2

Вечером ко мне пришел Ромеро. Он сел в кресло, зажал трость между ногами, рассеянно уставился в экран. Там был все тот же пейзаж мирового ада – световорот осатанело несущихся звезд. Я вдруг с жалостью увидел то, на что раньше как-то не обращал внимания: Ромеро сдавал – он и сейчас не допускал и сединки на голове, в усах и бородке, но морщины было не скрыть. И лицо, холеное, все такое же красивое, выглядело усталым. Я сказал почти шутливо:

– Интересное приключение, не правда ли, Павел?

Он долго глядел на меня большими темными глазами, и я вдруг вспомнил, как Мери как-то сказала: «Павел такой стройный, такой изящный, такой воспитанный, у него самые красивые глаза, какие мне приходилось видеть у мужчин, и он ухаживал за мной, Эли, а ты и не подумал это делать, Эли. А меня угораздило влюбиться в тебя, беспутный! Такая несправедливость!»

– Адмирал, у вас любовь к чудовищным парадоксам, – сказал он. – Трагедию назвать интересным приключением!

– Если вы вспоминаете Петри и товарищей…

– Я говорю о нас с вами, проницательный Эли! Какая непоправимая глупость! Как бабочка на огонь, влететь в кипящее ядро!.. Мотыльки в адской печи! Слабые мотыльки в жестоких руках врагов!..

– Дались вам мотыльки, Павел!

– Да, дались, – сказал он горько. – С того момента, как рамиры уничтожили «Змееносец», я твержу про себя, что мы мотыльки, летящие на костер. И знаете, что я вам скажу? Это же самое словечко мне преподнесла МУМ нашего корабля.

– Вы были в лаборатории?

– Я оттуда. Я спросил, что она думает о разрывах времени в этом странном мире, называемом ядром Галактики. И она ответила… Как вы думаете, высокомудрый друг, что она ответила?

– Что-нибудь пропела безумными стихами?

– Да, стихами. Стихи были такие:

– Пошловатый куплетик. Интересно только то, что МУМ воображает себя уже не глупенькой девчонкой, а развязным фатом.

– Нет, мой глубокий друг, интересно другое. В моем мозгу звучало слово «мотылек», и МУМ использовала именно его. Вам это ничего не говорит, Эли?

– Решительно ничего.

– Напрасно, адмирал. Впрочем, вы никогда не интересовались древними нравами – такова уж ваша натура. Но знаете ли вы, Эли, что моя дипломная работа в университете носила название «Сентиментальная поэзия городского мещанства конца девятнадцатого века»? И что в той работе приводились все стишки, которыми оперирует наша спятившая с ума МУМ?

– Вот это интересно.

– Рад, что вы подходите к сути. Удар рамиров привел к раздвоению личности нашей бедной свихнувшейся машины.

– Раздвоению времени, Павел.

– Да, вы правы, раздвоению времени. Она одновременно в двух эпохах. Физически она здесь, перед нами. А всеми ассоциациями – в прошлом. Мы все связаны с ней своими излучениями, я тоже, как вы знаете, закодирован в ней. Она, очевидно, и раньше воспринимала мои мозговые импульсы, мои знания, мои представления о прошлом, но в своей практической работе не могла ничего использовать из этого запаса. А сейчас, выброшенная назад, оперирует лишь знаниями о прошлом. Вы спрашивали, знает ли она вас, подсовывали ей уравнение Нгоро, но в прошлом, которое стало ее настоящим, не было вас, не существовало Нгоро. Безумие МУМ в том, что физически она «здесь» и «сейчас», а интеллектуально «там» и «раньше».

– У других МУМ другие формы безумия, Павел.

– Каждый сходит с ума по-своему, дорогой адмирал. Это относится не только к людям, но и к машинам.

– Ваша мысль, Павел, открывает любопытную возможность восстановления МУМ.

– Я предвижу другую возможность: все мы вскоре сойдем с ума.

И он вспомнил Оана с его больным временем. Перспектива, которой тот грозил, осуществилась: мы на своей шкуре узнали, что это такое. В диком хаосе ядра нестабильность времени, возможно, гарантирует устойчивость физического существования светил, но для нашего гармонического организма она губительна. Крохотное выпадение момента, называемого «сейчас», уже чуть не погубило нас. Мы заболели, еще не зная о том. Распад связи временного потока совершается теперь и в нас.

– Но МУМ уже сошли с ума, а мы пока не безумны. Если только не считать безумной вашу теорию, что время в нас тоже поражено…

– Мы организмы, а МУМ – механизм. Организм, вероятно, имеет внутренний стабилизатор времени. Не сомневаюсь, что природа, порождая жизнь, позаботилась о ее защите и в таких катаклизмах, как нарушение одновременности. Она-то ведь лучше знает свои выверты, чем мы. А мы и понятия не имели, что МУМ надо снабжать стабилизаторами времени. Но не переоценивайте и нашу устойчивость! Нарушения синхронности времени накапливаются в клетках. Когда они превзойдут предел прочности биологического стабилизатора, будет покончено и с нашим разумом.

– Постараемся до той поры выскользнуть из мест, где время нестабильно. Павел, давайте проверим на практике нашу гипотезу. Займитесь вместе с Эллоном и Ириной восстановлением наших МУМ.

Он посмотрел на меня с изумлением.

– Вы издеваетесь, Эли? Я – и ремонт приборов! Осмелюсь напомнить: я историк, а не инженер.

– Вот именно – историк! Это как раз и нужно. Если МУМ интеллектуально в прошлом, то лишь историк может вывести ее из прошлого в настоящее. Представьте себе, что вам поручили человека, заснувшего шестьсот лет назад. Вы посадите его за парту и заставите заучить события, которые протекли с момента усыпления до момента пробуждения – и он окажется в своем новом времени. Проделайте что-нибудь подобное с застихотворившей МУМ. Вас не шокирует такое выражение?

– Вы никогда не отличались правильностью речи, Эли, я с этим примирился. Однако напомню, что «застихотворившая» МУМ одна, а у других сумасшествие иного сорта. Их тоже лечить уроками истории?

– Их будут лечит уроками логики. Причина предшествует следствию – в наши машины заложена такая схема. Разрыв времени нарушил ее. Думаю, мы найдем способ бороться с логическим безумием, если вы справитесь с безумием историческим.

Мне казалось, что я уже убедил его, но он вдруг, снова впав в отчаяние, поднял вверх трость и воскликнул с пафосом:

– Зачем все эти ремонты, лечения, восстановления?.. Мы попали в ад, из которого нет выхода. Где мы? В ядре Галактики? Сделайте простой расчет – нет никакого ядра! Ибо что-то единое может существовать только в едином времени, а его-то и нет! Мы нигде, ибо в разных местах одновременно. Я уже схожу с ума, в моем мозгу не укладывается одновременность разновременности и разновременность одновременности! Мне надо знать – «когда» мы в этом проклятом «где». Можете вы меня понять? Муки Гамлета, ощутившего в душе разрыв связи времен, ничтожны сравнительно с моими, ибо время рвется во мне и в душе, и в теле, и вокруг меня нет единого времени, и я даже не знаю, сидите вы сейчас напротив меня – или вы в непостижимом будущем, а на меня оттуда падает ваша тень, и я беседую с тенью. А сам не в звездолете, а где-то на Палатине, только что мирно поговорил с блистательным Цезарем, подрался с коварным Клодием и дал пощечину интригану Каталине и завтра ухожу с Гаем Юлием в поход на Галлию, а дорогу мне вдруг пересек ваш силуэт из звездолета, ваш силуэт, Эли, из ужасного далека, из какого-то ядра Галактики, о котором я, древний друг древнего Цезаря, и понятия не имею!..

Мне нестерпимо захотелось ударить его. В безумие он еще не впал, но истерика началась. Он схватился руками за голову; казалось, вот-вот он начнет рвать на себе волосы, вопить, остервенело вращать глазами. Я подошел к нему, сжав кулаки. Он медленно опустил руки.

– Вы хотите бить меня, адмирал? Бейте, я не буду защищаться. Раньше людей били. Иногда это помогало.

Только эти слова, сопровождаемые слабой улыбкой, и спасли его от затрещины. Я снова уселся и положил руки на колени, чтобы унять их злую дрожь. Я теперь понимал, что испытывали капитаны на кораблях, где команда выказывала непослушание. Истерика в обстановке повторяющихся катастроф вряд ли лучше бунта на паруснике.

– Павел, взываю к вашему разуму, к вашему светлому разуму, Павел! Вы обиделись, что я назвал трагедию интереснейшим приключением? Но разве сегодня мы – в некотором роде, только в некотором роде, – не счастливейшие из людей?

– Счастливейшие из людей? Эли, я уже говорил вам – устал я от ваших парадоксов…

Но я напомнил, что Олег с детства мечтал о путешествиях в ядро Галактики, самое таинственное и недоступное место Вселенной, и что он первый из галактических капитанов привел сюда звездолеты, и что он войдет в мировую историю как первооткрыватель ядра, – может ли он быть несчастным, даже если закончит свой век на десяток лет раньше? И что Ромеро, знаток древностей, специалист по сравнительной истории обществ, получил возможность узнать такие формы жизни, такие разумные цивилизации, о каких до него и не подозревали, – что же, и эти открытия зачислить в разряд несчастий? И что Ольга, Осима и Камагин всегда видели главный смысл своего существования в том, чтобы вести могущественные корабли по неизведанным звездным трассам, – так разве не добились они своей цели, даже если придется расстаться с самой жизнью? И Голос, наш Главный Мозг, наш бывший Бродяга, он, что ли, несчастлив, он, изведавший все, что мог пожелать: и могущество мысли, и отраду буйного тела, и власть над просторами Вселенной? А галакт и демиурги? Разве каждый не осуществляет лучшее в себе, не претворяет в дело все, на что способен в мечте своей, в желании своем, в воле своей? Нет, подыщите другие определения! Несчастье, унылость, отчаяние, раскаяние, разочарование – не подходят! Даже если и выпадет нам трагический конец, доля наша завидна!

Он приподнялся, оперся на трость.

– Мой старый друг Эли! Я не хочу с вами спорить. Адмирал, я пойду выполнять ваше приказание о возврате МУМ из прошлого в настоящее.

Я закрыл дверь, чтобы не могла войти даже Мери: ей тоже нельзя было видеть, что происходит со мной. А когда стук трости Ромеро затих, я опустился на диван и схватился за голову, как только что Ромеро, и застонал от отчаяния, от безысходности, от ужаса того конца, который предвидел. Истерика, предотвращенная у Ромеро, била и била меня самого, ибо у меня имелось куда больше причин впадать в нее. И я не мог просить ничьей помощи – еще не пришло время раскрыть тайну, надо было раньше подготовить спасение корабля.