Когда я пришёл в оркестр, то Черепнин страшно расхваливал за мои сочинения, слышанные в пятницу. Сегодня он репетировал с певцами (!), а потом объявил мне, что первым спектаклем дирижирует он, я - вторым, а Цыбин - третьим, и что это новое правило, чтобы профессор дирижировал первым спектаклем, а ученик являлся бы его помощником, а то до сих пор выходило наоборот. Я ответил, что он ест мой хлеб, что первым спектаклем должен дирижировать я, что, может, он и прав в своём новшестве, но так было до сих пор, пускай же так и останется со старыми учениками, а с будущим годом - вместе с новыми учениками - пусть он введёт новую реформу. Он ответил, что так и могло случиться, но во время постановок «Аиды» и «Риголетто» дело приняло чудовищный оборот, и теперь надо это зло пресечь, тем более, что Палечек и многие из профессоров («- Кто?! - Например, Рааб! - Пфф!»), высказывались против того, чтобы я ставил оперу, да кроме того, я едва и смог хорошо продирижировать такую вещь, требующую крепкой дирижёрской техники, которой у меня нет. Во всяком случае разговаривать не о чем, это вопрос решённый, а второй спектакль, конечно, за мною. Я ответил, что требуя от меня массу работы на дирижёрском классе и давая мне мало настоящей практики, он тем самым как обанкротившееся предприятие платит мне по двугривенному за рубль. Черепнин пожимает плечами и разговор кончен. Я целый день злился, но ничего сделать было нельзя. Остаётся плюнуть и насесть на рояль. «Сокол», а вечером звонила Дамская и читала где-то выкопанную летнюю рецензию Бернштейна о моём Первом фортепианном Концерте, где он меня хвалил{182}. Бернштейн-то?10 февраля