Глава XXXVI
«Сен-Джон» и его двойник «Дин Ричмонд» были самыми лучшими судами на Гудзоне. Имея два-три этажа террас, галерей, веранд, прогулочных дорожек, они скорее напоминали огромные здания, чем пароходы. Их называли «плавучими домами плантатора». Эти сооружения у «Сен-Джона» были ограждены двадцатью щитами фальшборта, скрепленными металлическими конструкциями, что обеспечивало прочность всех построек. Два огромных барабана были расписаны фресками наподобие фронтона собора Святого Марка в Венеции[165]. Позади каждого из гребных колес поднималась труба от обеих котельных, которые находились снаружи, а не внутри парохода. Прекрасная мера предосторожности на случай взрыва! В центре между барабанами размещался механизм простейшей конструкции. Он состоял из одного цилиндра, поршень которого приводил в движение длинный балансир, вздымавшийся и опускавшийся подобно чудовищному кузнечному молоту, и этот единственный рычаг сообщал двигательный импульс коленчатому валу, который вращал оба гребных колеса[166].
Толпа пассажиров уже заполнила палубу «Сен-Джона». Мы с Дином Питферджем заняли каюту, выходившую в огромный салон, напоминающий галерею богини Дианы[167]. Округлый свод в салоне опирался на ряд коринфских колонн[168]. Повсюду комфорт и роскошь: ковры, диваны, кушетки, произведения искусства, витражи, вдобавок освещение, газ для которого вырабатывался небольшой бортовой установкой.
В это время колоссальная машина задрожала, и пароход двинулся в путь. Я взобрался на самый верх. На носу возвышалась ярко раскрашенная будка. Там находились рулевые. Четверо мускулистых мужчин держались за рукоятки двойного штурвала. Прогулявшись несколько минут по верхней террасе, я спустился на палубу и очутился меж раскаленными докрасна топками, откуда то и дело вырывались голубые искорки, раздуваемые нагоняемым вентилятором ветром. Гудзон был не виден. Настала ночь, а вместе с нею туман, такой густой, что хоть топор вешай. «Сен-Джон» издавал во тьме звуки, подобные реву гигантского мастодонта[169]. С трудом можно было различить огни городков, разбросанных по берегам реки, и свет сигнальных фонарей пароходов, пыхтя двигавшихся по темным водам.
В восемь часов я вернулся в салон. Доктор тут же повел меня ужинать в огромный ресторан, расположенный в междупалубном пространстве и обслуживаемый целой армией черных официантов. Дин Питфердж сообщил, что число пассажиров на борту превышает четыре тысячи, из которых полторы тысячи — эмигранты, разместившиеся на нижней палубе парохода. После ужина мы направились спать в комфортабельную каюту.
В одиннадцать часов мы ощутили нечто вроде толчка и проснулись. «Сен-Джон» стоял. Капитан, не рискнувший маневрировать в столь густом тумане, предпочел остановиться. Огромное судно, вставшее на якорь посреди фарватера, спокойно спало.
В четыре часа утра «Сен-Джон» вновь двинулся вперед. Я вышел из каюты и забрался на носовую веранду. Дождь прекратился, туман рассеялся, вода в реке стала прозрачной, появились очертания берегов. На правом (по ходу) берегу росли высокие деревья и тянулась полоса кустарников, точно живая ограда кладбища. На заднем плане высокие холмы изящным контуром как бы поддерживали горизонт. Напротив, на левом берегу, простиралась пустынная, заболоченная местность. Вниз по течению между островками проплывали шхуны, ловившие утренний ветер, а пароходы смело сражались с быстрым течением Гудзона.
Ко мне на веранду пришел доктор Питфердж.
— Доброе утро, спутник мой, — приветствовал доктор, а, затем сделал глубокий вдох. — А знаете, из-за этого проклятого тумана мы не попадем в Олбани на первый поезд. Придется менять программу.
— Тем хуже, доктор, раз нам приходится терять время.
— Что ж! Мы попадем к Ниагарскому водопаду только ночью, а рассчитывали вечером.
Делать нечего, пришлось смириться.
В итоге «Сен-Джон» пришвартовался у пристани в Олбани после восьми утра. Первый поезд ушел, оставалось дожидаться другого, отходившего в час сорок. Так неожиданно мы получили возможность побывать в любопытном городке, резиденции законодательного собрания штата Нью-Йорк. Примечательно, что нижняя часть города, где находятся торговые и жилые кварталы, расположена по правому берегу Гудзона, а верхняя часть, застроенная кирпичными домами и административными зданиями, знаменита минералогическим музеем. Можно сказать, этот город выглядел как один из крупных районов Нью-Йорка, перенесенный к подножию холмов, окаймляющих его амфитеатром.
В час дня, перекусив, мы пришли на вокзал, который представлял собой платформу под открытым небом, без ограждения, без контролеров, где поезд просто-напросто вставал посреди улицы, точно омнибус на остановке. Посадка производилась в длинные вагоны, имевшие спереди и сзади по четырехколесной поворотной тележке. Вагоны связаны друг с другом переходными мостками, благодаря которым пассажиры, не выходя из поезда, могут перемещаться по всей длине состава. В назначенное время не появились ни начальник станции, ни кто-либо из железнодорожных служащих, не было ни ударов колокола, ни громкого объявления. Однако мощный локомотив, сиявший, как иконостас или золотая безделушка на этажерке, тронулся с места, и наш поезд пошел со скоростью десять лье в час[170]. Здесь необязательно ехать в изоляции, как это бывает в вагонах французских железных дорог. Всегда можно на остановке выйти, купить газеты и книги без штампа «Разрешено к продаже». Такой штамп, как я узнал, противоречит американским нравам. Здесь и понятия не имеют о цензуре, в этой особенной стране никому даже не приходит в голову следить за тем, что читают люди, собравшиеся в вагоне, точно они сидят у себя дома в креслах у камина. В нашем распоряжении было все необходимое, так что незачем было выходить на станциях. В вагонах к услугам пассажиров имелись передвижные буфеты и библиотеки.
Все это время поезд шел по бескрайней равнине, мимо только что раскорчеванных лесов, рискуя налететь на упавший поперек колеи древесный ствол, мимо недавно отстроенных городов с широкими улицами, по которым проложены рельсы. Правда, если дома были сверхсовременными, то сами города носили поэтические названия, заимствованные из античной истории: Рим, Сиракузы, Пальмира. А затем перед глазами предстала долина Могавк, страна Фенимора Купера, очаровавшая американского романиста, как страна Роба Роя околдовала Вальтера Скотта[171]. На горизонте сверкнуло на мгновение озеро Онтарио, где Купер разыграл сцены из своего шедевра. Этот театр, где демонстрировалась великая эпопея Кожаного Чулка, дотоле дикая страна, ныне приобретающая облик цивилизованного пространства. И уже доктор обращался ко мне, как к Соколиному Глазу, а сам отзывался только на имя Чингачгук!
В одиннадцать часов вечера мы сделали пересадку в Рочестере и потом несколько раз пропускали теннессийские скорые, проносившиеся на разъездах мимо нашего состава. В два часа ночи, миновав Ниагару, невидимую в темноте, мы проехали еще несколько миль и прибыли в городок Ниагара-Фолс, где доктор повез меня в огромный отель «Катаракт-хаус»[172].