В полупустом самолете я устроился в кресле рядом с молоденькой монголкой. Она удивленно взглянула на меня. Широкий лоб, широкие скулы, чудесные монгольские складочки в уголках глаз. «Сайн байна. Здравствуйте». Может, она была бурятка, не знаю. «Чиный нэр хэн бэ?» Она только улыбнулась. Наверное, привыкла к вербальным домогательствам. Но, в конце концов, мой билет вполне мог соответствовать месту, которое я так нагло занял. Почему нет? Не спрашивать же. Волосы у монголки были на удивление темные, хочется сравнивать их с пером одной басенной птицы. Из-под ровной челки, падавшей на глаза, посверкивали удивленные глаза. Профессор Одинец-Левкин не зря отзывался о монголах одобрительно. Якобы портянки и носки они на ночь развешивают перед входом в юрту – отпугивать злых духов. Но профессор Одинец-Левкин был особенный человек: он даже о сержанте Дронове, бившем его папками по ушам, отзывался одобрительно. Он и в запертом боксе, будучи подследственным, явственно слышал голоса, там были ему видения. Такой человек впрямь мог добраться до Шамбалы. Только подкинуть ему немного продуктов. Верблюды и лошади – не дураки. Хорошо не поев, не пойдут даже в сторону приятных звуков. «Хана зам? Где дорога?» «Навш митын! Хрен его знает». А Кора? Могла Кора уйти с майором? Нет. Майор Каганов отправил сестру в Закарпатье. С собой майор взял бы, скорее, Лису. «Онцын юм гуй. Ничего особенного». Я улыбнулся монголке: «Сочог?» И почему-то увидел: эта лиственница… Та, что напротив кафе «Иероглиф». Кривой ствол, черные шишечки… Ойротские шаманы утверждали, что Время – это сознание человека. А мне кажется, что время – это нежная, засасывающая сумеречность, густо и опасно таящаяся в траурных лиственничных ветках. Кстати, так думала и Конкордия Аристарховна. Восемьдесят семь лет бесконечной жизни, а она все еще боялась раскручивающейся воронки, в которую давно угодила.5.