Начало 1925 года ознаменовалось очередным (и весьма своеобразным) объяснением в любви. 3 января Михаил Афанасьевич записал в дневнике:

«Ужасное состояние: всё больше влюбляюсь в свою жену.

Так обидно — 10 лет открещивался от своего… Бабы как бабы. А теперь унижаюсь даже до лёгкой ревности. Чем-то мила и сладка.

И толстая».

На следующий день — новые размышления, но уже на другую тему:

«Сегодня вышла „Богема“ в „Красной ниве“ № 1. Это мой первый выход в специфически-советской тонко-журнальной клоаке».

Судя по тону записи, сам факт выхода в свет нового рассказа Булгакова радовал. А вот напечатавший его журнал с откровенной презрительностью назван «клоакой».

5 января с не меньшей прямотой Михаил Афанасьевич признавался:

«Сегодня в „Гудке „в первый раз с ужасом почувствовал, что я писать фельетонов больше не могу. Физически не могу. „Это надругательство надо мной и над физиологией “».

Понять Булгакова нетрудно — ведь он уже стал писателем, а приходилось тратить драгоценное время на пустую и, как ему казалось, совершенно никчёмную журналистику.

Сохранилась открытка от 14 февраля, присланная из «Недр» её сотрудником Б.Л. Леонтьевым. В ней — приглашение от редактора Ангарского прийти…

«… в воскресенье, 15 февраля, в 7 час[ов] вечера на литературное чтение. Просьба принести с собой рукопись „Собачье сердце“ и читать её. Н.С. ждёт Вас с женой».

Неизвестно, присутствовал ли на том «литературном чтении» Юрий Слёзкин, но его тогдашнее мнение о новой булгаковской сатире сохранилось:

«Рассказ хорош, но с большой примесью яда».

Эту ядовитую «примесь», видимо, почувствовали и в «Недрах», и через несколько дней тот же Леонтьев отправил Булгакову новое послание:

«Дорогой М.А. Торопитесь, спешите изо всех сил предоставить нам Вашу повесть „Собачье сердце“. Н.С. может уехать за границу недели через 2–3, и мы не успеем протащить вещь через Главлит. А без него дело едва ли пойдёт. Если не хотите сгубить до осени произведение — торопитесь, торопитесь».

Тем временем в пятом (февральском) номере «России» было напечатано продолжение романа «Белая гвардия». Даря экземпляры журнала друзьям и знакомым, Булгаков заглянул и к бывшей жене. Полистав «Россию», Татьяна Николаевна обнаружила, что роман предваряет фраза: «Посвящается Любови Евгеньевне Белозёрской» («Жизнеописание Михаила Булгакова»):

«— Я всё-таки удивляюсь, — сказала я ему. — Кажется, всё это мы пережили вместе… Я всё время сидела около тебя, когда ты писал, грела тебе воду. Вечерами тебя ждала…

А он сказал:

— Она меня попросила. Я чужому человеку не могу отказать, а своему — могу.

— Ну и забирай свою книжку!»

И Татьяна Николаевна, возмущённая бестактностью бывшего супруга, швырнула журнал ему под ноги. Кто знает, может быть, не ожидавший такой реакции Булгаков именно тогда с особой горечью и произнёс фразу, которую и до этого часто говаривал жене:

«— Меня за тебя Бог накажет».

Возможно, именно после этого инцидента в булгаковском дневнике появилась тревожная запись, смысл которой не разгадан до сих пор:

«25 февраля. Среда. Ночь.

Передо мною неразрешимый вопрос.

Вот и всё».

В начале марта Михаил Афанасьевич вновь посетил очередной «Никитинский субботник» и прочёл там отрывок из «Собачьего сердца». До наших дней дошёл агентурный донос, отправленный тогда же по начальству лубянским соглядатаем:

«Был 73.-25 г. на очередном литературном «субботнике» у Е.Ф. Никитиной. Читал Булгаков свою новую повесть…

… вся вещь написана во враждебных, дышащих бесконечным презрением к совстрою тонах… Всё это слушается под сопровождение злорадного смеха никитинской аудитории…

Если и подобные грубо замаскированные… выпады появятся на книжном рынке СССР, то белогвардейской загранице… останется только завидовать исключительнейшим условиям для контрреволюционных авторов у нас».

Ознакомившись с новой булгаковской повестью, мгновенно насторожились и цензоры. А Ангарский, написавший 8 апреля 1925 года письмо Максимилиану Волошину (восторгавшемуся «Белой гвардией»), заметил:

«„Белая гвардия “, по-моему, вещь довольно рядовая, но юмористические его вещи — перлы, обещающие из него художника первого ранга. Но цензура режет его беспощадно. Недавно зарезала чудесную вещь „Собачье сердце“, и он совсем падает духом. Да и живёт почти нищенски…»

Что же заставило цензуру «зарезать» эту «чудесную вещь»?

Вспомним содержание повести.

В «Собачьем сердце» рассказывается о том, как профессор Филипп Филиппович Преображенский пересадил дворняжке по кличке Шарик гипофиз 25-летнего Клима Чугункина, погибшего от удара ножа в пивной на Преображенской заставе. В результате уникальной операции произошло очеловечивание собаки, и Шарик превратился в Полиграфа Полиграфовича Шарикова.

Этот новый гражданин страны Советов сразу ощутил себя хозяином положения. А когда вошёл в контакт с председателем домового комитета Швондером, и вовсе повёл себя так, как вели себя тогда многие из тех, кто недавно был ничем, а стал вдруг всем. За многочисленные пакости, учинённые вчерашней дворнягой, доктор Борменталь (ассистент профессора Преображенского) охарактеризовал Шарикова как «исключительного прохвоста».

Своими грубыми беспардонными выходками, бесцеремонностью и прочим бескультурьем очеловеченный пёс вскоре и самого профессора убедил в том, что его научный эксперимент потерпел сокрушительное фиаско. Белозёрская писала в своих «Воспоминаниях»:

«… учёный ошибся: он не учёл законов наследственности и, пересаживая собаке гипофиз умершего человека, привил ей все пороки покойного: склонность ко лжи, к воровству, грубость, алкоголизм, потенциальную склонность к убийству. Из хорошего пса получился дрянной человек!»

И талантливому хирургу Преображенскому не оставалось ничего другого, как с помощью скальпеля вернуть Шарикову его прежний собачий облик.

Таково содержание повести.

Казалось бы, вновь обычная научная фантастика. На сугубо медицинские темы. И без всякой политики.

Но если вчитаться в «Собачье сердце» со вниманием, можно обнаружить «пассажи» весьма любопытные. В 20-е годы они звучали просто вызывающие.