19. Эйнсли-хауз
Языки пламени тянулись к девушке со всех сторон (или это был юноша? Не разберешь: коротко остриженные волосы, белая рубаха). Привязанное к столбу тело страдальчески изогнулось, но на лице, обращенном к небу, застыло выражение упрямой решимости. Черный крест перечеркивал рубаху на уровне груди.
– Что это такое?
– Жанна д’Арк.
Джеффри перевел взгляд с рисунка на сестру: судя по всему, она не шутила.
– И что я должен с ней делать?
– Продать. У тебя хорошо получается.
– Не пойдет, – сказал он, отложив эскиз. – Что у тебя там помечено – двенадцать на восемнадцать? Это же целая картина! Никому не нужны картины в эмали, да еще с таким сюжетом.
– Но мистер Фишер…
– Да о чем ты говоришь, Несса? Может, в Англии на это и есть спрос, но не здесь. К тому же Фишер, как ни крути, – важная персона[23]. Ну не злись, – добавил он, увидев, как гневно сжались ее губы. – Еву я возьму, если ты переработаешь ее для подвески или чего-нибудь еще.
Ева и впрямь вышла удачно, и он не без удовольствия положил рисунок с ней поверх предыдущего. Прелестно было лицо, исполненное мечтательной задумчивости, и жест, которым девушка прижимала к щеке сложенные ладони. С ветки свисало яблоко, дразнясь алым боком; расписная же змея обрамляла картину овальной рамой. Хорошо бы, в тон этому яблоку, дать сюда вишневого янтаря, а еще лучше – рубина, и можно было бы протолкнуть, хоть сюжет не назовешь ходовым.
– Я хочу сделать Жанну, – упрямо сказала Ванесса.
– Делай, – Джеффри протянул ей эскизы, – если отец даст тебе материалы для нее. Потом повесишь над своей кроватью. Ты этого хочешь?
Она не ответила и вышла из комнаты, не потрудившись закрыть за собой дверь. Подхваченные сквозняком, качнулись легкие занавески, и из приоткрытого окна потянуло садовой свежестью. Что ему всегда нравилось за городом – так это воздух. В Мельбурне даже воскресными вечерами не дышалось так легко. Самая безоблачная часть его детства пришлись на ту пору, когда в городе еще не было канализации, и можно лишь удивляться, до чего прочно въедаются запахи в такую бесплотную субстанцию, как воспоминания.
Джеффри подошел к окну и распахнул его настежь. Фруктовый сад стоял голый, и солнце беспрепятственно проникало в комнату – сонное, вполсилы, июльское солнце. Собаки бегали в разросшейся траве, пригнув головы. Он посвистел, высунулся из окна, чтобы погладить костистые спины, и увидел тетку и мисс Фоссетт, которые прогуливались между огородными грядками. «Я всегда сажаю щавель, – донесся теткин голос. – Его можно собирать круглый год, и из него получается отличный суп. Вам не трудно будет нести эту корзинку, дорогая?» Гостья, негласно причисленная к тем, кому позволено входить в дом через заднюю дверь, сносила старушечью болтовню с обычной своей кротостью, которая не переставала его удивлять – особенно в сравнении с твердостью ее сестры. Если последнюю можно было уподобить алмазу, то первая напоминала азурит[24]. Но правда и то, что мисс Фоссетт удалось снискать в Эйнсли-хаузе единодушное одобрение, какого не удостаивались многие другие – ни соседи, добропорядочные до зевоты, ни Ванессины друзья. И приятно было думать, что именно он привел в дом эту тихую девушку, сумевшую покорить даже беднягу Винни.
Огород вскоре опустел, но Джеффри все тянул время, лаская собак, в надежде, что Ванесса вернется и можно будет попытаться ее образумить. Сказать, что лично он ничего не имеет против ее увлечений, но ведь жаль усилий, которые уйдут впустую. Она, конечно, многому научилась у Фишера и вернулась полная идей. Это замечательно: все они хотят изменить отношение к местным ювелирам, чье искусство не ценят даже в собственной стране. Местные камни, местные мотивы – все ради этого. Но картины эмалью? Темы берет чужие, манеру упрощает – «Жанна» и вовсе походит на дешевый витраж. Нет уж, так она всех покупателей распугает.
Из сада послышался свист, и обе собаки, поколебавшись, устремились на зов – туда, где среди голых стволов белели два платья. Этот знак обиды, замаскированный и в то же время демонстративный, был ему понятен; но сама обида вызвала раздражение, и Джеффри захлопнул окно.
Бело-рыжая борзая ткнулась ей в руку холодным носом и потрусила дальше, вслед за Ванессой. Делия даже засомневалась, верно ли истолковала реплику, брошенную ей в дверях дома; быть может, Ванесса хотела побыть одна? Но, достигнув заветной скамейки, та обернулась и помахала рукой. Они сели рядом; одна из собак положила длинномордую голову на колени хозяйке, вторая растянулась на траве, подставив солнцу тигровый бок. Делия приготовилась слушать – или рассказывать, о чем попросят; но минуты текли в молчании, и только птичка-медосос, сидевшая на акации, – серенькая, верткая, с красными сережками по бокам шейки – то и дело вонзала в воскресную тишину свой резкий, немузыкальный крик. Пахло жимолостью, чьи белые цветочки усеивали живую изгородь, и этот сладковатый аромат вдруг сработал как закладка, распахнув книгу ее памяти на одной из страниц. Ей шел тогда одиннадцатый год. В тот день не случилось ничего примечательного – много ли их было, по-настоящему примечательных дней, в ее прежней жизни? – но чувства, которыми он был пропитан, помнились с потрясающей точностью. Принесли Агатино письмо, в котором Делии было адресовано целых два листочка. Каким долгим казался в то утро завтрак и каким облегчением было наконец-то выскользнуть в сад, чтобы прочесть письмо! Агата писала, что соскучилась; что погода унылая, и не верится, что совсем недавно город бурлил, отмечая визит герцога и герцогини Йоркских. С ласковой настойчивостью, по-матерински просила не унывать, ведь что такое четыре месяца – оглянуться не успеешь, как наступят рождественские каникулы. Делия перечитывала письмо вновь и вновь, шепотом озвучивая немые строчки, и счастье окутывало ее вместе с лимонным ароматом цветов. Тогда она не знала, что пройдет полгода – и жизнь изменится в одночасье. Агата уже не вернется в школу, а горе заполнит их дом до краев, как пузырек с чернилами. Но – удивительное дело – память смогла сохранить тот счастливый зимний день незапятнанным, как будто его умиротворенность не была сродни затишью перед грозой.
– Знаете, у меня тоже было любимое место в саду, – призналась Делия, надеясь, что эта их общность Ванессу согреет. – В детстве я туда убегала каждый раз, когда хотела побыть одна.
Она рассказала о том чудесном утре и о письме, оставив за скобками все остальное: зачем огорчать человека, которому и без того невесело? Ванесса слушала, задумчиво глядя куда-то в пространство и почесывая собаку за ухом, а затем сказала:
– А у нас в детстве не было сада. Мама выращивала примулы в горшках, совсем как первые поселенцы. Потом она и тут их посадила, но они не прижились.
«Отчего она умерла?» – хотела спросить Делия, но в который раз не нашла смелости, чтобы произнести это вслух.
– Мне вчера тоже пришло письмо, – продолжала Ванесса, – правда, радостным его не назовешь.
– Что, плохие новости? – спросила Делия обеспокоенно.
– Да нет, сами по себе хорошие…
Она смолкла и принялась в рассеянности вертеть кольцо на среднем пальце – неброский перстень с голубовато-белым камешком. На движения он отзывался мягким мерцанием, и хотелось смотреть, не отрываясь, как играет свет в его полупрозрачной глубине.
– Понимаете, вот-вот должна вернуться из Европы одна замечательная личность, мы больше года не виделись. Привезет журналы, репродукции – глоток свежего воздуха в этой глуши. А мой отец… Он, на самом деле, хороший человек, но к некоторым вещам ужасно нетерпим. Увидел один раз курящую женщину в своей гостиной – и запретил всем моим друзьям даже приближаться к дому. И меня толком никуда не отпускают. Связывают и ноги, и руки… Если бы вы знали, как мне все это надоело! Никогда, запомните, никогда не работайте под началом у родственников!
Делия растерялась: и от этой вспышки гнева, и оттого, что Ванесса резко сменила тему. Впрочем, последнее можно понять: наверное, речь о том, что в магазине за ней постоянно следят отец и брат, не позволяя лишний раз отлучиться.
– Пожалуйста, не надо так, – испуганно сказала Делия, прижав руки к груди. – Мы что-то придумаем.
Ее охватило страстное желание помочь, и недоверчивый взгляд Ванессы не только не остудил пыла, но еще сильнее разжег его. Нужно было сделать что-то, сторицей воздать за доверие – такое редкое и потому драгоценное.
– Они здесь, – раздался сзади голос Эдвина. – Я их сейчас приведу.
Он приблизился к ним своей разболтанной походкой – сутулящийся, нескладный, как деревянная кукла с ручками-ножками на шарнирах. Делии почему-то вспомнилось, каким изяществом дышит каждый жест его брата; а ведь обоих природа наделила одинаковым сложением. Ну и что, возразила она себе; разве внешность определяет то, каков человек?
– Там чай готов, – Эдвин махнул рукой в сторону дома. – Вас уже все потеряли.
Не дожидаясь их, он развернулся и пошел к дому. Досадно было, что и в этот раз не удалось завладеть вниманием гостьи – она все время находилась с кем-то другим. Поддерживать пустых разговоров он не умел, а так хотелось поразить ее чем-нибудь, как тогда, на пикнике; увидеть в глазах настоящий интерес. Очень мало людей по-настоящему стремится к знаниям. Вокруг сплошные обыватели, всех интересуют только деньги и успех. Еще сто лет назад все было иначе: человеком тогда двигали знания, идеи. Свершались революции, открывались новые земли – и эта тоже, между прочим!
Однако, как ни благородны были его намерения, за столом правили другие; ему же ничего не оставалось, кроме как молча жевать надоевшие бутерброды с сыром и перебирать в уме свои сокровища, которые он мог бы ей показать. Львиную долю книг в его библиотечке она не оценит, это факт: женщинам неинтересны научные тексты с цифрами и диаграммами. Зато «Дикая природа Австралии» ей наверняка понравилась бы – там ведь столько фотографий! Потом, конечно, его коллекция жесткокрылых, с которой все и началось, еще в детстве. Жесткокрылые – это жуки, пояснил он снисходительно, продолжая воображаемую экскурсию. Знаете, что самое сложное в жуках? Классифицировать их: слишком много видов, и нужно в каждом выделить именно тот признак, который позволит виду занять свое место в системе. Эдвин уже начал мысленно рассказывать про Линнея, которым горячо восхищался, но решил, что это ей будет трудновато для начала. Лучше вернуться к коллекции. Вот, к примеру, жук-бомбардир, Pheropsophus verticalis. Он хищник, и когда его берешь в руки, он выбрасывает химическую жидкость; это, правда, не очень больно, просто жжет пальцы. А вот Diphucephala aurulenta, зеленый акациевый жук; между прочим, родственник священного скарабея – слышали про такого? Его знали уже древние египтяне и почитали как символ солнца и возрождения после смерти, потому что он делает шарики из навоза и, представьте себе, катит их точно с востока на запад!
Наверное, он все-таки выдал себя, начав шевелить губами, потому что от монотонного гудения застольной беседы вдруг отделилось насмешливое:
– Винни, ты что-то хочешь сказать? Погромче, нам всем очень интересно.
Эдвин сделал неторопливый глоток из чашки, чтобы голос звучал уверенней, и в воцарившейся тишине произнес:
– Для начала перестань называть меня этим дурацким именем.
– Надо же! – театрально изумился Джеффри. – Котенок выпустил коготки. Ну, а что дальше?
Что дальше – Эдвин придумать не успел и лихорадочно бросился искать подходящий ответ. О чем он только что размышлял? Жуки… древние египтяне… Вот, точно!
– Я просто хотел спросить… мисс Фоссетт, вы бывали в Выставочном дворце? Там ведь столько интересного, даже настоящие египетские мумии.
– Эдди, какой ты молодец! – воскликнула Ванесса, не дав гостье вымолвить ни слова. – В самом деле, почему мы до сих пор вас туда не сводили?
– Я слышал, в следующие выходные там будет благотворительный базар, – подал голос отец, положив себе на блюдце кусок пирога.
– Точно! Значит, обзорная площадка будет открыта!
– И обязательно возьмите с собой Тави, – сказала тетка, обращаясь к гостье. – Ей очень понравится аквариум!
Эдвин сиял: ему было приятно, что нечаянная идея встретила столь горячий прием. Правда, единодушие обернулось непредвиденными трудностями, когда Джеффри заявил, что и сам бы пошел с ними. На такую компанию Эдвин никак не рассчитывал, но, поразмыслив, решил, что справится. Тут же пустились в обсуждение подробностей: какой день будет удобным для всех, что именно выбрать из множества аттракционов, которые предлагал Выставочный дворец. Джеффри настаивал, что нужно непременно зайти в лабиринт, а Ванесса считала это детской забавой и предлагала взамен планетарий; сам же Эдвин был за музей с инсектарием. Но все сошлись в одном: аквариум нужно посетить обязательно.
Ободренный удачей, он подошел к мисс Фоссетт сразу после чая и недрогнувшим голосом предложил посмотреть его коллекцию. Вышло чуть более напористо, чем хотелось, но нельзя было допустить, чтобы гостью перехватил кто-то другой. Она согласилась охотно, и мысль его побежала, опережая действия; значит, как там было? Иллюстрированные книги, потом жуки, потом хорошо бы оставить время на что-то более серьезное – рассказать ей про опыты, которые он делает, дать посмотреть в микроскоп… Ладони у него вспотели от волнения, и пришлось вытереть их украдкой о штаны, прежде чем взять с полки томик «Дикой природы»; однако стоило ему успокоиться, и все пошло как по маслу. Отличная все-таки книжка, и на фотографиях – не чучела, как у Лукаса в «Животных Австралии», а самые что ни на есть живые чудеса природы: коала-альбинос, к примеру; или ехидна – это же с ума сойти что такое!
– А знаете, кто открыл, что они яйцекладущие млекопитающие? Один немецкий ученый, Вильгельм Гааке. В восемьдесят четвертом он привез двух ехидн с острова Кенгуру и обнаружил у одной из них в сумке яйцо! Здорово, да? Потом он ее вскрыл и увидел, что…
– Кого вскрыл? – перебила девушка испуганно.
– Ну, ехидну…
– Живую?!
Потрясенный вид мисс Фоссетт сбил его с толку, и он смутился.
– Нет, конечно. Вначале пришлось ее умертвить… Но это же все для науки, понимаете?
Она не отвечала; голова с замысловато уложенными темными волосами поникла. Сейчас еще расплачется, подумалось с досадой. Ну как с ними быть, с этими женщинами? Тишина, так нелепо и несправедливо разорвавшая беседу, сдавила ему виски, и он сделал еще одну попытку вразумить гостью. Что такое одна ехидна для целого вида? Они гибнут в природе в гораздо больших количествах, причем безо всякого смысла, а эта своей смертью обогатила человеческое знание – причем, заметьте, знание не об этом конкретном зверьке, а о целом виде! Понимаете, в природе нет индивидуальностей, и только судьба вида имеет значение. А, кроме того, ведь не только ученые делают такие опыты: врачи, к примеру, режут лягушек…
– Вовсе необязательно! – пылко возразила мисс Фоссетт. – Мой брат учился на врача; когда я его спросила про лягушек, он сказал, что никогда их не резал!
– Не может быть, – Эдвин даже опешил от такого заявления. – Все будущие доктора препарируют животных, а как иначе? Он, наверное, просто не хотел вас расстраивать. Это понятно – ложь во спасение…
– Как вы можете такое говорить? – Она задохнулась от негодования. – Вы его не знали! Он никогда не лгал!
– Друзья мои, не слишком ли много шуму для нежного свидания?
Разом умолкнув, они обернулись на дверь, и, прежде чем Эдвин успел что-то сказать, мисс Фоссетт вскочила со стула, как на пружине. Лицо ее залило краской, и она почти бегом покинула комнату, бормоча слова извинения.
– Я стучал, – пояснил Джеффри, прикрыв за ней дверь. – Но вы были так увлечены – любо-дорого взглянуть. Появление женщин в доме и правда идет тебе на пользу.
– Замолчи!
Тело сковала гадкая слабость, какая бывает во сне, когда нужно бежать, а ноги не слушаются. Я стерплю, сказал он себе; человек может стерпеть любую пытку.
– Мисс Фоссетт – славная девушка, – продолжал разлагольствовать брат. – Только очень уж доверчивая. Будет жаль, если однажды она узнает о твоем преступном прошлом.
Эдвин стиснул кулаки так, что ногти впились в кожу.
– Если ты ей расскажешь, я тебя убью.
– Господи боже, – поморщился Джеффри. – Сколько пафоса.
Он пересек комнату и приблизился почти вплотную, так что захотелось отшатнуться.
– Удивительно, что из всех наук ты, Винни, выбрал именно природу. Скрипел бы лучше мозгами над математикой – выглядело бы не так смешно, ей-богу. А изучать то, с чем сам не в ладах… Нет, умоляю, – он выставил обе руки ладонями наружу, – без драм. Пойди лучше успокой девушку, раз ты у нас нынче такой сердцеед.
Молча, на ватных ногах, Эдвин вышел из комнаты и дальше, прочь, на воздух. Сел на землю, привалившись спиной к стволу яблони. В саду стояла погребальная тишина: даже птицы, казалось, покинули его, как покинул семь лет назад мамин голос. Семь лет и три дня, поправил он себя безотчетно, как будто это имело значение. Закрыв глаза, зарылся пальцами в землю. Всё прах и тлен. Лет через пятьдесят, а может, и раньше, оба они уйдут в эту землю; какая тогда будет разница, кто кого ненавидел? История хранит тех, кто велик, а ненависть – удел слабых и трусливых.
Но как жить дальше, зная, что судьба твоя – в чужих руках? Как стать неуязвимым, чтобы однажды все не рухнуло из-за неосторожного слова или желания отомстить?
Он начал вспоминать все, что случилось за этот день. С утра – нестройный поход в церковь, потом, как обычно, воскресный ростбиф. После обеда удалось посидеть в спальне с книжкой, пока не приехала мисс Фоссетт. Если бы им только не помешали так грубо…
А что, собственно, было бы? Чего он хотел, когда звал ее посмотреть книги? И чего он должен был хотеть?
Ему показалось вдруг, что он нащупал верный путь.
Нашел.
Решение.