душе метит в авторитеты. Еще никому это не удалось, но тем интереснее, кто же станет первым, ведь когда-нибудь это случится. Потому что формального запрета нет. Бытует лишь одно железное правило: авторитетами становятся не по расчету, а по слепой любви очереди, по ее внезапному, стихийному влечению. В каждом конкретном случае ни причин, ни логики этого влечения, чтобы угадывать его в дальнейшем, понять нельзя. В результате авторитетство – лотерейный барабан. Можешь скакать в нем втрое шустрее или втрое ленивее прочих шаров, выбор не зависит от твоих усилий и ухищрений, только от случая. От темного брожения и колыхания умов и душ очереди. Само начало авторитетства неуловимо. В какой-то момент к заурядному, ничем не выдающемуся очереднику вдруг обращаются за мелким советом. Это может быть и знакомый стоялец из той же очереди, и залетный уличник из другого конца города. Следом так же невзначай, через рваные промежутки времени, обращаются второй, третий, четвертый. Начинаются слухи и пересуды, какую поданные советы принесли пользу. Зачастую отсутствия вреда довольно, чтобы посетители продолжали идти. После десятого или двадцатого обращения ближайшие соседи по очереди, давно знающие советчика, но прежде мало им интересовавшиеся, вдруг чувствуют, что им тоже крайне важно его мнение по волнующим их вопросам. Поздно хватились! Теперь им приходится пробиваться сквозь кольцо посетителей, фактически к советчику выстраивается стихийная очередь, на первых порах это блеющее разноголосое стадо, когда все говорят и суются наперебой. Бесполезно спрашивать у них, за какие такие заслуги они выбрали именно этого очередника своим наставником. Даже самый первый обратившийся за советом промычит откровенно несуразное „я, как все“. Ни о чем не подозревавшего, ни на что не претендовавшего стояльца помимо воли производят в авторитеты. Фактически бедолагу силком вталкивают во власть, он сам не рад своей популярности, отказывается давать советы под предлогом недостатка времени, необходимого ему, как всякому очереднику, для поисков пропитания и одежды. Но жалобы лишь подогревают ажиотаж. За уверениями новоиспеченного авторитета в своей несведущести видят стремление набить цену. К нему начинают идти с подношениями, чтобы возместить потраченное на советы время. Довольно скоро его заваливают, с одной стороны, вопросами, как быть и стоять в очереди, а с другой стороны, вещами и провизией. Между тем, очередь продолжает двигаться и затягивает авторитета вместе с накопившимся багажом и растущим влиянием в подъезд, в нутро живой очереди. Его ученики, оставшиеся на улице, чувствуют себя осиротевшими, поскольку жизнь не стоит на месте и постоянно подбрасывает новые вопросы, а они привыкли опираться на мнение своего авторитета, как инвалид на удобно подогнанный костыль. Авторитет тоже тоскует по прошлому: привыкший влиять на людей и события, отравленный ядом власти, он попадает в тиски живой очереди, в томительное состояние пассивного ожидания. Он забыл, что прежде всего он смиренный стоялец очереди, а потом уже авторитет, его вторая натура – не стала ли она первой? – бунтует. Раз он не в силах отлучиться из подъезда или подвала, он согласен и на заочное участие в решении важных вопросов. Он жаждет послать кого-то в гущу событий, конечно, не вместо себя, но от своего лица. И тогда авторитет принимается искать гонца. Вернее, он его чает, надеется на его появление с таким жаром, что подходящий кандидат неминуемо находится. Причем авторитет выбирает гонца не из числа своих приверженцев, слишком они эгоистичны, суетны, склонны преследовать личные интересы при выполнении поручений, ничуть их не касающихся. К счастью для авторитета велика, протяженна и разнолика матушка очередь, у нее много концов, куда еще не дошел слух о нем. И мало ли рыщет по дворам кадровых учреждений голодных оборванцев, только начавших обживать город! Есть из кого зорким глазом высмотреть не ослушника, а послушника, подозвать к подвальному окну и постепенно приучать к азам гончей работы. Она в нашем маленьком городе нехитрая: отнести на какую-нибудь улицу запечатанный пакет, вернуться с уведомлением о вручении адресату и получить плату. Выгода при этом обоюдная: зеленому новоочереднику некуда девать себя и свое время, авторитет же избавляется от излишков вещей и продуктов, ими его продолжают задаривать через подвальные окна оставшиеся на улице получатели советов. Если посланный оправдывает доверие и начинает постоянно ходить с поручениями, он становится гонцом. Фактически он теряет свободу и самого себя (как поется в нашей гончей песне, „от чужого имени гонца имечко, от чужих имений именьице“), зато неуклонно растет его посредническая роль в отношениях авторитета, скованного цепью живой очереди, со стихией улицы. А выполнение гонцом многообразных поручений способствует разностороннему развитию. Мы, гонцы, во всех сферах удальцы. Не буду выпячивать себя, есть примеры ярче. Помнишь угловатого парнишку, сличавшего твою подлинную подпись в протоколе с поддельной? Он хладнокровно, непредвзято провел эту крайне важную и деликатную экспертизу, хотя никто не учил его профессиональному почерковедению, он впервые в жизни сравнивал почерк и чуть не упал в обморок от волнения, как сам мне потом признавался. Вчитываться в проведенные от руки линии, разгадывать скрытый за мелкими неровностями смысл этот гонец навык по ходу дела, в процессе исполнения своих обязанностей. Обязанности такие, что проще застрелиться. Никто из очереди не согласится и не сможет побыть в шкуре Глинчика. Штука в том, что чем темнее и косноязычнее авторитет, тем культурнее и понятливей и просвещеннее вынужден быть гонец. Такой малохольной тетки, как хозяйка бедного Глинчика, нет во всем нашем районе, а может, и в области. Ты слышал про Глинку?» – «Нет, никогда».

Богомолец заботливо поправил тряпицу на руке. В музее он с гордостью показывал учетчику номер очереди, а в бане завязал его, чтобы не смылся.

«А вот я про Глинку наслышан, хотя ни разу не видел и вряд ли увижу. Ее очередь скоро подойдет. Она уже поднялась из подвала на этажи и сверху тянет щупальца. В далекие времена, когда она, будучи уличницей, только обрастала авторитетом, мной в очереди и не пахло. Поэтому я и представить не могу, как она приобрела и сохранила авторитет, если до сих пор грамоты не знает! Впрочем, как сохранила, понятно: удачно выбрала себе гонца. Дремучее невежество Глинки вызвало к жизни блестящие таланты Глинчика. Ее косность уравновешена его гибкостью и смекалкой. На переговорах Глинчик внешне неотличим от других гонцов, скромно корпит над бумагами в общем ряду. Признайся, тебе и в голову не пришло, что он не записывает, а зарисовывает происходящее в лицах и мелких подробностях. Он не может себе позволить даже краткие пояснительные подписи под картинками, потому что когда безграмотная адресатка внутри подъезда получит его отчет, она не будет просить непосвященных, стоящих рядом на лестнице, читать ей вслух совершенно секретные сведения, предназначенные исключительно для авторитетских глаз, да и сами соседи зажмурятся, лишь бы не смотреть в такие бумаги. Поэтому Глинчик должен добиться не только портретного сходства, но и выразить позицию каждого участника переговоров через характерную позу, подкрепленную красноречивым жестом, через зорко схваченную гримасу. Тогда как мы, прочие гонцы, всего лишь скромные писарчуки очереди, Глинчик мог бы стать ее великим живописцем, лично мне не доводилось бывать в столичных музеях, но думаю, его рисунки удовлетворили бы самым взыскательным вкусам. А что же на деле происходит с его творениями? Наспех исполнив свои маленькие шедевры, гонец даже не задумывается об их художественной ценности. Наоборот, он слишком хорошо знает, что их красота и выразительность очень скоро будут перечеркнуты. Он сам несет их через весь город на Гвардейскую улицу, где в одну из очередей затиснута Глинка. Чтобы выразить свое авторитетное мнение, безграмотная баба исправляет и подрисовывает изображения Глинчика, возвращает их ему по эстафете очереди, а он доставляет ее глубокомысленную мазню обратно на дачу. В результате твоя подружка стряпка Матвеевна и другие авторитеты видят знакомые события с точки зрения Глинки. Мне удалось заглянуть одним глазком в эти дорисовки на судебной коллегии по лихвинской измене. Между нами говоря, черт знает на что похоже! Одной из судей подрисован длинный дразнящий язык, другому члену трибунала мушка фюрерских усиков. На спине подсудимого Лихвина намалевано пламя, ему в руку Глинка причертила лопату, будто он сам себя намерен тушить. Все подрисовано, как курица лапой, высунутый изо рта язык нельзя отличить от языка огня. Тогда, на суде, я не понял, какой в этом смысл, кроме издевки. Только потом, когда все уже случилось, стала понятна и дорисовка: во время казни возможен пожар, и Лихвин им воспользуется. Да, Глинкино прорицание сбылось, но ничего не предотвратило. Если бы за годы стояния в очереди темная баба дала себе труд выучить азбуку, она четко и ясно написала бы о своих опасениях, тогда побег Лихвина, несомненно, удалось бы пресечь. Вдобавок Глинка испортила своей пачкотней удивительный по мастерству портрет: в плутовской физиономии Лихвина, в косящем взгляде художник так тонко уловил выражение изменника очереди, что по нему можно было бы распознавать будущих изменников, готовых в душе на трудоустройство вне очереди. Вот сколько потерь от невежества и лени одной только авторитетки!

Теперь ты понимаешь, учетчик, какое грубое упрощение считать авторитета пастухом, а его почитателей – овцами. Иногда во время вынужденного безделья, например, слоняясь у подвальных окон в ожидании поручений, мы с другими гонцами пытаемся приоткрыть загадку непостижимого и несуразного выбора очередью своих авторитетов. Если на этот вопрос есть ответ, то кроется он в природе самой очереди. Она исходит только из времени. Она выстроена не по росту, не по возрасту, не по силе и ловкости, не по заслугам или мастерству, а по случайному моменту занятия очереди, то есть без смысла. Перед тобой, к примеру, очередь заняли двойняшки, после тебя – Хфедя. Девки пришли раньше тебя, он – позже, больше ваше соседство ничем не обусловлено и не объяснимо. Очередь всеядна, бессмысленна и безразмерна! И точно так же восхитительно случаен выбор авторитетов. Недаром в очереди шутят, что в авторитетство впадают, как в детство. Ничьего предварительного умысла тут нет. В этом вопросе и сами авторитеты бессильны. Наверно, многие из них в благодарность за верную службу с радостью передали бы свои полномочия гонцам и ввели обычай авторитетонаследования. Но они даже не пытаются, чтобы не тратить зря время, потому что уверены: в этом пункте стихии очереди никто не указ. Да и гонцы, насмотревшись на авторитетов, а в душе каждого из них обожатели устраивают проходной двор, вряд ли скажут спасибо за передачу такого знамени, почетного, но неподъемного. Все зыбко, все колеблется на грани, включая желание и нежелание преемства.

Теперь ты понимаешь, учетчик, какую мутную взвесь жалости и восхищения, умиления и брезгливости мы носим в груди по отношению к авторитетам! Не стал ли и ты в городе вызывать подобное чувство? Может, перед этим чувством не устояла Рима. Может, еще в подвале, раньше всей очереди, звериным девичьим чутьем она угадала твой авторитет. Может, ты сам не заметил, ни как возник твой авторитет, ни как он рос незаметно и независимо от твоей воли. Теперь он так непомерно высок, что никто не смеет и в банное окошко поскрестись, чтобы нас поторопить. Между тем, скоро рассвет, многие из живущих на даче давно не были в бане, а когда еще выпадет возможность ее истопить! Не раньше, чем безлунной ночью вновь подует северо-восток».

Учетчик уже спал. В неодолимой дреме он чувствовал, как Богомолец его вытирал, укутывал, нес через двор и подпол в дом, где учетчик окончательно провалился в сон. Но утром он вспомнил разговор на свежую голову и насторожился. Либо его хитро, с подходцем вербовали в авторитеты очереди, непонятно, с какой целью, у него не было желания ее выяснять. Либо уже назначили авторитетом, женили на власти без его ведома. Богомольца, а возможно, и Глинчика, перестали устраивать старые авторитеты, и они решили переметнуться на службу к новому. Да, только учетчичеков в городе не хватало! Это грозило завистью очерёдных богов, Богомола и Глинки. А еще хуже, яростной ревностью Римы. В любом случае, авторитетство не предполагало освобождение учетчика из города. Нет уж, довольно с него недоразумений! С 8 апреля он сыт ими по горло.

Учетчик с трудом дождался, пока участники переговоров вернутся на дачу с утренних перекличек, и выдвинул свои условия: когда Рима выздоровеет, их вдвоем должны проводить за город до известного стряпке места, где учетчика ждет Рыморь, взамен учетчик готов дать гарантии, что больше ноги его в городе не будет, никогда, ни при каких обстоятельствах. Подумав еще чуть-чуть и решив, что на переговорах умно выставить необязательное условие для возможного отказа от него, учетчик прибавил, что ему нужен комплект учетного инструмента взамен утопленного в реке.

Условия учетчика встревожили оппонентов. Почерковед Глинчик швырнул на стол карандаш и впился взглядом в учетчика, чтобы запечатлеть каждую черточку человека, выдвинувшего столь дерзкие требования. Авторитеты, имевшие право голоса, охали и жаловались, что рискуют навлечь на очередь гнев дворничихи, но в итоге сдались. Выдвинули, правда, встречное условие: пусть учетчик сам уговорит Риму уйти с ним за город.