17 февраля
Утром CS Church. Затем оркестровал. В пять часов пришёл Дягилев, сегодня один. Он снимает наконец себе квартиру, куда поместит коллекцию своих старинных книг, а также Кохно и Лифаря. Для декораций «Блудного сына» старается добыть Матисса, но это очень трудно, никак к нему не подъедешь: Матисс теперь самый дорогой художник, пишет картины и кладёт их в банк, так как после его смерти они сразу прыгнут в цене в десять раз. Из того, что Дягилев, с одной стороны, ходит в цирк, а с другой, спрашивал, нет ли у меня клавира «Лисички», я заключил, что он предполагает её поставить. Значит, запрет на Стравинского не вышел. А как же с «Шутом»?
Затем я играл ему pas-de-deux, где он снова указал на купюру, которую я охотно ему и сделал, решив ввести вырезанный кусок в симфонию. Про №4 же начались стоны, что это не танцевально, что предполагалось сделать из него боевой номер, а на такой музыке ничего настоящего не поставишь («конечно, на всё можно что-нибудь поставить»).
Я:
- Наоборот, мне всегда казалось, что тут много танцевальной музыки, а менее танцевальную я тебе вырежу.
Дягилев:
- Не всё танцевально, что быстро и с акцентами.
Я рассердился:
- И вообще, сначала этого никто не замечал, и лишь когда выяснилось, что Кохно ничего не может выдумать, то вдруг открыли, что номер не танцевален.
Дягилев:
- Да тут и выдумывать ничего не надо. Просто надо, чтобы музыка била в нос, и я в таком случае хотел назначить для него моих двух лучших танцоров. А если не будет блестящего танца, то они и танцевать не станут. То есть я им прикажу, и они послушаются, но за полчаса до спектакля окажется, что у них растянуто сухожилие.
В это время пришли Набоковы и Сувчинские, с которыми мы уговорились обедать. Дягилев, уходя, говорил, чтобы я пока об этом не думал, заканчивал оркестровки других номеров, а там, недели через две, новый номер сам собою сочинится. Я злился и сейчас же после его ухода играл сонатное allegro Набокову и Сувчинскому. Оба нашли, что музыка и хороша, и танцевальна. Затем ели блины у Аги, сидели в турецкой кофейне и встретили пьяного Шуберта. Сувчинский, раздражённый расколом евразийства, был не в духах.