26

Шоссе «Южный рукав» привело меня в Ральфс-Бэй меньше чем за десять минут. Оказывается, мы были почти соседями все эти месяцы, и теперь мне мерещилась в этом какая-то злая ирония. Я узнала их сразу, хотя никогда прежде не видела. Зеленоватая лента реки за окном оборвалась так внезапно, что я едва успела притормозить, чтобы съехать на боковую дорогу. Оставив машину у заправки, прошла вдоль обочины, поросшей косматой прибрежной травой. Под ногами захрустели ракушки, белые и ломкие, как яичная скорлупа. Я остановилась там, где заканчивалась бы полоса прибоя, если бы сюда докатывалась хоть одна волна. Но река исчезла, будто ее и не было. Перед глазами простиралась зыбкая песчаная равнина, вся в мраморных прожилках от длинных луж. Казалось, она тянется далеко-далеко, до выбеленных солнцем пригорков на другом берегу. Лишь с высоты можно было понять, как на самом деле невелико это хрупкое пограничье между водой и сушей, называемое солеными болотами. Над ними парил бы мой змей, если бы я не свернула однажды на незнакомую улицу с покосившимся столбом.

Не было бы тогда ни оползня, ни Люка, ни Шуберта.

Как легко и привольно мне работалось бы здесь. Я ходила бы в резиновых сапогах, вскинув штатив на плечо, и вспоминала свой третий курс: душное лето на геополигоне, скользкое глинистое месиво под ногами и облака звенящего комарья. Думала бы о редких водорослях и перелетных птицах, которым не выжить без этих болот. Никому бы не было дела до одинокой студентки с ее приборами; разве только кулик настороженно косил бы глазом, собирая моллюсков на мелководье.

Что мне теперь все эти «бы»? Назад дороги нет.

Из-за плохой погоды очередная съемка откладывалась, и я впервые в жизни была этому рада. Под шорох дождя за окном я возила по монитору простыни старых аэроснимков, надеясь увидеть очертания знакомых крыш. Судя по кадастровым документам, район мало изменился за последние полвека, но я с трудом узнавала его на этих фотографиях. Каждая была – будто срез эпохи: черно-белые сороковые, от которых веяло английским словом austerity^[11], красивым и холодным, как лезвие ножа; порыжелые семидесятые, так прочно связанные в моем сознании с рок-музыкой, что казалось, под каждой крышей сидит по хайрастому чуваку в клешах. Может, и Люк был тогда таким же. Вернувшись из музыкальной школы, он задвигал в угол пузатый чемодан с валторной и доставал из шкафа коробку, забитую пластинками в ярких психоделических обложках. Игла входила в бороздку, как в вену, и всё вокруг переставало существовать.

Когда картинка на моем мониторе превращалась в расплывчатое пятно, я садилась в машину и ехала в сторону полуострова Тасмана, где волны лижут подножья долеритовых скал, устремленных в небо, словно готические соборы. Со стороны, должно быть, моя жизнь выглядела образцово-показательной, особенно в те моменты, когда я, сменив штормовку на платье, отправлялась в концертный зал. А я смотрела только на Люка, и жерло скрученной трубы в его руках казалось мне раззявленным бутоном росянки.

Я больше не пыталась заговорить с ним, перехватив его в фойе отеля. Я боялась вновь почувствовать себя виноватой под его взглядом, в котором неодобрение маскировалось аккуратно отмеренной дозой вежливости. Мне хотелось написать ему письмо. Написать и бросить в красный ящик на перекрестке. Так было бы легче всё объяснить. Например, то, что дома в его районе падают не в цене – они просто падают. Скатываются вниз, как всё, что не сопротивляется силе тяжести. С силой тяжести трудно бороться, как и с другими силами, которые мешают нам двигаться, – например, с инерцией. Ведь все знают, что ничего не делать – зачастую проще и удобнее. Мы сопротивляемся переменам и даже угрозам перемен, которые могли бы затронуть наши привычки, убеждения и восприятие мира. Это наше эволюционное приспособление, которое когда-то помогало нам выжить. Но у человека, как и у любого животного, есть и другая склонность – доверять более опытному. Тому, кто знает. Может, я кажусь тебе желторотым птенцом, который поучает старших, но я действительно знаю, о чем говорю.

Пожалуйста, поверь мне.

Это письмо, продуманное и отредактированное вплоть до последней запятой, так и осталось ненаписанным. Я представляла, как сестра милосердия, приехавшая на побывку из аутбэка, протягивает ему конверт и, заметив недоумение в его лице, спрашивает: «Что там?» У них нет тайн друг от друга, но сейчас ему отчего-то трудно рассказывать ей эту мутную историю, в которой замешана Мишель, неизвестные вандалы и иностранная студентка, вдруг полюбившая классическую музыку.

Неспособность открыто говорить о неприятных вещах, должно быть, зашита у местных на генетическом уровне. Наша последняя встреча с Люком закончилась мирной беседой о предстоящем концерте, которую он, очевидно, затеял лишь затем, чтобы смягчить впечатление от своих слов. Я, в свою очередь, не стала возвращаться к теме и успокаивать его фальшивыми обещаниями. Но, приехав на съемку в середине апреля, я почувствовала себя так, словно нарушаю уговор. От расчищенного участка, где в прошлый раз стоял экскаватор, доносилось рычание электродрелей и пахло свежими опилками. Я отъехала подальше, чтобы рабочие, облепившие хлипкий деревянный каркас, не начали на меня глазеть. Запарковалась наискосок от дома с трещиной, в тени высокого глухого забора. За ним, судя по звукам, находился не то детский сад, не то большой семейный двор с качелями или батутом. Малышня радостно взвизгивала, чей-то мячик звонко отскакивал от стены. «Смотри!» – воскликнул кто-то постарше, когда мой змей, поймав поток, взлетел над домами. Голос был девчачий, и мне отчего-то представились невозможные тут, в этом времени и месте, штопаные колготки, платьице из байки и газовые ленты в косичках. Девочке за оградой было, наверное, столько же лет, сколько мне, когда я впервые взяла в руки леер. Знала бы я тогда, что можно и вправду уцепиться за него и улететь на другой конец света.

Сзади стукнула калитка, и женский голос сказал: «Простите», – таким тоном, что я инстинктивно прикрыла ладонью камеру, висящую на уровне моей груди.

– Могу я узнать, чем вы занимаетесь?

Женщина была похожа на Дженни – главным образом, неуловимостью возраста и тем пренебрежением к внешнему виду, которое я нередко замечала в австралийках. Спутанные волосы, загорелая до красноты грудь в вырезе футболки, дряблая кожа на веснушчатых руках. Выслушав мою традиционную басню, она вскинула выгоревшие брови:

– Вам нужна карта района? Могу дать, у меня есть одна.

В ее голосе не было издевки – скорее грубоватое дружелюбие. Но глаза, молодые и быстрые, как шарики ртути, смотрели настороженно.

– Мы составляем карту распределения эрозионной угрозы в городе. Это совсем новый проект.

– И у вас есть разрешение на съемку?

– Разрешение требуется только для пилотируемых аппаратов. Для остальных оно не предусмотрено законом.

– Значит, любой может вот так подвесить камеру на змей и фотографировать что хочет? Чужие дворы, чужих детей?

– Теоретически да. Но я не собираюсь ничего такого снимать. Да и камера будет слишком высоко, чтобы можно было разобрать детали. Вы же представляете себе, в каком машстабе делаются карты районов?

– Почему же вы не снимаете, к примеру, с вертолета?

– Потому что это дорого. Мы разрабатываем новые технологии, проще и дешевле.

На ее лице мелькнула тень сомнения. Когда живешь в мире, где лампочки меняют дипломированные электрики, а туристы ставят палатки лишь в специально отведенных местах, поневоле научишься признавать чужой авторитет; и все же ее тревожило то, что я делаю. Высокая стена, ограждающая ее дворик от посторонних глаз, вдруг перестала быть надежной. Я могла представить себе это чувство, которое было сродни иррациональной боязни лазеров у Дженни. Нужно было придумать что-то посерьезней, чем пустые утешения, чтобы она действительно поняла.

– А это не ваши столбы тут везде понатыканы?

Не успела я ответить, как мимо нас с рычанием пронеслась машина и, резко затормозив, встала у обочины. Хрустнул ручной тормоз, дверца распахнулась – кому-то не терпелось выбраться наружу. Я не сразу сообразила, откуда мне знаком этот угрюмый бородач в спортивных очках от солнца. Но когда он раскрыл рот, я вспомнила.

– Я вас предупреждал! Даю вам пять минут и звоню в полицию.

Он подошел к нам почти вплотную и встал подбоченившись – слишком старый для рок-н-ролла, но еще способный попортить мне кровь. Даже не глядя на мою собеседницу, можно было ощутить ее напряжение, смешанное с ликованием: «Ага! Тут дело нечисто».

– Звоните. Проект согласован с Министерством ресурсов, так что полиция ничего мне не сможет сделать.

– Вот куда наши налоги уходят, – ядовито отпарировал он, ничуть не смутившись. – Государство тратит деньги на ерунду, а мы должны терпеть.

– Разве вас финансирует не университет? – вмешалась женщина.

– Частично да, но деньги там все равно небольшие. В этом и суть: сделать дешевый проект, который может принести большую пользу. В том числе и вам, – Я посмотрела на рокера в упор. – У вас, например, на стене дома трещина. Не помните, когда она появилась?

– Вас это не касается, – он ткнул в меня пальцем.

– А что такого может быть в трещине?..

Она спросила неспроста – я видела это по ее глазам. Быть может, этот высокий забор тоже что-то скрывает? Я помедлила, подбирая слова. Эрозия, нестабильность – люди всегда прибегали к эвфемизмам, боясь разбудить злую силу. Правда, в моем случае она исходила не от того объекта, чье истинное имя я старалась не называть.

– Значит, тут все-таки плохой склон? – женщина нахмурилась. – Строители ничего нам об этом не говорили. А теперь ни одна дверь не закрывается. Дому всего десять лет.

В ее голосе слышалась смесь упрека и жалобы. Будь это в России, я заподозрила бы, что она пригласит меня сейчас внутрь, чтобы получить бесплатный совет, – так просят знакомого врача взглянуть на болячку у ребенка, пока стол накрывают к чаю. Но здесь такое вряд ли пришло бы кому-то в голову.

– Вам нужно обратиться в службу землеустройства. Они придут и измерят степень смещения или деформации здания. Тогда будет понятно, что делать.

Она сказала: «Что ж, спасибо», – и скрылась за калиткой. Старый рокер, уязвленный тем, что соседка не захотела его поддержать, мрачно наблюдал, как я запираю багажник. На его лице было написано, что за неимением других аргументов он легко может расцарапать ключом крыло машины или проколоть колесо, дождавшись моего ухода. Это заставляло меня тянуть время, делать вид, будто я копаюсь в настройках фотоаппарата, и демонстративно игнорировать грозное сопение за спиной.

– Я на вас жалобу напишу, – пообещал он, не желая сдаваться.

Я обернулась, вынула из кармана мобильник и направила ему в грудь акулий плавник антенны.

– Можете всё высказать моему руководителю. Он профессор в университете.

Хозяин дома с трещиной пробормотал себе в бороду что-то неразборчивое и вернулся к машине. Краем глаза я видела, как он таскает на крыльцо свои тряпичные котомки, в которых что-то звякало. Наконец дверь дома захлопнулась.

Никто больше не тревожил меня до самого конца съемки. День был будний, в школах еще шли уроки. Тем не менее, я старалась держаться подальше и от улицы Люка, и от колледжа, где училась Мишель, чтобы ненароком не встретить кого-то из них. Это, конечно, было глупо: не смогу ведь я вечно скрывать, что продолжаю здесь работать. Слухами земля полнится. Что сделает Люк, когда узнает? Я представила, как, сидя на балконе концертного зала, ловлю его лицо в окуляры бинокля и наталкиваюсь на осуждающий взгляд в упор. Так, наверное, он смотрел на Мишель после нашего последнего разговора. Смотрел и молчал.

Погруженная в раздумья, я не сразу услышала приглушенный рокот автомобиля, который крадучись следовал за мной. Стоило мне оглянуться, как водитель тут же дал газ и промчался мимо. Я не успела заметить ни лиц, ни номера – лишь очертания широкого, как рояль, светло-серого багажника. «Фордик», на котором ездил Джейк, был такого же цвета и с таким же козырьком от солнца на заднем стекле. Видно, не суждено мне сегодня сохранить инкогнито.

«Как твоя работа?» – спросила мама во время очередного звонка. Я сказала: продвигается потихоньку. На самом деле, мне хотелось бы с ней поделиться, но это было не легче, чем для Люка ответить на вопрос жены: «Что там в письме?» Вся эта история одновременно и связывала нас с ним, и разъединяла. Первое утешало меня, второе доводило почти до отчаяния.

– А у нас тепло наконец-то! – радостно сообщила мама. – Солнышко, травка лезет. И почки уже видела – прямо как по заказу. У нас же послезавтра Вербное. А я хочу в выходные окна помыть.

– Не рановато? Мы же всегда на майские мыли.

Ее энтузиазм меня удивил: мама боялась высоты и сквозняков, поэтому к генеральной уборке всегда относилась как к тяжкой повинности. Неужто любовь и вправду творит чудеса?

– Ну а чего ждать, если тепло? Я тут, знаешь, – она чуть замялась, – книжку одну прочитала, про китайский фэншуй. Там написано, как надо квартиру обустраивать, чтобы было здоровье, успех… Представляешь, мы всё с тобой неправильно делали! Нам надо было комнатами поменяться.

– Из-за гороскопа, что ли?

– Да нет, просто у тебя комната с южной стороны, это зона славы. А где я сплю, там юго-восток, богатство. Если б ты жила в этой комнате, деньги бы сами притягивались: у тебя ведь и растения, и картины с природой, с водопадами. Камешки всякие. А у меня – свечи, символы огня. И радиола сломанная… Какое уж тут богатство.

– А окна-то тут причем?

– А окна как раз хорошие! Утренний свет – самый лучший по энергетике. Но грязными их нельзя держать, от этого несчастья и болезни. У китайцев даже поговорка такая есть: окна – глаза дома.

Я хотела сказать: вот глупости, но потом подумала: какая, в принципе, разница, чем мы вдохновляемся, делая правильные вещи? Важен результат.

– Ты только осторожней там. Смотри, чтобы голова не закружилась.

Во вторник, вернувшись домой из бассейна, я заметила длинный конверт, торчащий из почтового ящика. В таких обычно присылали счета и уведомления. Все счета в нашем доме оплачивала Дженни, мне же приходили лишь банковские выписки по кредитке. Однако этот конверт был не из банка. «Университетской студентке со змеем», – гласила надпись над адресом. Внутри была половинка листа А4 с лаконичным текстом, напечатанным, как и адрес, на принтере.

«Я хочу сообщить вам, что двадцать девятого января этого года вас видели за фотосъемкой частной территории, которая впоследствии подверглась незаконному вторжению с причинением материального ущерба. Это подтверждает тот факт, что ваша деятельность, которая уже сейчас вызывает жалобы местных жителей, может быть официально признана правонарушением. Я даю вам шанс добровольно прекратить эту деятельность. В противном случае у меня не будет другого выбора, кроме как сообщить полиции о вашей возможной причастности к преступлению».

Пустота, которая следовала затем, казалась такой невероятной, что поначалу затмила даже само содержание этих строк. Стиль письма был слишком официальным для анонимки, и взгляд невольно искал шапку с адресом, обращение и подпись. Я перевернула листок, но и там ничего не было.

Кто мог это написать?

Я поднималась по лестнице, и перед глазами у меня вспыхивали картинки: прибрежный парк с детской площадкой, частные коттеджи, мимо которых мы плыли, пока не свернули в заводь возле острова. Эти пейзажи запомнились мне почти безлюдными, но ведь за нами могли наблюдать из любого дома, из любой машины, стоявшей на берегу.

Почему же свидетель молчал так долго?

Я села за стол и выдернула из блокнота чистую страницу. Мыслей было слишком много, они толкались и лезли вперед, как обезумевшее стадо, а я пыталась городить на листе загоны, чтобы отделить овец от козлищ.

Кому выгодно, чтобы я прекратила съемки? Очевидно, старому рокеру и его соседям по району. Кто из них мог видеть меня в тот день или узнать об этом от знакомых? Да почти никто. Мир тесен, но не до такой же степени. Кто остается? Хозяева французского сада не стали бы церемониться и сразу заявили в полицию. Автор анонимки вряд ли сдержит обещание: ведь если меня начнут допрашивать, я покажу им письмо с угрозами. Правда, это не избавит меня от необходимости признать, что сад я все-таки снимала. Выходит, нам обоим невыгодно, чтобы в дело вмешивалась полиция?

Мне представилось, что мы стоим друг напротив друга, как перед поединком, и ни один из нас не решается ударить первым. Мы скалим зубы и рычим, вздыбив на загривке шерсть, – в надежде, что соперник испугается и отступит.

А может, это просто блеф? Никто не видел меня, кроме тех, с кем я сидела в одной лодке – а они, конечно, не будут свидетельствовать. Но кто-то явно знает об этом.

И тут до меня дошло: ведь я сама всё рассказала.

Сухие казенные строчки поплыли перед глазами. Это было невероятно, абсурдно, я никогда бы не допустила такой мысли – что Мишель будет стоять перед отцом, вжав голову в плечи, а он будет допрашивать ее чужим, отстраненным голосом. «Ты помнишь ее адрес? А день – какого числа это было?»

В самом деле, какого числа?

Старый ноутбук просыпается целую вечность, но вот, наконец, нужная папка, а в ней файл с таблицей. Сердце колотится так, будто эти цифры, эти даты имеют сейчас какое-то значение.

Двадцать восьмое января.

«Ты уверена? Подумай хорошенько».

«Да… вроде бы».

«Ну ладно».

Выходя из комнаты, он чувствует приступ вины и хочет ободряюще потрепать дочь по поникшему плечу, но сдерживает себя. Пусть это послужит ей уроком.