Глава XXVII. Что нашептала Маргарита?

Требуется ответить на очередные вопросы: можно ли интерполировать неоднозначные отношения Мастера с Маргаритой на реальности из жизни Горького; был ли в биографии писателя случай, который можно отождествить с описываемым в романе «нашептыванием» Маргаритой того «самого соблазнительного», что на поверку оказалось забвением? Да не только забвением, но и окончательным отречением от идей, заключенных в «рукописи, которая не горит», что выразилось в апологетике преступника Пилата?

Вряд ли имеет смысл цитировать источники, свидетельствующие о неровных отношениях Горького с Андреевой. Напомню только о письме Горького о старом флорентийском ноже и о тупой пиле, которой следует, по его мнению, распиливать возлюбленную. Поэтому лучше сразу перейти ко второй части вопроса.

Здесь ответ, видимо, следует искать в событиях 1921 года, когда писатель вторично выехал за границу. Считается, что этот выезд объяснялся необходимостью лечения, хотя в последнее время в печати встречаются и резкие обвинения Горького в том, что это была обыкновенная эмиграция, чуть ли не дезертирство. Но если рассматривать роковую для Мастера октябрьскую ночь^[287], а также факт пожалования ему «покоя» как намек на события 1921 года^[288], то в романе должна содержаться оценка их Булгаковым. И, если исходить из фабулы романа, где «покой» Мастеру первой «нашептала» Маргарита, то появляются основания поинтересоваться, какой была роль М. Ф. Андреевой в истории со второй эмиграцией Горького.

…1921 год… Уже три года как закрыта «вторая» горьковская «Новая жизнь», где в «Несвоевременных мыслях» писатель обвинял Ленина в неоправданной жестокости^[289]. Готовилась высылка за границу интеллигенции. Но авторитет Горького, его заслуги перед партией не позволяли обойтись с ним как с другими писателями.

Ленинское эпистолярное наследие содержит немало записок, в которых выражается забота о здоровье Горького, настойчивые рекомендации направить его на лечение за границу. Однако, по свидетельству В. Ходасевича, который в тот период регулярно общался с Горьким, состояние его здоровья вряд ли можно было считать угрожающим. К тому же по настойчивому тону записок Ленина можно сделать вывод, что предложения о выезде не встречали ответного энтузиазма. Ходасевич так писал по этому поводу: «Я очень хорошо помню, как эти советы огорчали и раздражали Горького, который в них видел желание избавиться от назойливого ходатая за „врагов“ и жалобщика на Зиновьева»^[290]. Да и в воспоминаниях близких Горького, несмотря на их явно «приглаженный» вид, все же просматриваются отдельные моменты, дающие основание расценить роль Андреевой в этом как особую.

В начале 1921 года ее направляют в Берлин для работы в торгпредстве. К прибытию туда Горького в конце того же года она готовит условия для его размещения, как и для нового работника торгпредства – его сына Максима, который позже вместе с П. П. Крючковым станет выполнять обязанности секретаря своего отца.

Окончательный ответ на вопрос о роли М. Ф. Андреевой в истории с выездом пролетарского писателя из Страны Советов вносит сопоставление содержания двух писем. Поскольку такое сопоставление уже было проведено кинорежиссером Б. Добродеевым, причем с подтекстом, прямо противоположным рассматриваемой версии о роли этой женщины^[291], считаю возможным привести выдержки непосредственно из сценария фильма:

Голос Андреевой: «Меня доконали все эти „жаки“ и другая „шушера“, которая, живя у нас, ничуть не смущаясь и пользуясь всем, доказывала Алексею Максимовичу, что я „Комиссар“, чужая и „понижающая“ его личность, мешаю ему – художнику и творцу».

Голос ведущего: «Она уже не думала о себе. Надо было спасать Горького. Любой ценой (здесь и далее выделено мною. – А. Б.). И тут мог помочь только один человек…»

Далее приводится выдержка из письма Андреевой Ленину от 23 августа 1920 года: «Мне очень хотелось бы повидать Вас по-хорошему, когда можно было бы поговорить с Вами не о „делах“… А тут в прошлый раз Вы были бледноваты, будто похудели… Неужели невозможно было приехать к нам, хотя бы на неделю? А уж я бы Вас так спрятала, что… никто бы не знал, где Вы. Половили бы рыбу на новой Ладоге. Разве не хорошо?.. Алексею необходимы новые впечатления, если он будет сидеть в облаке тех, коими он сейчас живет, ведь он с ума сойдет, об этом Вы не раз говорили…» На этом письме имеется резолюция Ленина: «Л. А. или Глясер: напомните мне»^[292].

Голос ведущего: «Ленин ничего не забывал. И не заставлял повторять просьбы. Марию Федоровну он понял с полуслова – Горькому надо уехать. И чем скорее, тем лучше. Пусть полечится за границей, отдохнет. И он пишет Алексею Максимовичу сам, строго и ласково: „У Вас кровохарканье, и Вы не едете! Это ей-же-ей и бессовестно, и нерационально. В Европе, в хорошем санатории будете и лечиться, и втрое больше дела делать. Уезжайте, вылечитесь, не упрямьтесь, прошу Вас“».

Процитированное ленинское письмо – предпоследнее в его переписке с Горьким и последнее – перед выездом писателя за границу^[293], впервые оно было опубликовано в первой книжке журнала «Русский современник» за 1924 год. Но вот что интересно: на следующий день после выезда, 17 октября 1921 года, Горький в телеграмме И. П. Ладыжникову сообщает: «Он (то есть Ленин) больше года с поразительным упрямством настаивал, чтобы я уехал из России, и меня удивляло: как он, всецело поглощенный работой, помнит о том, что кто-то где-то болен, нуждается в отдыхе».

Горький несколько ошибается: не год, а гораздо больше, о чем свидетельствует текст письма к нему Ленина от 31 июля 1919 года: «И письмо и выводы Ваши и все Ваши впечатления совсем больные… Вы упрямитесь, когда Вам говорят, что надо переменить место… Вы поставили себя в положение, в котором непосредственно наблюдать нового в жизни рабочих и крестьян, то есть 9/10 населения России, Вы не можете. Понятно, что довели себя до болезни: жить Вам, пишете, не только тяжело, но и „весьма противно“!!! …Радикально измените обстановку, и среду, и местожительство, и занятие, иначе опротиветь может окончательно». Письмо впервые опубликовано в «Красной летописи», 1-1925 г.; выделенные в тексте слова подчеркнуты самим Лениным.

Внешне выезд был обставлен следующим образом: 28 августа 1921 года М. Ф. Андреева пишет Горькому из Берлина, советует «поехать за границу, чтобы сказать европейскому обществу правду о советской России, организовать сбор средств в пользу голодающих» (том 3 «Летописи»).

И вдогонку Горькому 6 декабря в Берлин идет письмо В. И. Ленина, которому суждено было стать последним в их переписке (насколько можно судить по последнему, т. н. «полному» собранию сочинений В. И. Ленина). В нем Ленин рекомендует Горькому связаться с Б. Шоу и Г. Уэллсом, попросить их о помощи голодающим.

Однако Горький, видимо, сам не вполне верил в ту обертку, в которую Ленин и его окружение пытались завернуть горькую пилюлю изгнания. Во всяком случае, в письме С. В. Брунеллеру от 23 марта 1928 года он сообщает, что «уехал из России в ноябре (его собственная описка. – А. Б.) 21-го года потому, что был болен, и на отъезде моем за границу настаивал В. И. Ленин».

Полагаю, что приведенное дает возможность оценить смысл намека Булгакова: с его точки зрения, эмиграция Горького в 1921 году была ему навязана. Смысл «нашептывания» Маргариты ясен. Это – второй случай апологетики в романе, если не оправдывающий Горького в глазах Булгакова, то по крайней мере показывающий его как жертву обстоятельств, важным элементом которых была роль приставленной к нему Маргариты.

…«Слушай беззвучие, – говорила Маргарита мастеру, – слушай и наслаждайся тишиной…. Вечером к тебе придут те… кто тебя не потревожит… Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак. Сон укрепит тебя, ты будешь рассуждать мудро… Беречь твой сон буду я».

Вот во что, оказывается, вылилась идиллическая картина, которую «нашептала» Маргарита своему возлюбленному… «Память мастера, беспокойная, исколотая память, стала потухать», ее заменил сон мудрого пескаря. Покой, которым «награжден» Мастер, – это забвение совести, духовная смерть. И вот наконец черная шапочка с желтой буквой «М» самой Маргаритой названа тем, чем она является в действительности, – «засаленный и вечный колпак». Что ж, создательнице «колпака» и исполнительнице околпачивания лучше знать смысл своей черно-желтой символики.

Поистине, шутовской колпак…