Продолжение суда — свидетельство «Бархата»

В воскресенье, 21 июня 1887 года, в Павловске на даче престарелого литератора Андрея Александровича Краевского^[184] собралась небольшая компания на встречу с приехавшим в эти дни в Петербург 74-летним князем Александром Васильевичем Трубецким. Нелегко было хозяину дома заманить к себе изредка наезжавшего в столицу из Одессы генерал-майора. В том году исполнилось пятьдесят лет со дня гибели Пушкина. Уже почти не осталось в живых современников Поэта. А князь Трубецкой к тому же был непосредственным свидетелем преддуэльной драмы. Много лет он упорно отказывался говорить с посторонними на эту тему. А знал немало, но ещё больше позабыл. Многие подробности затуманились в его памяти, приобрели иной смысл, иную окраску. Не сумел разговорить его даже специально приезжавший в Одессу Пётр Иванович Бартенев. Ему, записавшему десятки воспоминаний современников Пушкина, не удалось сломить строптивость этой спаянной смертельной ненавистью к Поэту троицы — бессарабского и новороссийского губернатора Г. Строганова, его сестры Идалии Полетики и князя А. В. Трубецкого, служившего в Одессе интендантом артиллерийского склада. Сам губернатор всё-таки снизошёл до столичного гостя. Но, вторя сестре (которая отчасти им командует), отзывался о Пушкине полупрезрительно, как о каком-то рифмоплёте. Строганов припомнил, что после поединка заезжал в дом раненого Поэта, но увидел там такие разбойничьи лица и такую сволочь, что предупреждал отца своего не ездить туда. Разговор Бартенева с Идалией не состоялся. Ей было достаточно, что я печатал о Пушкине, чтобы не желать моего знакомства. Она ненавидела Пушкина. Нрава она резкого, или что французы называют acari^atre (сварливая, упрямая. — С. Б.). Муж её некогда служил в кавалергардах. Это был наглец. Во время Польского похода 1831 года он живился за счёт графа Д. Н. Шереметева и даже завладел его вещами и самою походною палаткой. Приятелем ему был кавалергард, убийца Пушкина.^[185] (Подч. мною. — С. Б.)

И вот Трубецкой начал вспоминать… А присутствовавшие на встрече журналисты и литераторы остались в шоке от услышанного. Стенографическую запись рассказа князя не сразу решились опубликовать. Позднее В. И. Бильбасов издал её маленькой брошюркой — в 8-ю долю листа — и всего в 10 экземплярах. И только в 1901 году он напечатал рассказ Трубецкого в февральском номере «Русской старины».

Никого не пощадил злоречивый князь — ни красавицу Натали (набитая дура, непроходимо глупа), ни своего «друга» Дантеса, ни его — то ли дядю, то ли отца — Геккерена, ни Пушкина. Но всё же симпатии князя явно были на стороне француза: Он был отличный товарищ и образцовый офицер. И за ним водились шалости, но совершенно невинные и свойственные молодёжи, кроме одной…

Артист Художественного театра Л. М. Леонидов спустя много лет припомнил запечатлевшуюся с детства картинку: ежедневно между четырьмя и шестью часами вечера на одесском Николаевском бульваре появлялись три странных, словно материализованных из давно минувшей эпохи призрака — худощавая властная старуха, шагавшая твёрдо, с по-мужски заложенными за спиной руками, важный, высокомерный подслеповатый старик и семенивший рядом сухонький и суетливый «захудалый генерал» с лицом старого фата. Изъяснялись они только по-французски, часто спорили — останавливались, в запале что-то доказывали друг другу и вновь продолжали свой вечерний моцион. Эти три комические фигуры были известными недругами Пушкина — Идалия Полетика, граф Александр Григорьевич Строганов и князь Трубецкой. Сколько было ими переговорено за эти долгие годы! Судачили они и о пресловутом треугольнике, вернее пятиугольнике: Дантес — Пушкины — Александрина и Екатерина Гончаровы.

И вот теперь один из них, князь Александр Васильевич, вдруг решился заговорить. Трубецкой излагал обмусоленную вместе с Идалией версию дуэли: Не так давно в Одессе умерла Полетика, с которой я часто вспоминал этот эпизод, и он совершенно свеж в моей памяти. Немудрено, что нелюбовь Полетики к Пушкину передалась и ему: Надо признаться, при всём уважении к высокому таланту Пушкина, это был характер невыносимый. Он всё как будто боялся, что его мало уважают, недостаточно почёта оказывают; мы, конечно, боготворили его музу, а он считал, что мы мало перед ним преклоняемся.^[186]

Вероятно, в последние годы князь рассорился с Полетикой. Во всяком случае, явно не поддерживал с ней отношения, потому ошибочно и сообщил о её смерти. А упрямая старуха пережила его на полтора года — она скончалась 28 ноября 1890 года. Фальшивое сведение о её кончине и развязало князю язык — прежде держал его за зубами в страхе перед деспотичной Идалией.

Повествование престарелого князя Александра не следует сбрасывать со счетов, как это делает большинство пушкинистов. Ошибки в изложении последовательности фактов можно объяснить и старческой забывчивостью, и беспечным и рассеянным образом жизни молодого, тогда 24-летнего кавалергарда. Но большинство изложенных им фактов уже подтверждено многими публикациями.

Аргументы П. Е. Щёголева:Несомненно, память князя Трубецкого многое исказила в былой действительности, да и трудно требовать точной передачи, точных дат от глубокого старика, рассказывающего о событиях через 50 лет после их свершения. Но ведь старик вспоминал о самом дорогом ему времени, о своей молодости, когда ему было 24 года и когда из поручиков Кавалергардского полка он был произведён в штаб-ротмистры. Можно забыть отдельные факты, эпизоды молодости, но нельзя забыть общего содержания, основного тона впечатлений молодости, нельзя забыть чувства жизни в эти годы в его характерных особенностях. <…> Мы верим князю Трубецкому в том, что Дантес действительно рассказывал ему о ходе своего флирта с Н. Н. Пушкиной и что он, Трубецкой, был свидетелем некоторых моментов этого флирта^[187].

Прежде всего, в рассказе князя Трубецкого не следует пренебрегать эпизодом о встречах Дантеса с Натали на даче Пушкиных на Каменном острове летом 1836 г. Как уже отмечалось выше, Кавалергардский полк в начале августа после окончания летних манёвров расквартировался в Новой деревне. С балкона пушкинской дачи открывался чудесный вид на Елагин остров, на просторы Большой Невки с белыми парусами лодок и сады Новой деревни на противоположном берегу, — писал пушкинист М. И. Яшин. Он досконально изучил местоположение загородного дома действительного статского советника, члена Почтового совета Ф. И. Доливо-Добровольского, у которого в то лето снимали дачу Пушкины. Оба берега Большой Невки соединял Каменноостровский мост, вплотную к нему прилегал знаменитый Строгановский сад с летним особняком Г. А. Строганова, а в двух шагах от него — дом Пушкиных. Поэт часто беседовал со старым графом прямо с балкона дачи. Дантесу стоило только переехать мост, чтобы сразу же попасть к Пушкиным. Нередко кавалергард совершал верховые прогулки вместе с Натали и Екатериной Гончаровой. Об этом сохранилось воспоминание современника — В. В. Ленца, гостившего на даче графов Виельгорских: После обеда доложили, что две дамы, приехавшие верхами, желают поговорить с графами. «Знаю, — весело сказал Виельгорский, — они мне обещали заехать» — и вышел со мной на балкон. На высоком коне, который не мог стоять на месте и нетерпеливо рыл копытом землю, грациозно покачивалась несравненная красавица, жена Пушкина; с нею были её сестра и Дантес. Граф усердно приглашал их войти. «Некогда!» — был ответ. Прекрасная женщина хлестнула по лошади, и маленькая кавалькада галопом скрылась за берёзами аллеи. Это было словно какое-то идеальное видение!^[188]

О летних рандеву рассказывает и пушкинистка Стелла Абрамович: Поручик Геккерн получил возможность встречаться с женой поэта гораздо чаще, чем в городе. Пользуясь свободой дачных нравов, он виделся с нею не только на вечерах, но и днём, во время прогулок. Дантес бывал с визитами на даче у Пушкиных.^[189]

О том же свидетельство кн. Трубецкого: В то время Новая деревня была модным местом. Мы стояли в избах, эскадронные учения производили на той же земле, где теперь дачки и садики 1-й и 2-й линии Новой деревни. Всё высшее общество располагалось на дачах поблизости, преимущественно на Чёрной речке. Там жил и Пушкин (ошибка князя — ранее Пушкины действительно снимали дачу на Чёрной речке, но в 1836 г. — на Каменном острове. — С. Б.). Дантес часто посещал Пушкиных. Он ухаживал за Наташей, как и за всеми красавицами (а она была красавица), но вовсе не особенно «приударял», как мы тогда выражались, за нею. Частые записочки, приносимые Лизой (горничной Пушкиных), ничего не значили; в наше время это было в обычае. <…> Нередко, возвращаясь из города к обеду, Пушкин и заставал у себя на даче Дантеса. Так было и в конце лета 36-го года. Дантес засиделся у Наташи; приезжает Пушкин, входит в гостиную, видит Дантеса рядом с женой и, не говоря ни слова, ни даже обычного «bonjour», выходит из комнаты; через минуту он является вновь, целует жену, говоря ей, что пора обедать, что он проголодался, здоровается с Дантесом и выходит из комнаты. «Ну, пора, Дантес, уходите, мне надо идти в столовую», — сказала Наташа. Они поцеловались, и Дантес вышел. В передней он столкнулся с Пушкиным, который пристально посмотрел на него, язвительно улыбнулся и, не сказав ни слова, кивнул головой и вошёл в ту же дверь, из которой только что вышел Дантес.^[190]

Прежде чем продолжать дальше рассказ Трубецкого, внесу некоторые пояснения. Дантес и князь Александр проживали в то лето 1836 г. вместе в одной избе. Жорж, как водилось тогда между легкомысленной, беспечной молодёжью, сообщал ему о своих любовных похождениях, вернее, о своих победах над женскими сердцами. Они давно уже были друг с другом накоротке. Об их тесной дружбе свидетельствуют и отрывки из дневника императрицы Александры Фёдоровны и её писем к графине Софии Бобринской, опубликованные Эммой Герштейн. По словам Трубецкого, сам император Николай представил кавалергардам статного красавца Дантеса. При этом просил любить и жаловать новичка. Императрица же взяла Дантеса под своё покровительство, из личных средств доплачивала определённую сумму к скромному вознаграждению бедного корнета. Впрочем, из опубликованной в книге П. Е. Щёголева переписки барона Дантеса-отца с Геккереном явствует — вечно прибеднявшийся сынок был отнюдь не таким бедным. Отец обязался оплатить ему экипировку и высылать ежемесячно по 200 франков, что составит 100 луидоров или 2400 франков в год; вместе с жалованьем, при условии бережливости, этого ему должно хватить, ибо это составляет тройную сумму против того, что он получал бы, служа во Франции^[191]. (Подч. мною. — С. Б.) Дантес часто, не без желания Александры Фёдоровны, оказывался среди кавалергардов, несущих дежурство во дворце при особе её величества. Из письма Дантеса к Геккерену: Всякий раз, как приглашали из полка трёх офицеров, я оказывался в их числе. Скромный по титулу и званию иностранец был в числе званых гостей на придворных балах. На одном маскараде он даже танцевал с костюмированной императрицей. И с присущей ему фамильярностью в обращении с дамами сказал царице: «Здравствуй, моя дорогуша». На балу у Фикельмонов не сводил с неё глаз. Тридцатисемилетнюю императрицу тешило внимание молодого красавчика. Эти вольности кавалергарда документированы её записочками к Бобринской. Дантес, бесспорно, был из породы мужчин с сильно развитым мужским инстинктом. В этом была главная притягательная сила его обаяния. Оно безотказно действовало на женщин. На императрицу тоже. И он начинает ловко подыгрывать ей в её слабости. Ибо от этого зависело и его жалованье, и его карьера. Императрица по-прежнему ко мне добра, — отчитывается он Геккерену. И уже в начале 1836 года он получает звание поручика в нарушение элементарной воинской табели о рангах.