Таинственная К**

Среди множества загадок, оставленных нам Пушкиным, — имя вдохновительницы поэмы «Бахчисарайский фонтан». В «Отрывке из письма к Д.», написанном в декабре 1824 г. для альманаха Дельвига «Северные цветы», Поэт зашифровал её имя литерой «К». Вот пассаж из него — головоломка для исследователей:

В Бахчисарай приехал я больной. Я прежде слыхал о странном памятнике влюблённого хана. К** поэтически описала мне его, называя la fontaine des larmes. Вошед во дворец, увидел я испорченный фонтан; из заржавой железной трубки по каплям падала вода. Я обошёл дворец с большой досадою на небрежение, в котором он истлевает, и на полуевропейские переделки некоторых комнат. NN почти насильно повёл меня по ветхой лестнице в развалины гарема и на ханское кладбище, но не тем в то время сердце полно было: лихорадка меня мучила.

Что касается до памятника ханской любовницы, о котором говорит М., я об нём не вспомнил, когда писал свою поэму, а то бы непременно им воспользовался.

В этом ребусе необходимо отгадать имена нескольких человек, причастных к путешествию в Бахчисарай. Прежде всего — неизвестное лицо, от которого Поэт услыхал историю о странном памятнике. Затем некая дама, обозначенная буквой К**, поэтически описавшая фонтан слёз. Господин NN, водивший Пушкина по дворцу. И, наконец, «М.», рассказавший о памятнике ханской любовнице. Итак, Пушкин обязан своей поэмой четырём различным персонажам.

Начнём с конца. «М.» — лицо, давно выявленное. Это дипломат и писатель, член Российской академии, Иван Матвеевич Муравьёв-Апостол. Он посетил Крым в том же 1820 году, месяцем позже. В своей книге «Путешествие по Тавриде» (издана в 1823 г.) упоминает о знаменитом храме Девы, воздвигнутом Гиреем в память о Марии. Господин NN — один из братьев Раевских (по-видимому, Николай), с которыми Пушкин путешествовал по Крыму. История о странном памятнике рассказана Пушкину ещё в Петербурге. Кем? Исследователи^[307] решили, что это была женщина. При этом считали: в Крыму она бывала до того, как поведала Поэту романтичную легенду Бахчисарая. Таких «неоспоримых» претенденток на роль вдохновительницы поэмы оказалось несколько: Мария Аркадьевна Голицына, Мария Раевская-Волконская или одна из её сестёр — Екатерина, Елена, Софья; Наталья Строганова-Кочубей, дочь прекрасной фанариотки — Софья Киселёва-Потоцкая. «Подозревали» также компаньонку барышень Раевских — молодую пленницу-татарку из Балаквы^{7}, и даже Екатерину Андреевну Карамзину. Но осталась ещё одна неизвестная (это уже четвёртое лицо, причастное к истории создания поэмы) — таинственная К**, поэтически описавшая фонтан слёз. Её отождествляли с незнакомкой, воспетой в элегии «Нереида». Стихотворение было напечатано без ведома автора в альманахе «Полярная звезда» за 1824 г. За сие самовольство — публикацию «глубоко личного» стихотворения Поэт — даже чуть было не поссорился с издателем А. А. Бестужевым. Посуди сам: мне случилось когда-то быть влюблённу без памяти, — писал ему Пушкин. — Я обыкновенно в таком случае пишу элегии, как другой мажет <…> свою кровать. Но приятельское ли дело вывешивать напоказ мокрые мои простыни? Бог тебя простит! но ты острамил меня в нынешней «Звезде» — напечатав три последние стиха моей элегии; чёрт дёрнул меня написать ещё некстати о «Бахчисарайском фонтане» какие-то чувствительные строчки и припомнить тут же мою элегическую красавицу. Вообрази моё отчаяние, когда увидел их напечатанными. Журнал может попасть ей в руки. Что она подумает, видя, с какой охотою беседую об ней с одним из петербургских моих приятелей. Обязана ли она знать, что она мною не названа, что письмо распечатано и напечатано Булгариным — что проклятая элегия доставлена тебе чёрт знает кем — и что никто не виноват. Признаюсь, одной мыслию этой женщины дорожу я более, чем мнениями всех журналов на свете и всей нашей публики^[308]. (Подч. мною. — С. Б.)

Речь идёт о письме к Бестужеву от 8 февраля 1824 г., попавшем в руки Булгарина. В нём Поэт вновь упоминает о даме, которой он обязан сюжетом поэмы: Радуюсь, что мой «Фонтан» шумит. Недостаток плана не моя вина. Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины.

Но почему так трепетно, с какой-то рыцарской, несвойственной ему в ту пору, галантностью оберегал Пушкин от любопытных взоров её имя?

Прочитаем «Элегию»:

Вот, оказывается, в чём дело — сокрытый меж дерев Пушкин подсматривал (словно пубертатный мальчишка!) за купающейся Нереидой! Не женщины честь, а свою собственную оберегал Поэт! Такой дерзкий для дамы и постыдный для самого Пушкина поступок предан гласности! Да ещё чуть ли не с указанием имени дамы — та, что рассказала легенду! Ведь ближайшие друзья знали, кто она. Да, конечно же, было чем возмущаться! Глубоко личный момент стал достоянием публики!

Из перечисленных выше кандидаток на роль рассказчицы сразу же должна исключить Софию Киселёву, на которую указывал Л. П. Гроссман. Киселёва — мимолетное юношеское увлечением Поэта — конечно же, знала бахчисарайскую легенду (ведь неподалеку от Бахчисарая находились крымские имения Потоцких). Но сомневаюсь, что именно она пересказала её Пушкину. Трудно представить, что он до такой степени лицемерил, — в одно и то же время выговаривал Бестужеву за напечатанную без его ведома «Нереиду» и тут же — в не очень почтенных выражениях о графине — просил Вяземского ради неё упомянуть о памятнике ханской любовнице и присовокупить выписку «посноснее» из «Путешествия по Тавриде» И. М. Муравьёва-Апостола (письмо от 4 ноября 1823 г.): …ещё просьба: припиши к «Бахчисараю» предисловие или послесловие, если не ради меня, то ради твоей похотливой Минервы, Софьи Киселёвой. Что Вяземский и сделал. Сопроводил предисловие отрывком из записок Муравьёва-Апостола, где упоминается об этой легенде: Странно очень, что все здешние жители непременно хотят, чтобы эта красавица была не грузинка, а полячка, именно какая-то Потоцкая, будто бы похищенная Керим-Гиреем.

Итак, долг к рассказчице выполнен — её родовое тщеславие польщено. Но ею была не София Киселёва, а её мать, графиня София Потоцкая, наша прекрасная фанариотка. Этот весьма логический вывод принадлежит уже упомянутому В. Святелику. Это она продолжала украшать бесконечными легендами историю своего рода…

Биограф Потоцких Е. Лоек рассказал ещё одну ею сочинённую байку. Во время штурма Потёмкиным крепости Хотин его прекрасная возлюбленная узнает, что в гареме хотинского паши находится её родная сестра Елена. Как уже говорилось, фельдмаршал потворствовал всем прихотям своей возлюбленной. Штурм приостановлен. И София едет в крепость повидать сестру. Там она, к своему великому разочарованию, узнаёт, что первой женой паши была красавица грузинка, а её сестра — лишь вторенькая. Такого унижения высокородная София не могла стерпеть. На помощь приходит его величество случай. Любимая жена никак не могла родить своему повелителю сына-наследника. Недавно она вновь разрешилась от бремени дочкой. Но дабы не разгневать могучего супруга, ему сообщили о рождении сына. А тем временем подыскивали мальчика, чтобы подменить нежеланное чадо. София решила вывести обманщицу на чистую воду. Она невинно поздравила пашу с новорождённой дочерью. В гневе обманутый паша приказал бросить грузинку в реку. Место первой жены по праву занимает Елена. Никакой сестры у Софии, урождённой княжны Маврокордито, не было. И вся эта история родилась в головке прекрасной фантазёрки и для возвеличивания своего рода (родная сестра — первая жена паши!), и для ореола своей неотразимой красоте — ведь сам всемогущий Потёмкин ради неё приостанавливает осаду Хотина! Со временем Потоцкая изменила место и действия героев — Хотин становится Бахчисараем, паша превращается в крымского хана Гирея. Его любимая жена грузинка перевоплощается в графиню Марию из рода Потоцких!

Зачем потребовалась эта перестановка? В 1810 г. предприимчивая авантюристка расширила свои крымские владения покупкой имения князя Голицына. Она мечтала создать маленькое царство со столицей Софиополем. И решила сделать рекламу своему городу-курорту — этим современным спутником бизнеса В. Святелик объясняет странную прихоть графини. Ну, это уж чересчур! Всё гораздо проще — графиней двигала всё та же неистребимая страсть превращать свою жизнь в сплошную легенду. Хлестаков в юбке, обсыпанной бриллиантами, — вот кем была она! Пушкина всегда привлекали яркие, незаурядные, колоритные личности. Колорита в прекрасной фанариотке — хоть отбавляй!

Но вернёмся к личности неизвестной К**. По мнению некоторых исследователей, она звалась Екатериной Николаевной Орловой. Старшая дочь генерала H. Н. Раевского, а с 1821 г. жена генерала М. Ф. Орлова — командира 16-й пехотной дивизии, стоявшей в Кишинёве. Вместе с ней и её сёстрами, братьями и отцом Пушкин в 1820 г. путешествовал по Кавказу и Крыму, жил три недели со всей семьёй в Гурзуфе. Красивая, властная, женщина необыкновенная (писал Пушкин брату), она заслужила в Кишинёве прозвище «Марфа-посадница». Какие-то её черты отражены Поэтом в Марине Мнишек: Моя Марина славная баба: настоящая Катерина Орлова. Не говори, однако, это никому (Пушкин Вяземскому в 1825 г.). Но напомню, что в образе Марины Мнишек находят сходство и с Собаньской. Ещё один пример тому, что в каждой пушкинской героине проглядывают лики нескольких реальных личностей. Однако другие видят в незнакомке К** Марию Раевскую-Волконскую. Непонятно также, почему старая (написанная, по мнению пушкинистов, в 1820 г. в Каменке) элегия вдруг неожиданно, в 1823 г., пошла гулять по рукам и кем-то была послана в альманах к Бестужеву? И ещё: в написанном в 1824 г. «Отрывке» о путешествии в Бахчисарай только ли одна из сестёр Раевских скрыта Поэтом под литерой К**? А что, если по своей привычке создавать собирательный образ Пушкин имел в виду ещё какую-то другую неизвестную нам женщину? Ведь «Отрывок из письма к Д.» — нельзя отнести к эпистолярному жанру, точнее, это незавершённое эссе или путевой очерк. И следовательно, не надо искать в нём буквального сходства с одной из знакомых Поэта.

Попробуем разгадать незнакомку с помощью подсказки Анны Ахматовой о «тайнописи» Пушкина: Не знаю, довольно ли сказано в науке о величайшем поэте XIX века (во всяком случае) про эту его особенность и так ли легко довести эту мысль до рядового читателя, воспитанного на ходячих фразах о ясности, прозрачности и простоте Пушкина^[309]. Ахматова интуицией гениально одарённого человека сумела многое прочитать в тайнописи другого гения. В том числе и о утаённой любви — Собаньской. Имя Каролины встречается почти в каждой из 13 ахматовских статей о Пушкине. Она поняла — Пушкин не мог выйти из затворённого круга своей страсти к этой женщине. Тема Клеопатры, демона, падшего ангела — Собаньской стала для Поэта навязчивой мыслью, преследовала его неотвязно — в стихах, прозе, в маленьких трагедиях, в набросках будущих произведений. Ахматова везде — за что бы ни взялась у Пушкина — находит её черты.

Поэт, желая уберечь имя женщины (по-настоящему глубоко и до конца жизни любимой), сознательно запутал всех — брата, друзей, литературных критиков, будущих исследователей.

Три письма Пушкина, написанные в период завершения «Бахчисарайского фонтана», кое-что проясняют в этой истории.

Черновик письма Неизвестной (июнь — июль 1823 г.):

Не из дерзости пишу я вам, но я имел слабость признаться вам в смешной страсти и хочу объясниться откровенно. Не притворяйтесь, это было бы недостойно вас — кокетство было бы жестокостью, легкомысленной и, главное, совершенно бесполезной, — вашему гневу я также поверил бы не более — чем могу я вас оскорбить; я вас люблю с таким порывом нежности, с такой скромностью — даже ваша гордость не может быть задета.

Будь у меня какие-либо надежды, я не стал бы ждать кануна вашего отъезда, чтобы открыть свои чувства. Припишите моё признание лишь восторженному состоянию, с которым я не мог более совладать, которое дошло до изнеможения. Я не прошу ни о чём, я сам не знаю, чего хочу, — тем не менее я вас…

Письмо незавершено. Оно выпало из поля зрения исследователей, и посему не установлено место отправления — Кишинёв или Одесса. Содержание другого письма Пушкина — к Льву Сергеевичу (от 25 августа 1823 г.) — позволяет предположить, что любовное объяснение написано в Одессе накануне кратковременной отлучки в Кишинёв. Окончательно перебравшись в Одессу, Пушкин меланхолически описывает брату своё теперешнее настроение — здесь всполохи бурных переживаний последнего времени, одиночество (нигде не бываю, кроме в театре), досада на Туманского (он поспешил сообщить кому-то в Петербург имя нового увлечения Пушкина, связав его с будто бы посвящёнными ей пассажами из «Бахчисарайского фонтана»). Создаётся впечатление, что желание уберечь эту женщину от сплетен и было единственным поводом письма к брату.

Мне хочется, душа моя, написать тебе целый роман — три последние месяца моей жизни. Вот в чём дело: здоровье моё давно требовало морских ванн, я насилу уломал Инзова, чтоб он отпустил меня в Одессу — я оставил Молдавию и явился в Европу. Ресторация и итальянская опера напомнили мне старину и, ей-Богу, обновили мне душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе. <…> Приехал в Кишинёв на несколько дней, провёл их неизъяснимо элегически — и, выехав оттуда навсегда, — о Кишинёве я вздохнул. Теперь я опять в Одессе и всё ещё не могу привыкнуть к европейскому образу жизни — впрочем, я нигде не бываю, кроме в театре. Здесь Туманский. Он добрый малый, да иногда врёт — например, он пишет в Петербург письмо, где говорит между прочим обо мне: Пушкин открыл мне немедленно своё сердце и portefeuille-любовь и пр. — фраза, достойная В. Козлова; дело в том, что я прочёл ему отрывки из «Бахчисарайского фонтана» (новой моей поэмы), сказав, что я не желал бы её напечатать, потому что многие места относятся к одной женщине, в которую я был очень долго и очень глупо влюблён, и что роль Петрарки мне не по нутру (подч. мною. — С. Б.). Туманский принял это за сердечную доверенность и посвящает меня в Шаликовы — помогите!..

И наконец, черновик третьего письма, к Александру Раевскому (от 15—20 октября из Одессы) проясняет суть двух предыдущих посланий:

Отвечаю на вашу приписку, так как она более всего занимает ваше тщеславие. Г-жа Собаньская ещё не вернулась в Одессу, следовательно, я ещё не мог пустить в ход ваше письмо; во-вторых, так как моя страсть в значительной мере ослабела, а тем временем я успел влюбится в другую, я раздумал. И, подобно Ларе Ганскому, сидя у себя на диване, я решил более не вмешиваться в это дело. Т.е. я не стану показывать вашего послания г-же Собаньской, как сначала собирался это сделать (скрыв от неё только то, что придавало вам интерес мельмотовского героя), — и вот как я намереваюсь поступить: из вашего письма я прочту лишь выдержки с надлежащими пропусками; со своей стороны я приготовил обстоятельный, прекрасный ответ на него, где побиваю вас в такой же мере, в какой вы побили меня в своём письме; я начинаю с того, что говорю: «Вы меня не проведёте, милейший Иов Ловелас; я вижу ваше тщеславие и ваше слабое место под напускным цинизмом» и т.д.; остальное в том же роде. Не кажется ли вам, что это произведёт впечатление? Но так как вы — мой неизменный учитель в делах нравственных, то я прошу у вас разрешения на всё это, и в особенности — ваших советов; но торопитесь, потому что скоро приедут. Я получил известие о вас; мне передавали, что Атала Ганская сделала из вас фата и человека скучного, — ваше последнее письмо совсем не скучно. Хотел бы, чтобы моё хоть на минуту развлекло вас в ваших горестях…^[310]

Эти три письма — словно строки из того романа — нерассказанного, незаписанного — о трёх месяцах жизни Пушкина летом — осенью 1823 года. Писались разным адресатам, с интервалами в полтора-два месяца, но все три проникнуты одной мыслью, одним чувством. И в них даже через 175 лет ещё слышится учащённое биение пульса Поэта — могучей страстью очарованного. Что было летом 1823 г., мы не знаем. Биографы молчат об этой странице его жизни. Но стихи Поэта рассказывают о ней лучше всяких сочинителей. Читайте его «южный цикл» — одесский, частично и михайловский, — он наполнен этой страстью, волнует нежный ум, кричит, стонет, грустит. Кто-то из одесских знакомых Пушкина потом вспоминал о бале, устроенном Виттом на корабле. Гостей развозили по домам в шлюпках. Ночь, звёзды, луна, завораживающие фосфорические искры в струях воды, взметаемых вёслами… И Пушкин в одной лодке с Собаньской… Не об этом ли мимолётное воспоминание в «Евгении Онегине»: Быть может, в мысли нам приходит / Средь поэтического сна / Иная, старая весна ! И в трепет сердце нам приводит / Мечтой о дальней стороне, / О чудной ночи, о луне… Возможно, была и поездка на корабле в Крым, подобная той, которую Витт устроил в 1825 г. для Мицкевича.

Они посетили Массандру. Помните покрытый лесом хребет Яйлы, засаженная французскими сортами лоз (эти «дамские пальчики» моего детства!) долина, а над морем на утёсе прекрасный парк с тропическими растениями? Впечатления от этого сказочного владения Потоцких — в стихотворении 1824 г. «Виноград»:

Вновь и вновь вспоминал Поэт в ночной тиши Михайловского об этом «приюте любви»:

Пушкин летом 1823 года завершал «Бахчисарайский фонтан». Без сомнения, читал Собаньской отрывки из него. И она предложила ещё раз посетить ханский дворец. От Массандры до Бахчисарая — вёрст пятьдесят, за один день можно обернуться. И вот тогда-то при виде сочащихся из ржавой трубы капель она поэтически воскликнула: «La fontaine des larmes!» — «Фонтан слёз!».

Уже после выхода в свет поэмы — Пушкина в Михайловском вновь захлестнули воспоминания о полуденном крае — рождается целый цикл «морских» стихотворений: «К морю», «Виноград», «О дева-роза, я в оковах», «Ночной зефир струит эфир», «Ненастный день потух», «Фонтану Бахчисарайского дворца». Последнее стихотворение невидимыми узами поэтических грез связано с «Виноградом». В нём уже другая, отличная от поэмы тема — новой любви, не имеющей отношения к Марии — И я твой мрамор вопрошал: / Хвалу стране прочёл я дольной; / Но о Марии ты молчал:

О какой стране дольной напомнил Поэту журчащий фонтан Бахчисарая? Не о Польше ли? И не олицетворяет ли метафора о двух розах — те возникающие ещё в поэме «Бахчисарайский фонтан» летучие тени Марии и Заремы? Образы двух женщин, в которых воображение Поэта искало души неясный идеал? Человеку вообще свойственно создавать в мечтах идеальный образ из достоинств разных, встреченных на жизненном пути людей. Для поэта же это не только личная, но и творческая потребность. Это раздвоение или слияние, в сущности отражает земные ипостаси человека — тело и душу, их вечное противоборство, их вечную несовместимость, но и постоянное стремление к гармонии. Мария и Зарема, Татьяна и Клеопатра, Анна и Лаура — эти литературные персонажи соответствуют облику двух реальных женщин в жизни Поэта — Натали и Каролины.

Тогда, в двадцатые годы, Натали ещё не вошла в судьбу Поэта. Но в ней уже существует образ нежный, неотразимый, неизбежный Каролины. В неё он был очень долго и глупо влюблён. Был… прошедшее время. Так казалось ему в михайловском уединении. Он не сознавал, не хотел осознавать, что по-прежнему влюблён. Расстояние искажает облик, наше представление о близких нам людях. Каролина представлялась Пушкину одновременно и Марией и Заремой, ангелом и демоном. Наверное, это было не так уж далеко от истины. Эти две сущности живут почти в каждом человеке. В воспоминаниях о близости с Собаньской вставала нежная, любящая, верная Мария. Но сменялась картинка. И Пушкин видел перед собой страстную, негодующую от ревности и… покинутую Зарему.

С этой «покинутой» связана ещё одна загадка — почему в сборнике стихотворений 1826 года дата создания всего михайловского «южного» цикла была изменена на 1820 год? Всё то же желание уберечь от любопытства посторонних вдохновительницу этих стихов? Или…. гордое стремление Поэта утаить от неё самой свои чувства, вылившиеся в мадригале «О дева-роза»: …я в оковах, и не стыжусь твоих оков… Восьмистишие в стиле восточных рубаи: дева-роза, поэт-соловей, что в неволе сладостной живёт / И нежно песни ей поёт / Во мраке ночи сладострастной.

Итак, летом 1823 г. Дон-Жуан впервые полюбил по-настоящему. Не в силах совладать с восторженным состоянием, которое довело его до изнеможения, он объяснился в смешной страсти даме перед её отъездом из Одессы. Чувство захлестнуло, ошеломило его, но оно безнадёжно — он в этом уверен и потому отложил признание на последний день. Безнадёжность, безответность породили нежность, смирение, робость. Пройдёт пять лет, Поэт вновь встретится в Петербурге с Собаньской, и почти те же слова вновь зазвучат, и опять для неё:

Вечный соперник в любовных авантюрах Раевский тогда, в 1823-м, вновь встал у Поэта на пути. Пушкин услужливо сообщает ему в письме, что Собаньская ещё не вернулась в Одессу (из своих украинских поместий), но скоро приедут. Однако пусть Раевский не беспокоится — его страсть в значительной мере ослабела, и за время разлуки с Собаньской он успел влюбится в другую. Здесь не столько притворство, сколько плохо прикрытая боль от сознания своего поражения в их поединке за неё. Он мужественно пытается обратить всё в шутку — угрожает своему учителю в делах нравственных пустить в ход его же средства. Но за шутливой угрозой — раненое самолюбие, болезненная реакция на унижение, которое сознательно нанёс ему «Мельмот». Предполагают, что Раевский пересказал Собаньской сплетню о том, что Пушкина перед высылкой из Петербурга высекли в полиции. Отголосок предательства Раевского в стихотворении 1824 г. «Коварность»: Но если ты затейливо язвил / Пугливое его воображенье / И гордую забаву находил / В его тоске, рыданьях, униженье; / Но если сам презренной клеветы / Ты про него невидимым был эхом…

Пушкин и в самом деле устраняется. И в знак примирения пишет Раевскому стихотворение «Приятелю». Оно также, как и «южный цикл», опубликовано в сборнике сочинений 1826 года и тоже помечено старой датой — 1821 годом. Поэт миролюбиво обращается к своему сопернику широкоплечему: Дай руку мне: ты не ревнив, / Я слишком ветрен и ленив, / Твоя красавица не дура; / Она прелестная Лаура, / Да я в Петрарки не гожусь. Последний стих повторяет мысль Пушкина из письма брату от 25 августа 1823 г.: роль Петрарки мне не по нутру. Следовательно, обращение к Приятелю написано после 22 октября 1823 г. Сопоставив содержание обоих писем — Льву Пушкину и Раевскому, почти с уверенностью можно сказать: женщину, в которую очень долго и глупо был влюблён Поэт, звали Каролиной Собаньской. Именно её укора стыдился Пушкин. К ней, а не к предполагаемой рассказчице легенды относились его слова в письме к Бестужеву: …одной мыслию этой женщины дорожу я более, чем мнениями всех журналов на свете и всей нашей публики.

Но тогда, в 1823 г., чтобы освободиться от наваждения, он ищет забвения в других женщинах — Амалия Ризнич, затем Елизавета Ксаверьевна Воронцова… Смею утверждать также, что Каролина Собаньская и была той самой утаённой любовью Поэта, что он обозначил двумя латинскими буквами — NN — в составленном им донжуанском списке в альбоме Екатерины Ушаковой.