24 февраля
Когда утром я выходил из отеля, направляясь на репетицию, то на лестнице столкнулся с Элеонорой, которая, по-видимому, очень волновалась получить с меня деньги, а так как я с неособенно серьёзным лицом обещал выслать их из Москвы, то она боялась, что, уехав, я попросту увильну. Я постарался успокоить её, сказав, что вышлю моментально по приезде в Москву. Затем мы обменялись несколькими фразами, причём разговор коснулся Демчинского, и я ввернул, что, хотя он показал себя блестящим критиком, но когда дело коснулось его собственного плана, то этот план не оправдал надежд. Элеонора промолчала, а я подумал, что об этом вообще не стоило говорить. Спеша на репетицию, да и не собираясь давать ей длинную аудиенцию, я стал прощаться с нею, а так как у неё оказались ещё какие-то фотографии, то послал её в наш номер, где оставалась Пташка. Элеонора пробыла там довольно долго, была потрясена размером отведённых нам апартаментов и жадными глазами рассматривала парижские платья.
На репетицию я попал к самому началу Восьмой симфонии Мясковского, которая показалась мне очень интересной, интереснее предыдущих, кроме Шестой, которую я не слыхал. Но всё же есть четырёхтакты с секвенциями и перестановками голосов из баса вверх и сверху в бас. Есть и чрезмерная растяжка, особенно в заключении анданте. Очень хорошо играет труба в первой части. В скерцо недостаточно маркировано «раз», это отчасти недостаток оркестровки, который, однако, может быть выправлен исполнением.
Сегодня была вторая репетиция и, хотя Малько всячески старался, играли прескверно. Я сидел рядом с Мясковским за его черновой партитурой. Когда оркестр врал, Мясковский охал и хватался за голову, вообще очень переживал все промахи, хотя, казалось бы, мог уже привыкнуть к тому, что на первых репетициях новые вещи всегда звучат ужасно. К концу симфонии пришёл Асафьев, оба они остались поговорить с Малько, я по окончании симфонии вернулся в отель, взяв с них слово, что они придут ко мне завтракать.
Пока сервировали завтрак, я их щёлкал фотографическим аппаратом, благо был светлый день.
После завтрака Мясковский уехал, а мы с Асафьевым отправились в управление Актеатров: там сегодня заседание с Экскузовичем, Радловым и Дранишниковым по поводу «Трёх апельсинов» в связи с возможностью весенней поездки в Париж. Экскузович заявил, что он почти уверен в этой поездке и что у него в портфеле (тут он ударил по портфелю рукой) лежит даже бумага о ней, но что по горькому опыту он будет только тогда считать поездку состоявшейся, когда они сядут в вагон. Далее Экскузович справился, передал ли я Дранишникову и Радлову лист с моими замечаниями и заявил, что главные переделки должны коснуться, конечно, художника. Может придётся сделать совсем новые декорации и при том в само! Париже, так как там материал дешевле.
Мне задавалась масса вопросов, входя иногда в такие детали, что я начинал путаться и не знал, что говорить. Затем Экскузович обменялся со мной письмами о том, что я предоставляю ему право первого представления «Игрока», и пообещал доставить мне партитуру «Игрока» в Москву до моего отъезда за границу. Её не дали теперь же, потому что решили предварительно переписать недостающие части.
Простившись со всеми, я возвратился в отель, где постепенно набилась масса народу: Малько, Лидуся, ездившая с Пташкой выбирать меха, Катя Шмидтгоф, кокетничавшая Тамара Глебова, молчаливая Алперс. В конце концов я спохватился, что уже поздно, а у нас ничего ещё не собрано.
- Господа, умоляю вас, моментально уходите, иначе мы прозеваем поезд! - закричал я им.
- Вы с таким убеждением нас выпроваживаете, что на вас нельзя даже обидеться, - несколько разочарованно сказала Тамара.
К поезду поспеваем с трудом, но вовремя. Провожают Щербачёв и Миклашевский: Щербачёв - просто по доброму расположению, а Миклашевский, жалуясь, что ему не дают здесь хода и надеясь через нас зацепиться как-нибудь за заграницу.