5. Еще один замечательный человек
Спускаясь в лифте, я заменяю в мобильном телефоне профиль «Без звука» на «Обычный» и просматриваю пропущенные вызовы: за последние полчаса три вызова и все от Курватюка. Вот уж кого воистину снедает нетерпение! Он, как и я, с трудом переносит подобные визиты в главк, но на этом сходство между нами заканчивается, ибо у него нет Семибрата и Клэр…
«Что-то сейчас будет? Пусть только откроет рот — и получит по зубам! Самое время поставить хама на место!» — думаю я и тем самым невольно взвинчиваю себя, растравливаю застарелую гордыню и злобу.
Но стычки не получается: вальяжно развалившись на пассажирском сиденье, раскидав ноги и оглаживая свободной рукой брюшко, Курватюк грызет яблоко, через раскрытую дверь выплевывая на тротуар семена. На лице у него прочитывается благодушие наподобие того, с каким верующие выходят на Пасху из храма.
— Хорошо принимали? — понятливо ухмыляется он, потягиваясь и хрустя суставами, и ловко зашвыривает куцый огрызок яблока в урну на тротуаре. — А у меня в желудке — спазмы и урчание: ни одна сволочь даже стакан чаю не предложила! Спасибо Коле, — кивает он в сторону водителя, — подкормил яблоком.
— Мне повезло больше: рюмка коньяка, конфета и бутерброд…
— Только и всего? А пахнет от вас хорошо. Пристойно пахнет. Нет, как хотите, а на обратном пути придется заезжать в супермаркет, иначе помру с голода. А еще я бы сегодня выпил водки. Вы как? Вот и ладно. А то накатило не пойму что…
«Вот тебе и раз! — думаю я о Курватюке, пока машина выбирается из лабиринта тесных улиц и переулков старого города. — Накатило? Водочки захотелось? Оказывается, ничто человеческое нам не чуждо».
Давно присмотренный нами супермаркет расположен на выезде из города, у сквера на пересечении проспекта с кольцевой дорогой. Здесь же — автомобильная стоянка и конечная остановка междугородних маршруток. И все-таки людей и машин на окраине мегаполиса на порядок меньше, чем в центре, и потому вавилонское столпотворение нам не грозит.
Вооружившись корзиной, мы с Курватюком проходим по рядам, как два давнишних приятеля перед предстоящим пикником, смотрим, щупаем, прицениваемся, отбираем упаковки с продуктами или возвращаем на стеллажи. Супермаркеты не моя стихия, и, оказываясь в подобном месте, я всякий раз норовлю поскорее скупиться и улизнуть оттуда. Но сегодня верховодит Курватюк, любитель потолкаться у витрин и прилавков. Он причмокивает языком, щелкает пальцами, втягивает ноздрями воздух и зачем-то принюхивается к очередной упаковке, затем обращает ко мне удовлетворенный взгляд и вопрошает:
— Ну как? Берем? По-моему, неплохой балык: срок годности приемлем, и все такое… А вот сыр, как вы относитесь к твердому сыру? Нет-нет, только не с плесенью! Для меня сыр с плесенью, да еще устрицы, жареные лягушки, вареные улитки вызывают нечто наподобие психологического шока, точно принужден питаться с помойки.
У кассы мы честно делим расходы поровну и идем к выходу: Курватюк — спереди, с полным пакетом провизии, я — позади, нежно и благозвучно позвякивая спиртным и минеральной водой. Со спины мне бросается в глаза, что Курватюк кривоног, но ступает ровно и легко, с плавным прискоком и слегка разбрасываясь ступнями в стороны.
«Хорошо идет, молодцевато! Вот что значит всю жизнь смотреть за собой, беречь здоровье, не объедаться на ночь и один раз в неделю сидеть на кефире и простокваше! — думаю я, припоминая откровения курирующего зама в редкие мгновения, когда из чиновника он превращается в человека. — Да еще, хвастался как-то, жена держит его в руках, не позволяет впасть в свинство».
При слове «жена» я тут же ощущаю застарелый привкус горечи во рту, в памяти промелькивает родное лицо: печальные глаза, укоризна во взгляде, пшеничные локоны на висках…
«Господи, доколе?!»
Чтобы прогнать от себя проклятую память, я ускоряю шаг, почти бегу, перепрыгивая через ступеньки на выходе из супермаркета, и ноги задают иной, дребезжащий ритм бутылочному звону в пакете.
«Напьюсь! Непременно напьюсь! — мысленно вторю я этому наглому, соблазняющему звону. — Доколе?! Сколько еще терпеть мне? Доколе?!»
— У меня мысль, Женя, — легко и непринужденно переходит со мной на ты Курватюк, как это бывает с ним в минуты душевного умиротворения. — Не люблю я этих остановок в пути: ноги мерзнут, стаканы сваливаются с капота, проезжие ротозеи смотрят в рот… Давай-ка лучше в машине!.. Не расплещем?
— Все зависит от Коли.
— Он у меня виртуоз. А, Коля? Задачу понял? — вопрошает у водителя Курватюк. — Не газуй и резко не тормози. А мы тебе бутерброд сварганим.
— Владимир Андреевич, как по маслу!.. — скалится в зеркало заднего вида осчастливленный похвалой Коля и плавно, с достоинством выруливает со стоянки на шоссе.
Тем временем мы с Курватюком принимаемся священнодействовать: на заднем сиденье застилаем полиэтиленовой скатертью пространство между нами, раскладываем на скатерти закуски, достаем «походные» пластиковые стаканчики и откупориваем бутылку «Премиум».
— Эх-ма! — радостно потирает ладони Курватюк, и улыбается во весь рот, и сияет глазами. — Все время держать на цепи собаку — запаршивеет! А уж про мужика и говорить нечего: помрет мужик, если хоть иногда с цепи не сорвется! Давай, Женя, наливай, у меня ведь, сам знаешь, рука не того… Тяжелая у меня рука.
Мы пьем и закусываем и снова пьем — под какие-то необязательные тосты и пожелания, и постепенно память во мне ослабевает, горечь отступает и прячется где-то глубоко-глубоко, в потемках моего естества, как Минотавр — в переходах своего лабиринта. Воистину, там ей и место, горечи, если не получается жить по любви, как заповедано Богом! А я тем временем окунусь в несуетные мгновения бытия, как в нирвану, — в алкоголь, в пьяные разговоры и рассуждения, в любовь к ближнему своему, которого на первый взгляд не за что привечать и любить…
— Любой строй несправедлив и порочен, если частная собственность распространяется на природные богатства: на землю и воду, на газ, нефть и уголь, на лес, воду, воздух, свет, — разглагольствует, прерываясь на пережевывание бутерброда с балыком и сыром, Курватюк. — Частная собственность должна быть ограничена возможностью только производить, а не пользовать.
— Согласен! Капитализм изначально построен на том, чтобы все это обманом и разбоем отобрать у всех и отдать сотне проходимцев. Денежные реформы, обвалы валюты, приватизации, реорганизации, обещания манны небесной и обеспеченной жизни, как в Америке и Европе, — это все ловушки для идиотов.
— Однозначно!
— Так же несправедлив и порочен любой строй, если он покушается на такие основы, как религия, к которой принадлежит большинство, и семья, которая крепит любое общество. Потому глубоко ненавижу и презираю сектантов и педерастов.
— Фи, педерасты! Я как представлю, что они между собой делают!..
— Но ведь кто-то им дает деньги, чтобы они, как раковая опухоль, внедрялись в здоровый организм и все там разрушали. А если кто-то дает деньги, а их, слону понятно, так просто не раздают, значит, у этого кого-то есть определенная и четко выверенная цель, или, чтобы было понятнее, мишень: человек нормальный с нарисованными кружками на груди, и в эти кружки, в эту грудь стреляют, чтобы рано или поздно поразить насмерть.
— Да ты коммунист, Женя!
— Я здравомыслящий беспартийный.
— А вот я был в партии. Посуди сам: как в те времена можно было не быть? Вступил как миленький, на партсобраниях выступал, поддерживал политику партии и клеймил империалистов — все честь по чести. Слова-то они говорили правильные…
— Я не был. Не по каким-то идейным соображениям, просто я кот, который гуляет сам по себе. Знаешь такую сказку? А ты был, и потому ты теперь заместитель прокурора области, а я всего лишь начальник отдела.
— Брехня! Партийность здесь ни при чем. Партийность всегда была только средством для достижения цели.
— А если противно пользоваться такими средствами?
— Противно? Значит, ты меня не уважаешь?
— Сейчас уважаю, а когда ты, надутый, важный, сидишь в своем кресле — губы выпятил, ноги в ботинках на столе, — и тычешь мне в морду пустяковую бумажку… Тьфу! Давай лучше о бабах…
— Ну вот еще — о бабах! У меня, между прочим, жена есть…
«Скажите пожалуйста, у него жена! И у водителя Коли — как бишь ее? Ася! А у меня — фьють!.. “Они любили друг друга так долго и нежно…” Жена — чтобы любить, память — чтобы горевать… У меня только память… А ведь так хочется все вернуть!.. Черт бы меня подрал!..»
— Гляди, всего ничего на донышке осталось, — встряхивает у меня перед лицом почти порожней бутылкой «Премиум» бесчувственный, не умеющий читать по чужим глазам Курватюк. — Неужели не одолеем? Все равно жинка по шее даст…
Я вытряхиваю в стопки остатки водки, скороговоркой выдавливаю: «За нас!» — мы молча выпиваем и так же молча, вяло, не ощущая запаха и вкуса, перетираем на зубах ломтики твердого сыра. Разговор сам по себе иссякает — да, собственно, обо всем возможном и невозможном уже переговорено. К тому же у меня на сердце снова тоска, но меньше всего я хотел бы сейчас поведать о ней Курватюку.
Машина несется, летит в пространстве наперегонки со временем. Не машина — равнодушный железный ящик, очеловеченный нами. И все, что есть вокруг нас, кроме живой природы, очеловечено нами. Время и место были бы мертвенны, как камень, не будь там всех нас, живых, смиренных и смертных. А кто или что очеловечило нас? И почему истинно человеческого так мало в человеке разумном? Почему?
Вот, например, тот же Курватюк — за что я нередко несправедлив к нему? Уж не из зависти ли? Господи спаси! Из-за гордыни? Возможно, что и так, — и, однако же, с гордыней в нашей системе далеко не уйдешь, гордыня — удел избранных. И можно ли назвать нравственное сопротивление хамству в лице высочайше орущего на вас чиновника ее скрытым синонимом? Или строптивым характером, как несколько иначе обозначил гордыню Фертов? Тогда сие — обо мне.
Что до Курватюка, то теперь мне представляется — он не столько подл, сколько простодушен и не уверен в себе, а в естественной, неагрессивной среде и вовсе похож на человека. Главное, не беспокоить его проблемами, не наступать, точно пугливой ящерице, на хвост. А вот в своем служебном кабинете он часто напоминает ужаленную осой гиену. Как все-таки меняет всех нас милицейский жезл, судейская мантия, маршальские погоны или еще какая-нибудь отличительная штуковина! И пустое дело — пытаться не допускать таких, как Курватюк, до сановного кресла: как разглядишь в простом и обходительном пареньке замашки взбесившегося чинодрала?
«Жандарм может быть хорошим человеком вне службы, но на службе он все-таки жандарм», — внезапно припомнил я здравую сентенцию из одной полузабытой книги.
Но сегодня я вижу не «жандарма», но человека — выпившего сверх меры, добродушного, слабого, незлого. Как научиться никогда и ни при каких обстоятельствах не испытывать к нему зла? Никогда и ни при каких обстоятельствах?! К нему и к кому бы то ни было другому?!