ГЛАВА IX

Дверь пахла свежей сосной, ровная и янтарно–желтая, а на стыках узких, плотно пригнанных досок выступали полупрозрачные капельки смолы.

Он сразу ее узнал, хотя никогда раньше не видел и видеть не мог. Впрочем, ему и не пришлось выбирать. С самого начала, едва оторвавшись взглядом от мечущейся по шкале стрелки, он не замечал ничего, кроме этой двери, ничего вокруг…

И она подалась так легко, без скрипа, словно там, за ней, давно дожидались именно его.

Но он до последней секунды боялся, что все это окажется сном, миражом, игрой его собственного усталого воображения, — и поэтому ринулся вперед суетливо, лихорадочно, неловко и, зацепившись ногой за невидимый порожек с той стороны, не удержал равновесия и растянулся во весь свой полутораметровый рост.

И зарылся лицом в теплый душистый ворох осенних листьев.

Он не встал сразу, а просто перевернулся лицом вверх. И успел заметить, как закрывается сама собой узкая сосновая калитка, отсекая тот, другой, страшный и ненужный мир. Справа и слева от нее расходились широким полукругом высокие, заостренные на концах бревна частокола, такие же желтые, свежеотесанные, все в заусеницах и крупных каплях смолы. А над ними было небо. Ярко–синее там, где в него вонзались контрастные золотистые колья, а выше просто голубое, чистое и огромное. И в самом зените неподвижно висело миниатюрное, просвечивающее, как кусочек белого гипюра, круглое облачко.

Он раскинул руки. Зачем вставать?

Кстати, сейчас, лежа на теплой осенней подстилке, можно было и поразмыслить не спеша над тем, что он, собственно, сделал, каким образом совершил этот фантастический побег. Действительно ли вялый, утомленный, не желавший напрягаться мозг сумел–таки восстановить в памяти и четко разложить по полочкам пьяные откровения Хэнкса? Сопоставить их с небрежно прочитанной по диагонали лет десять назад научной статьей какого–то профессора, фамилия которого начиналась то ли на «Т», то ли на «Р», статьей, где не очень–то аргументированно доказывалась материальность сильных человеческих чувств и желаний? И затем свести все это воедино на квадратной черной коробке с ровно светящейся красной лампочкой и мерцающей зеленой? И догадаться, что там, за дверью, в холле… что надо теперь же, немедленно выбежать туда…

Ничего он не продумывал, не анализировал, не сопоставлял. Он всего лишь бессознательно выполнил прямое практическое указание пьяного бандита, потрясавшего накануне черным прибором. Туда–сюда рубильником, проще простого.

Маленькое облачко в центре неба незаметно распалось на две половинки, и каждая из них неуловимо растворялась, становясь все более прозрачной, и вот они совсем растаяли, оставив Небо безупречно ясным и голубым.

Он приподнялся сначала на локтях, потом сел, разворошив желто–охристую подстилку, и, наконец, выпрямился. Частокол оказался не таким уж высоким — даже он, с его несолидным ростом, мог бы, подтянувшись на цыпочках, заглянуть на ту сторону. Вот только стоило ли? Там, за этим забором, могли оказаться дорога, поле, лес, река — но мог по–прежнему светиться мертвым люминесцентным светом миниатюрный квадратный холл перед президентской спальней, утыканный к тому же чужими разнокалиберными дверями, словно нелепая лестничная площадка… Он повернулся спиной к желтой сосновой калитке. То, что он теперь видел впереди, было реальным, однозначным, настоящим.

Сплошной ковер всех жарких оттенков осени взбегал на небольшой пригорок, где скромно, почти не выделяясь по цветовой гамме, стоял легкий двухэтажный коттедж с треугольной сказочной крышей. Дальше убегали до горизонта ровные стволики невысоких, в человеческий рост, деревьев тоже горячего, бордово–оранжевого сада. За ним тонули закругляющиеся по сторонам края частокола, создавая впечатление бесконечности и безбрежности этих золотых, медных и бронзовых владений, хозяин которых темной нескладной фигурой четко выделялся на фоне своей хижины–дворца. Фигура наклонялась, выпрямлялась во весь рост, слегка прогибалась назад и всем корпусом устремлялась вперед, затем, на секунду опять выпрямившись, снова наклонялась… Человек рубил дрова, только и всего.

Президент — или бывший Президент, да какое, собственно, это имело здесь значение… просто гость. Гость отряхнул с костюма несколько приставших к нему темно–желтых и светло–коричневых листьев, пригладил рукой коротко стриженные немногочисленные волосы и пошел здороваться с хозяином.

Человек рубил дрова. Увлеченно, даже азартно, почти творчески. Устанавливал маленький деревянный цилиндр точно посередине большого, возле темной монолитной колоды — так, что получалось что–то вроде языческого жертвенника. Потом примеривался сверкающим на солнце топором, коротко бил — и вспыхивал улыбкой каждый раз, когда в стороны разлетались яркие на расколе половинки. Он не складывал сразу дрова, и они россыпью лежали вокруг, как солнечные лучики на детских рисунках. Хозяин нагибался за следующим чурбаном, которых осталось не так уж много, — и он чуть ли не переламывался пополам своей узкой угловатой фигурой. Похожий на Дон Кихота. И еще на Авраама Линкольна.

Гость остановился рядом. Просто остановился, ничего не говоря, не здороваясь. Не так уж это легко — подойти, кашлянуть, протянуть руку, профессионально не опуская глаз, широко, тоже профессионально, улыбнуться. Сколько лет не виделись, ты совсем не изменился, старина. Неплохо ты устроился, как я вижу. А помнишь…

Нелегко. Даже если тебя перенесло сюда действительно сильное материальное чувство. Тем более, если это чувство вины.

Хозяин не замечал гостя. Хозяин рубил дрова, и этого было вполне достаточно, чтобы заполнить доверху данные минуты его жизни. Придется, видимо, подождать, пока небольшая уже поленница у его ног не исчезнет, пока высокая фигура один раз не переломится вхолостую, а затем выпрямится и классически проведет по лбу тыльной стороной ладони. Ну и пусть. Они оба уже прождали значительно дольше…

Около самых глаз вдруг замельтешила с жужжанием огромная черная муха, гость инстинктивно зажмурился и несколько раз суетливо взмахнул рукой. Муха сделала в воздухе вираж и перелетела к хозяину, она была вовсе не черная, а неоново–синяя, блестящая на солнце. Дон Кихот–Линкольн, как раз замахнувшийся топором над жертвенной пирамидой, опустил длинную правую руку. Невооруженной левой он прогнал насекомое с густой посеребренной бороды, шумно вздохнул и обернулся.

Секунда — просто удивление. Ползут вверх лохматые треугольные брови.

Секунда — это долго. Успеваешь о слишком многом подумать.

Если бы не он, а ты. То есть, если бы тогда — не ты, а он. Он принимал бы поздравления, пожимал руки, вспоминал пятиминутный экспромт победителя, заготовленный на всякий случай еще в самом начале гонки. А ты пробирался бы по стенке к выходу, стараясь быть как можно незаметнее, хотя кому оно надо — замечать какого–то аутсайдера. И ты, именно ты твердил бы про себя: а зато… Зато я остался честным, я не шел на сделки с совестью, я не предавал друзей, мне сейчас, может быть, гораздо легче, чем ему… И черта с два верил бы самому себе. А потом…

—Чарли?! Это ты?!!

Разлапистые брови все еще стояли двускатной крышей домика — а яркие серые глаза под ними уже смеялись, сверкали, искрились, разбегаясь лучиками загорелых морщин. Из зарослей бороды блеснули крупные, ровные, совершенно лошадиные зубы, и гость невольно, по старой привычке тела содрогнулся, увидев, что на его плечо стремительно опускается огромная дружеская пятерня. Да, старина, ты совсем не изменился…

— Стивен…

А если бы ты? То есть, если бы это он сейчас…

— Каким ветром, старик? — голос у Стивена был все такой же мощный, раскатистый, созданный для публичных выступлений без микрофона. — Отпуск? А мы–то тебя жалели, раньше ведь — помнишь? — президенты весь отпуск просиживали в летней резиденции и по тридцать встреч проводили за две недели, это только официальных! Я всегда говорил, что ты реформируешь всю систему, уж я–то тебя знаю как облупленного. Иначе ты б туда и не полез. Мы тут, кстати, на выборах такую кампанию за тебя развели, ты лично мне четырьмя голосами обязан, и еще пятнадцатью жене… Масштабы!

И, выбросив вперед жилистую руку, он словно ножкой огромного циркуля описал широкий полукруг. Сильный, уверенный, победительный жест. Одним этим жестом Стивен мог бы повести за собой миллионы избирателей — миллионы, которые никогда не почувствовали бы себя обманутыми. Человек, сотворенный для власти, настоящей, действительно масштабной…

Отсюда, с холма, частокол был просто невысокой зубчатой полоской, и вид на окрестности раскрывался на много километров вокруг. Ярко–синяя петля реки — а все остальное окрашено в теплые цвета осени, от лимонно–желтого до густо–бурого. Косые в перспективе квадраты полей, неровные пестрые пятна лесов, на том берегу реки — темно–зеленая полоса хвойного бора. И на первый взгляд ни одного строения, ни одного признака присутствия живого цивилизованного человека… Впрочем, приглядевшись повнимательнее, Чарлз все–таки разглядел что–то похожее на остроконечную двускатную крышу среди кирпично–багряных деревьев. И еще два невысоких приземистых домика совсем далеко, за рекой…

— Красивые тут места, Стивен, — сказал он. Хозяин засветился широчайшей лошадиной улыбкой, такой яркой, зажигательной, трибунной. И вслед за гостем сам описал взглядом обширную панораму вдоль горизонта — просто не мог лишний раз отказать себе в удовольствии, которое, в сущности, мог получать и получал в больших количествах каждый день. Утвердительно кивнул живописной гривистой головой.

— Да, места будь здоров. И людей мало: вон там живут Хиггинсы, во–он — старик Гольдштамм, а фермы Эбенизера отсюда и не видать. Есть, правда, еще поселок — двадцать пять километров на север, жена туда каждый день ездит, она в школе преподает. — Стивен снова тепло улыбнулся, сузив серые глаза. — Видел бы ты, какой она тогда, перед выборами, плакат повесила в твою поддержку! Сама рисовала, с фотографии. Так что ты вышел слегка помоложе, но, в общем…

Перед выборами! Чарлз криво усмехнулся — два года, две вечности назад. Он уже и забыл… да пожалуй, он слишком быстро проникся мыслью, что всю жизнь был Президентом. Здесь, на безлюдных холмах, время идет гораздо медленнее. Стивен.

Если бы не ты, а он. Если бы он не получил подножки в самом начале, если бы стремительно покатился в гору, если бы не замечал мимолетные годы в промежутках между предвыборными гонками, если бы фотографировался для плакатов на фоне национального флага… Во всяком случае, фотографу не приходилось бы, поругиваясь сквозь зубы, устанавливать штатив так, чтобы камера глядела на главу державы немножко снизу. И вся разница?

А кто знает, может, и вся. Может, и он рано или поздно пришел бы к позорному краху в виде пьяного бандита в собственной спальне и осторожных журналистских формулировок на экране телевизора. Или в какой–то другой форме… не все ли равно. Может, и он бы теперь, по прошествии стольких лет, боялся бы поднять глаза на давно все простившего и потому неизмеримо более сильного и уверенного друга…

Чарлз сделал над собой усилие и все–таки поднял взгляд. Стивен стоял нерушимо, как статуя, высокий и прямой, гордо вскинув бородатый подбородок. И улыбался чуть мечтательно, как если бы действительно — он, а не…

— Листья по всему двору — видишь? Это жена придумала. Привозим тележкой из сада и рассыпаем. Другие, наоборот, убирают их изо всех сил, сваливают в кучи, жгут… а красиво же! Вот весной, когда снег сходит, можно и сгрести… Умница она у меня.

Есть ли у него телевизор?! — вдруг со внезапным смятением подумал Чарлз. Почему–то это показалось очень важным — хотя и врезалось нелепым диссонансом в желто–охристую безмятежность. Знает ли он? «В отпуск… раньше ведь, помнишь…» Неужели он даже радио не слушает?! А если знает — то почему так упорно говорит о другом, о совершенно другом?..

Чарлз нагнулся, поднял с земли длинную янтарную щепку, переломил ее напополам, потом еще раз, еще… Короткие обломки посыпались на землю, кружась, как маленькие вертолетики. Надо выяснить… надо спросить… как–нибудь.

И он спросил:

— Давно ты женат, Стивен?

За полсекунды до вопроса хозяин наклонился, переломившись надвое совсем как та щепка, и начал складывать горкой дрова, разбросанные среди листьев.

— Давно… Ну, в–общем–то, как только так сразу. Мы здесь венчались, то есть в поселке, там такая церквушка… — он полувыпрямился, чтобы указать направление. Чарлз наконец–то спохватился и присел на корточки, помогая собирать дрова, пахнущие, как и калитка, смолой и свежестью. Стивен, не сходя с места, длинной ногой подфутболил далеко откатившийся волокнистый лучик и засмеялся, радуясь ловкому маневру. И продолжал неторопливо:

— Поженились, а на другой день прикупили участок под застройку и под сад. Сад тогда же заложили. Персики, тут их никогда раньше не выращивали. Старый Хиггинс клялся, что не приживутся, а приживутся — так выродятся… Я теперь ихним ребятишкам каждый год по два ведра на брата посылаю.

Знает или не знает? Стивен, у которого уже совсем поседела борода Авраама Линкольна. И прошла целая жизнь со времен их последнего общего дня рождения. Жена, персики, осенние листья, рассыпанные по двору… Не знает? Или сознательно противопоставляет свои бутафорские сокровища его слишком настоящему краху? Празднует победу, хоть и запоздалую.

Сильное желание… Он чувствовал себя виноватым — нет, слабо: предателем, преступником все эти годы, — а теперь даже то ощущение ускользает на второй план… Знает?!

— Урожай — в июле, вот если бы ты тогда приехал… Персы — с мой кулак! Ничего, сейчас будем чай пить с вареньем, вот только жена вернется… Она сегодня не на работе, в саду возится.

Он выпрямился, приставил широкую ладонь рупором ко рту и позвал:

— Кэти!

Миг тишины.

Взревела оглушительным жужжанием одинокая муха — в мире, где в одночасье вымерли все звуки. Еще секунда абсолютной глухоты. Это — все. Он не перенесет. Впрочем…

Он мог бы и догадаться. Кэти. Конечно, а как же иначе?

…Стояла точно такая же осень, только теплее, в тех местах все времена года были если не жаркими, то просто теплыми. Кэти — на скамейке, ярко–синий короткий плащ среди лимонных листьев. И ее ноги — немыслимо длинные стройные ноги в чулках чуть поджаристее телесного цвета, скрещенные и подобранные под самую скамью. Эти ноги делали ее на голову выше Чарлза, что одно сводило на нет все его и без того гипотетические шансы. Но теперь, когда он стал мэром!.. Теперь, когда исчез Стивен…

Все думали, что она уедет с ним — а она осталась. Она собиралась окончить колледж, получить учительский диплом и возможность продолжать образование… по крайней мере, она говорила так всем. Не все одобряли, но все верили. Что ж тут удивительного, что поверил и он? Молодой, не уродливый, уверенный в своих силах, добившийся блестящего успеха на первой ступени лестницы, которую собирался штурмовать до самого верха!

И влюбленный.

Он опустился рядом с ней на скамейку, неловко прижав край скользкого синего плаща, отодвинулся, заговорил. Смешно, сам себе он казался таким убедительным… За последние месяцы он настолько натренировался в ораторском искусстве, что никого не считал способным составить себе конкуренцию. А эта речь была настоящим экспромтом, в общих чертах и аргументах основательно подготовленным, но оживленным стихийными моментами, драматическими и смешными, трогательными, самокритичными, блестящими! Эта девушка с умопомрачительными ногами, с которой они дружили чуть ли не с раннего детства, которую все в их компании привыкли считать безраздельной собственностью Стивена, она должна была проникнуться… Понять, что сейчас к ее ногам брошены не просто рука и сердце какого–то Чарли, а все радости и привилегии, положенные супруге успешного политика, уже сегодня мэра города, а в будущем… Что это ее, Кэти, рано или поздно титулуют Первой леди страны. Он хорошо говорил. Эту речь стоило бы занести в хрестоматии для школьников. Как достойную альтернативу слишком короткой, а потому зыбкой и рискованной фразе: «Я люблю тебя»…

Кэти вертела в руках резной кленовый лист и в такт плавным убедительным словам обрывала его между прожилками. Когда Чарлз поставил последнюю точку, в ее пальцах остался только скелет этого листа. Кэти бросила его под ноги и повернула голову.

Она не должна была говорить «да». Хотя бы «может быть». Или «мне надо подумать». Если бы она сказала это, его жизнь не превратилась бы в длинную цепочку поражений, замаскированных под победы. Своим «может быть» — даже если бы оно так и не трансформировалось в «да» — она уничтожила бы груз вины, который уже тогда давал себя чувствовать. Вины нет, если нет человека. А Стивен навсегда перестал бы существовать, если бы она тогда сказала просто: «Мне надо подумать»…

Но она сказала другое:

— Я, наверное, скоро увижу Стива… Передать ему от тебя привет?

И еще:

— Прости меня, Чарли…

Удаляющийся синий плащ на фоне желтой аллеи.

…Она снова была в синем — яркое пятно спортивного костюма, вынырнувшее из–за вереницы коротких стволов багряно–рыжих плодовых деревьев. Она была такая же стройная, пожалуй, она даже немного похудела и теперь тоже чуть–чуть напоминала Дон Кихота. Чарлз машинально отступил на несколько шагов в сторону, откуда–то возник нелепый панический страх встречи — спрятаться, уменьшиться, стать невидимым!.. Хотя бы на первые несколько секунд…

И в первые несколько секунд Кэти его не заметила. Она видела только Стивена, стремилась только к нему — легкие быстрые движения длинных–длинных ног внутри мешковатых штанин — и с разбегу прижалась лбом к его груди. Она всегда так делала. Она всегда принадлежала Стивену, это было правильно и нормально, усомниться в этом было не менее странно, чем не верить в закон всемирного тяготения…

А он усомнился. Тогда, на скамейке. И, естественно, проиграл.

И с тех пор привык проигрывать.

— У нас гость, — в голосе Стивена прозвучала шуточная укоризна. — Хоть бы поздоровалась, что ли…

Кэти повернула голову прямо на его груди. Конечно же, здоровая, загорелая, улыбчивая, совершенно молодая. Как следует удивленная.

— Чарли?!

— Он приехал в отпуск, — гордо объявил Стивен. — К нам! Вот что значит глава державы, который способен распоряжаться всем, в первую очередь самим собой. Держава подождет, правда, Чарли?

Не может быть, чтобы он действительно ничего, до такой степени ничего не знал. Но тогда — это было не просто торжество неожиданной, свалившейся с неба победы. Это была пляска на костях. Не просто жестоко — чудовищно, недостойно не то что бившего друга — любого мало–мальски великодушного человека. Это нивелировало, швыряло в грязь, делало стыдным и нелепым чувство вины, которое висело все эти годы на плечах, которое сдвинуло, в конце концов, ту чертову стрелку!

Кэти. Она, наверное, тоже знает…

Синяя фигурка отлепилась, наконец, от груди Линкольна–Дон Кихота.

— И ты не придумал ничего лучшего, чем заставлять гостя собирать дрова, Стив? Узнаю, это на тебя похоже. Идем, Чарли, покажу тебе, как мы устроились, а этот медведь пускай доделывает дело. Да, Стив, мне не нужны эти щепки посреди двора. Закончишь — присоединяйся к нам.

Она была по–прежнему на голову выше — конечно, почему бы и нет. А руки стали горячие и сухие, — а ведь когда–то она комплексовала из–за влажных ладоней… Климат, наверное. Или возраст.

Вот так и дальше. Думать о ничего не значащих вещах, подмечать детали и спасаться тем самым от реальности. Хотя навряд ли теперь ему удастся спасти хоть часть того, что раньше было его личностью…

Кэти остановилась сразу же, как только они вошли в дом. Присела на узкую деревянную скамью у двери — снова синее на желтом, обрати внимание, сделай вид, что это до сих пор важно… Подобрала под лавку длинные ноги. Повернулась к нему — как тогда. Заговорила.

— Чарли, — голос прозвучал глухо и тускло, словно всю звонкость она оставила там, на улице. И пышущий здоровьем румянец тоже, и искристый взгляд, и улыбку. Наверное, игра света, — и все–таки совсем другая женщина, медленно, мучительно ищущая формулировку того, что должна была сейчас сказать. — Знаешь, Стив — он совсем не читает газет, с того самого времени, не признает ни телевидения, ни радио. Даже соседей обрывает, когда они пробуют заговорить с ним о политике. Единственный раз, когда мне удалось его заинтересовать чем–то выходящим за рамки вот этой жизни, — она сделала кругообразное движение рукой…

Точно такое же, как недавно Стивен. Только у него это был жест властелина — а она словно очерчивала границы тюремной камеры.

— …единственный раз — это когда ты баллотировался на Президента. Мы так болели за тебя! Я даже агитацию развернула в школе, смешно, конечно, больше ради Стива, чтобы хоть как–то…

Она вдруг резко опустила глаза и прошептала совсем сдавленно:

— Я не хотела, прости. И еще тише:

— Что ты теперь будешь делать?

Ее глаза были близко–близко — темные, окруженные мелкой сетью невидимых издали морщинок, растерянные, отчаянные, родные. Она все знала, в том числе и то, что ничем не может ему помочь, — по она была готова разделить с ним напополам тяжесть его краха, его последнего поражения.

Как много лет назад разделила то, первое поражение со Стивеном.

Вот только Стивен имел на это право. Она была его — изначально и безраздельно. Воспользоваться сейчас ее сочувствием, в чем бы оно ни выражалось, — было бы попросту воровством.

На его руке лежали ее горячие сухие пальцы. Он слегка пожал их и поднялся со скамьи.

И в этот момент со двора раздался голос Стивена — звучный, мощный, удивленный, озабоченный и даже почти испуганный:

— Кэти, Чарли! Сюда!

Я успела увидеть, как из пряничного домика на пригорке выскочили две темные фигуры, — а бородатый мужчина был уже рядом, и он успел подхватить сползающее на землю у моих ног тяжелое тело, когда в ушах грянул знакомый оркестр, а перед глазами замелькали стаи черных роящихся точек…