3 

— Подъем, черт подери! Сегодня утром «Галантная Мария» должна сиять как зеркало!

Его снова пнули ногой — похоже так здесь было заведено. С легким ворчанием Сьенфуэгос расстался с чудесным миром, в котором провел ночь, и смирился с тем, что находится на борту зловонной и отвратительной посудины.

Он взглянул на старика с палкой, смотревшего на него воспаленными глазами, и спросил:

— Что еще за галантная Мария?

Тот казался настолько огорошенным, что даже не сразу ответил:

— Наш корабль. Что же еще?

— Послушайте, — пристально взглянул на старика Сьенфуэгос. — Почему вы вчера вечером сказали, что мы скоро умрем?

— Потому что мы и в самом деле скоро умрем, — с этими словами тот указал рукой в сторону носа. — Вот скажи, ты что-нибудь видишь?

Сьенфуэгос слегка приподнялся, осмотрел горизонт и покачал головой.

— Только воду.

— Осталось недолго, — ответил старик, тяжело поднимаясь на ноги, и направился к центральной палубе. — Помяни мое слово, осталось недолго.

Канарец промолчал, потому что уже начал терять всякую надежду понять этих странных типов, плывущих по глубоким водам, ясно же — они говорят на каком-то другом языке. Единственное, что ему было понятно, так это то, что придется снова взяться за ведро со шваброй, и никто не обратит на него ни малейшего внимания, пока он ползает на коленях, надраивая старые доски в абсурдной попытке сделать их еще более потрепанными.

Солнце стояло высоко над кормой, когда вновь появился чумазый повар, предлагая миски с вонючей бурдой. Сьенфуэгос вновь хотел отказаться, но Паскуалильо из Небрихи властным жестом велел ему взять миску и тут же пристроился рядом, наслаждаясь недолгими минутами отдыха.

— Да ты рехнулся! — воскликнул он. — Никогда не отказывайся от еды. Если сам не хочешь, то отдай другим. К примеру, мне.

— Это же помои.

— Помои? — удивился парень. — Да это лучшая еда из той, что я пробовал. А ты что обычно ешь?

— Молоко, сыр и фрукты.

— Ну, тогда ты в полной заднице, потому что на борту этого нет. Уж точно не для юнги.

— Когда мы прибудем в Севилью?

Парнишка, поглощающий вторую порцию бобов, на секунду остановился и озадаченно на него посмотрел.

— В Севилью? — смущенно повторил он. — Думаю, что никогда. Мы плывем не в Севилью.

Сьенфуэгос растерялся, не в состоянии переварить услышанное, и наконец робко поинтересовался:

— Если мы плывем не в Севилью, то куда же?

Паренек пару секунд помедлил, передернул плечами, вернул пустую миску и отполз к своему ведру и швабре.

— А никуда! — безразлично ответил он. — Скорее всего, завтра вообще помрем.

Сьенфуэгос оставил его сидящим на палубе, ничего не понимая и совершенно ошеломленный тем, что все на борту, казалось, разделяют эти мрачные предчувствия, пока не наткнулся на мужчину среднего возраста и приятной наружности, с густой бородой и сверкающими глазами, который остановился напротив и с удивлением его оглядел.

— У что-то случилось, парень? — спросил он со странным акцентом.

Сьенфуэгос слегка кивнул.

— Почему все говорят, что завтра мы умрем?

— Потому что тупые животные, — и он ободряюще похлопал Сьенфуэгоса по коленке и махнул рукой в сторону остальных. — Не обращай на них внимания! Они не ведают, что говорят.

— Когда мы прибудем в Севилью?

— Мы не плывем в Севилью.

— А куда в таком случае?

— В Сипанго [3].

— А что это?

— Большая страна, очень богатая и красивая, где все счастливы, а дома строят из золота, — улыбнулся мужчина. — По крайней мере, так говорят.

— А это далеко?

— Очень. Но мы доберемся.

— Это далеко от Севильи?

— Очень.

— Но мне нужно в Севилью.

— Тогда ты выбрал не тот курс, мы плывем в противоположном направлении. Ты откуда родом?

— С острова.

— С какого? С Гомеры?

Получив в ответ кивок, он восхищенно и удивленно присвистнул.

— Боже правый! — воскликнул он. — Только не говори, что ты решил зайцем проплыть с Гомеры до Севильи.

— Именно так, сеньор.

— Значит, тебе не повезло, потому что мы плывем на запад в поисках нового пути на Сипанго.

— На западе ничего нет.

— Кто это сказал?

— Все говорят. Все знают, что Гомера и Иерро — это край земли.

— Но мы уже два дня как потеряли их из виду, и никакого края нет.

— Только вода.

— А еще небо, ветер и облака... И дельфины забрались так далеко... Почему на западе не может быть земли? — он снова похлопал Сьенфуэгоса по коленке, словно пытаясь взбодрить, и широко улыбнулся. — Не давай себя запугать. Выглядишь ты храбрым пареньком.

Мужчина собрался уже вернуться на корму, но Сьенфуэгос остановил его жестом.

— Вы меня не накажете? — спросил он.

— За что?

— За то, что сел на борт без разрешения.

— За этот грех на тебя наложат епитимью. Боцман заставит тебя работать, пока зубами не начнешь скрипеть. Удачи тебе!

— Спасибо, сеньор! — крикнул Сьенфуэгос вдогонку. — Простите, сеньор, меня зовут Сьенфуэгос, а вас?

— Хуан, — ответил тот, дружески подмигнув. — Хуан де ла Коса.

Боцман «Галантной Марии», грубый баск, обожающий раздавать тумаки и таскать за уши бездельничающих юнг, показал также неограниченную способность находить всем занятия, чтобы многочисленная команда корабля не попала в опасную ловушку безделья — самую опасную во время долгого плавания. Благодаря его неиссякаемой изобретательности бедняга Сьенфуэгос не имел в последующие дня ни минуты отдыха, чтобы снова всласть поразмышлять над новым и ошеломляющим курсом, который взяла его жизнь.

Лишь когда наступал вечер, когда он искал на носу местечко, чтобы рухнуть среди парусов и канатов, пастух находил покой и вспоминал о возлюбленной, пытаясь представить, чем она сейчас занимается, но через некоторое время его мысли прерывало неизменное появление загадочного человека, пахнущего, как священник. С математической точностью он останавливался рядом, долго осматривал горизонт и что-то тихо бормотал, а потом вновь исчезал в сумерках, словно призрак.

Море было спокойно, глубокого синего цвета, а постоянный ветер с северо-востока наполнял паруса и мягко и без устали гнал корабль вперед.

Выросший на вершинах Гомеры пастух и знаток природы прекрасно знал, что ветер с сентября по январь всегда дует в одном направлении и почти с одинаковой силой, и потому с первой же минуты понял, что этот ветер как нельзя лучше подходит для того, чтобы быстро добраться до удивительной страны с золотыми дворцами, трудно было выбрать лучшее время года для этой затеи.

На третий день плавания он научился определять время, и боцман позвал его на корму, встал перед странным стеклянным предметом с узкой перемычкой посередине, через которую без устали текла струйка песка, и сказал:

— Это часы. Когда песок закончится, это будет означать, что прошло полчаса. Ты должен переворачивать их и ждать. Когда сделаешь это восемь раз, закончится твоя вахта, и ты позовешь Паскуалильо, чтобы тебя сменил, — боцман нахмурился, оглядел его с головы до ног и недоверчиво поинтересовался: — Умеешь считать?

— Нет.

— Так я и думал.

Не проронив больше ни слова, он скрылся, через некоторое время вернулся с горсткой миндаля и высыпал ее на стол.

— Здесь восемь орехов, — сказал он. — Каждый раз, когда будешь переворачивать часы, ешь один. Когда они закончатся, позови Паскуалильо. Но не забывай — я за тобой присматриваю, если съешь раньше времени, получишь двадцать ударов хлыстом. И уверяю, это очень много.

Вскоре появился мастер Хуан де ла Коса и обнаружил, что канарец сидит на палубе, не отрывая взгляда от песка, будто в трансе.

— Чем ты тут занимаешься? — удивленно спросил он.

— Измеряю время, — со всей серьезностью ответил паренек.

— Да ну? А орехи зачем?

— Потому что я не умею считать.

— Совсем-совсем?

— Совсем-совсем.

— Какой же ты неотесанный! — он покачал головой, словно ему стоило величайших усилий поверить в существование такого неуча, чуть помедлил, взял его за руку, заставил распластать ладонь по палубе и стал показывать на пальцы по порядку. — Повторяй за мной, — приказал он. — Раз!

— Раз.

— Два.

— Два.

— Три.

— Три.

— Четыре.

— Четыре.

— И пять.

— И пять.

— Хорошо. А теперь повторяй, пока не запомнишь. Если к моему возвращению не выучишь, получишь двадцать ударов хлыстом.

Он ушел, а Сьенфуэгос остался сидеть на палубе с глупым видом, не отрывая взгляда от струйки песка. Указательным пальцем правой руки он ударял по пальцам левой и безустанно повторял, будто в каком-то нелепом сне: раз, два, три, четыре, пять... Раз, два, три...

В таком положении его и застал рассерженный боцман, когда подошел взглянуть, как дела, и грубо прикрикнул:

— Можно узнать, чем ты занимаешься, черт тебя дери?

— Учусь считать.

— Ах вот как! И сколько прошло времени?

— Не знаю.

— Сколько орехов ты съел?

— Не знаю.

— А осталось сколько, придурок? — гневно воскликнул боцман.

Сьенфуэгос придвинул поближе кучку орехов, внимательно на нее посмотрел и стал тыкать в них пальцем: раз, два, три, четыре и пять. Задумался на пару секунд, заерзал и пришел к блестящему выводу:

— Больше пяти, — убежденно заявил он.

Уродливый коротышка боцман несколько секунд взирал на него совершенно ошарашенно. Он громко шлепнул себя по лбу, показывая свое недоумение, развернулся и отправился обратно на нос, ни на мгновение не прекращая ругаться.

— В Сипанго? — воскликнул он. — Черта с два мы куда доберемся с такой командой!

Возможно, опытный и бывалый боцман не так уж и заблуждался по поводу ожидающего корабля будущего, но тем не менее, хотя и скрепя сердце, вынужден был признать, что рыжий мальчуган, зайцем севший на борт на Гомере, прекрасно справляется с обязанностями, и на следующий день снова поставил его на страже у часов, раз уж он превосходно научился считать до двадцати.

— Это на случай, если я однажды напьюсь в стельку, — заявил он. — Буду знать, что ты не пропустишь вахту.

Парнишка ему нравился. Может, он и не был самым умным на борту, но показал несомненные способности к обучению и явную предрасположенность к работе, выполняя все указания с неизменной точностью. При этом с ловкостью забирался на мачты или соскальзывал вниз по вантам, как натуральная обезьяна. В тот день, когда ему позволили воспользоваться длинным шестом для абордажа, он стал прыгать из одного конца палубы на другой, как ярмарочный акробат, вызвав восхищение всей команды.

Однажды утром его острый взгляд различил справа по борту плавающее в воде огромное бревно; когда же они подошли достаточно близко, чтобы как следует его разглядеть, многие пришли в ужас, обнаружив, что это бревно — не что иное, как обломок мачты португальского судна, судя по всему, гораздо большего по размеру, чем «Галантная Мария».

Самых малодушных охватила паника, и наступившая ночь вновь огласилась рыданиями тех, кто по-прежнему считал, будто конец пути совсем близок и скоро они достигнут того самого места, где каждый корабль, посмевший пересечь «Неведомый Сумрачный океан», утянут в бездну огромные чудища, обитающие на краю света и зорко охраняющие пределы вселенной.

Паскуалильо из Небрихи составлял часть легиона перепуганных душ, на которые ночные тени, казалось, оказывают зловещее и неодолимое влияние, хотя в те часы, что светило солнце, он являлся лидером группы юнг и неоспоримым заправилой разных темных делишек, творившихся в кубрике.

Там же проводились полуподпольные карточные игры. Кстати, именно Паскуалильо вовлек молодого пастуха в сложный мир игры, чем невольно оказал ему столь дурную услугу, что и представить не мог.

Это произошло на следующий день.

Еще свежа была в памяти страшная находка — обломок мачты португальского корабля, плавающий в океане, и пока на баке возбужденно ее обсуждали, в носовом кубрике шла игра, свидетелем которой случайно оказался Сьенфуэгос, который по странному стечению обстоятельств не занимался никакой работой.

Для начала ему просто показали карты, ловко вращая их между пальцами. Видимо, его совершенно зачаровали раскрашенные фигуры и странные знаки, чей смысл оказался для него настолько непостижимым, что он постоянно их путал.

Короли, дамы, валеты, тузы, номерные карты различных мастей и рангов складывались в самые разнообразные комбинации, каждая из которых имела свое название, каких он никогда прежде не слышал; он был прямо-таки покорен картами, казавшимися ему волшебными живыми существами; никогда прежде не встречал он ничего столь чудесного — если, конечно, не считать прекрасных глаз и несравненного тела возлюбленной.

Сьенфуэгос с первой минуты отдал им душу, однако с первой же минуты, как сел за карточный стол, обнаружил, что единственные дамы в этом мире, которые к нему, увы, не благоволят — это дамы карточной колоды.

С того самого вечера, отныне и на протяжении всей своей богатой на события жизни Сьенфуэгос попадет под влияние необъяснимого заклятья — как только в решающий момент ему выпадет из колоды дама, он тут же потеряет всё до последней рубахи, если в тот миг будет ей обладать.

В это же мгновение он рубахой не владел, а был хозяином лишь своего времени и способностью без устали трудиться, и потому за одну партию проиграл восемь рабочих вахт, так что перед ним встала болезненная необходимость расплатиться с долгом всего за одну неделю, лишившись почти всех часов сна.

Но это его не отрезвило. Теперь он уже не мог обходиться без игры, и через много лет спрашивал себя — какой бы стала его судьба, скольких неприятностей он смог бы избежать, если бы в тот проклятый день на борту «Галантной Марии» не влюбился бы по несчастной случайности в карты.

И потому пять следующих дней он провел, бегая из одного конца палубы к другому, словно заведенный механизм, выполняя работу двух юнг, и вымотался настолько, что уже не способен был понять простейший приказ.

— Этот парень просто тупой!

Даже доброжелательный Хуан де ла Коса или вечно всем недовольный боцман, уже начавший в него верить, стали сомневаться в его умственных способностях, поскольку не знали, что канарец работает уже двадцать часов подряд без отдыха и проглотив всего несколько ложек той бурды, которую он по-прежнему находил совершенно несъедобной.

Лишь мозговитый Луис де Торрес, черноглазый мужчина с крючковатым носом, придававшим ему вид встревоженной хищной птицы, похоже, уловил, что на самом деле происходит. Ему предстояло переводить беседы с Великим ханом или другими королями на берегах Сипанго, а пока на борту ему было совершенно нечем заняться, так что большую часть времени он наблюдал за происходящим на корабле, как огромный сокол.

— Эй ты, иди сюда! — окликнул он однажды канарца, поднимаясь на ют. — Вот как получается, что ты все время работаешь не разгибая спины, в то время как твои товарищи спокойно удят рыбу или загорают на солнышке? Ты что, и в самом деле такой тупой, как о тебе говорят?

Сьенфуэгос сомневался, стоит ли рассказывать о своих трудностях, ведь карты на борту не поощрялись, и его признание, что в кубрике ведутся карточные игры, могло навлечь неприятности на остальных; однако толмач оказался настойчив и не желал отступать, не получив правдивых объяснений, так что в конце концов пастуху пришлось во всем признаться.

— Ты определенно тупой, — сказал Луис де Торрес с колоритным акцентом, выдающим его левантийское происхождение. — И сколько ты должен?

— Два дня работы.

— Ты с этим не справишься, — убежденно заявил собеседник. — Ты же любую минуту свалишься с мачты и разобьешь голову. — Он сунул руку в кожаный кошель, привязанный к поясу, и вытащил три монеты. — Расплатись этим, — предложил он. — Когда получишь жалованье, вернешь пять. Через тридцать дней — шесть, а через сорок — семь. Понятно?

Парнишка, казалось, готов был отклонить предложение, но в конце концов протянул руку и взял монеты.

— Вполне... А вы случайно не еврей?

— Крещеный, — признался тот с легкой дружелюбной улыбкой.

— Тогда вы должны пахнуть святой водой.

— Возможно... Меня крестили как раз в тот день, когда мы покинули Севилью.

— А какая она, Севилья? — спросил Сьенфуэгос.

— Очень большая и красивая. Самый красивый город на свете, стоящий на самой красивой в мире реке.

— Когда-нибудь я попаду в Севилью, — убежденно заявил канарец. — Вообще-то я думал, что «Галантная Мария» плывет в Севилью, но когда понял, куда она направляется на самом деле, было уже поздно.

— Прекрати называть корабль «Галантная Мария», — понизив голос, велел ему Луис. — Адмирала это раздражает. Конечно, большая часть команды предпочитает пользоваться прежним именем корабля, но адмирала это злит.

— Почему? — удивился Сьенфуэгос. — Какая разница, как называется корабль?

Собеседник показал ему на две каравеллы меньшего размера, всегда плывущие в поле зрения, а с наступлением вечера приближающиеся, чтобы получить указания.

— Это «Нинья» и «Пинта», — объяснил он. — Если называть корабль «Галантная Мария», то мы больше будем похожи на веселых шлюх, отправившихся на охоту за пикантными приключениями, чем в экспедицию в поисках Великого хана... Поэтому адмирал изменил название на менее фривольное и назвал корабль «Санта-Мария».

— Какое это имеет значение! Что одна, что другая — обе везут меня совсем не туда, куда надо. Какая разница, «Галантная Мария» или «Санта-Мария», если ни та, ни другая не доставят меня в Севилью!

— Да успокойся ты наконец! Ты еще молод, успеешь побывать в Севилье! Никуда она не денется.

— Что в этом толку? — вздохнул Сьенфуэгос. — Ведь человека, с которым я жажду встретиться, там уже не будет...

— Ничего, другую найдешь. Речь ведь о женщине, правда? Уверяю тебя, с твоей-то внешностью их у тебя всегда будет в достатке. Это тебе говорит человек, который всегда интересовался женщинами, хотя они им ничуть не интересовались. Пусть даже вот тут, — он с ироничной улыбкой легонько постучал себя по виску, — будет вся мудрость мира, пусть он умеет говорить на девяти языках. Им на это плевать, подавай типов вроде тебя.

— Она не такая, как все, — сказал Сьенфуэгос. — Совсем не такая.

— У нее что, три ноги?

— Разумеется, нет!

— Ну, тогда она точно такая же, как и все остальные, можешь мне поверить. А теперь ступай; только не забудь, что ты должен мне денег, а задолжать обращенному еврею — еще хуже, чем самому дьяволу...

— Он уже передо мной.

— И даже не вздумай играть на эти деньги!

Пастух заколебался, потому что именно так он и собирался поступить, но под орлиным взглядом строгих глаз кивнул и в тот же миг проворно спрыгнул на главную палубу.

— Не беспокойтесь, сеньор, не буду. И спасибо!

В эту ночь он смог крепко уснуть — впервые за последние дни; он так устал, что даже не заметил рядом присутствия человека, пахнущего, как священник, который на этот раз задержался на палубе гораздо дольше обычного, наблюдая за горизонтом и звездами и бормоча при этом все те же непонятные фразы.

Однако на следующее утро Сьенфуэгос быстро понял — что-то произошло, потому что и капитаны всех трех кораблей, и наиболее опытные рулевые с ужасом заявили, что компасы отклонились почти на четверть румба к северо-востоку.

— Это еще что значит? — поинтересовался Сьенфуэгос.

— Вместо того, чтобы, как положено, указывать на Полярную звезду, стрелки компасов отклонились на добрых пятнадцать градусов, и мы теперь не знаем, что и думать: то ли звезда изменила свое положение, чего просто не может быть, то ли все компасы разом вышли из строя, что тоже весьма маловероятно.

Канарцу нечего было ответить, поскольку он до сих пор не слишком хорошо представлял, что такое компас и как он работает; ему самому казалось просто непостижимым и демоническим колдовством, что какой-то кусок металла всегда указывает на одну и ту же точку горизонта, как бы его ни поворачивали.

Поэтому он решил не углубляться в эту тему. В этот вечер никому даже в голову не пришло расслабляться и отдыхать; все глаза были прикованы к яркой звезде, всегда стоявшей с правого борта.

Вновь раздался все тот же нескончаемый хор жалоб, суеверные трусы увидели страшное знамение в том, что прекрасная звезда, на протяжении столетий служившая преданной спутницей моряков, теперь решила их предать, бросив на произвол судьбы в самом сердце Сумрачного океана.

— Нужно вернуться! — умоляли матросы. — Полярная звезда сказала свое последнее слово: Господь не желает, чтобы мы шли вперед.

Но адмирал Колумб — тот самый человек, от чьих пыльных одеяний, по мнению Сьенфуэгоса, пахло священником, покидающий свою крошечную каюту лишь для того, чтобы свериться со звездами или рассчитать скорость движения кораблей, собрал всех рулевых и капитанов и сообщил, что, по его мнению, сей тревожный факт не имеет ничего общего с божественным провидением, это всего лишь какое-то до сих пор не известное астрономическое явление.

— Возможно, Земля и не совсем круглая, а имеет, например, форму груши, — сказал он. — Это могло бы объяснить, что при достижении определенной широты положение звезд претерпевает небольшое изменение. Как бы то ни было, я вам заявляю, что столь незначительное происшествие никак не может повлиять на мои планы. Мы по-прежнему держим курс на запад.

— При всем моем уважении... — вмешался Висенте Яньес Пинсон, считавшийся самым опытным капитаном эскадры. — Я бы посоветовал немного изменить курс, отклонившись в сторону юго-запада. Это бы весьма благоприятствовало продвижению кораблей. Ветер постоянно дует именно в этом направлении, и, слегка изменив положение кормы, мы сможем двигаться быстрее и с меньшей нагрузкой на оснастку и корпус, и так уже сильно изношенные.

— Согласно моим расчетам, Сипанго и берега Катая находятся прямо по курсу, — прозвучал резкий ответ адмирала. — Туда мы и направимся. Любое отклонение от курса я расцениваю как пустую трату времени.

— А я считаю, — заявил андалузец, и не подумавший повернуть румпель, — наша главная задача — найти землю и тем самым успокоить команду. А там уж сможем разузнать, как лучше дойти до Сипанго.

— Лучший способ достичь Сипанго — это следовать текущим курсом. Через десять дней мы увидим его берега.

Никто ни словом не возразил — в конце концов, генуэзец оставался адмиралом сего флота, согласно королевскому указу.

Однако среди команды распространилось недовольство, поскольку наиболее сведущие моряки предупреждали, что, стоит им оставить естественный маршрут по пути господствующих ветров (а многие годы спустя он превратится в «Путь пассатов» и оживленный торговый маршрут к берегам Нового Света), как они всё чаще рискуют попасть в штиль, а для опытного моряка нет опасности страшней, чем застрять без ветра посреди жаркого и неизвестного океана в совершенной неподвижности.

Кое-кто вспомнил недавнее предостережение старого Васкеса де ла Фронтеры, который сорок лет назад принял участие в таком же морском походе не запад под предводительством Генриха Мореплавателя, и их корабль попал в ту же ловушку. Васкес де ла Фронтера рассказывал, что на пути у них возникли заросли морских водорослей, превратившие воду в непроходимую вязкую топь, что и помешало, по его словам, достичь берегов Сипанго, до которых уже было рукой подать.

— На юго-запад! Все время на юго-запад! — крикнул он вдогонку, когда они отчалили от андалузских берегов, взяв курс на Канары. — Положитесь на ветер! Ветер никогда не обманет!

Кое-кто — и в том числе адмирал Колумб — считали Васкеса де ла Фронтеру не более чем болтуном и шарлатаном, никогда не отлучавшимся более чем на пятьдесят лиг от мыса Орчила на острове Иерро, который в то время считался краем света. Другие же, и среди них суровый Хуан де ла Коса, утверждали, что старик прекрасно знает, о чем говорит, заявляя, что засушенные стебли, которые он так бережно хранил — действительно те самые водоросли, извлеченные из вод легендарного Саргассова моря, а не просто обычные водоросли, высушенными на солнце.

К сожалению, из-за возраста почти семидесятилетний моряк не смог исполнить свою мечту и присоединиться к экспедиции, отправившейся через столько лет по его следам, и его мудрые советы остались лишь дорогими воспоминаниями, на которые командующие эскадрой не обращали ни малейшего внимания.

Невежественного и беззаботного Сьенфуэгоса, казалось, совершенно не волновали все эти вопросы; уж если они все равно не плывут в Севилью, то какая разница, идет ли корабль на юг или на север, на запад или на юго-запад. У него и без того хватало забот — как бы выжить на борту и не надорваться от непосильной работы, которую ему приходилось выполнять, проиграв в карты товарищам.

Это равнодушие к маршруту, а также то, что он сел на корабль, идущий в противоположном нужному направлении, служило матросам источником постоянных шуток по поводу его удивительной способности ориентироваться. Однако Сьенфуэгоса это совершенно не волновало, поскольку он, казалось, был сделан из особого теста — во всем свете его волновали только две вещи: Ингрид Грасс, виконтесса де Тегисе, и колода карт.

Он продолжал играть.

И проигрывать.

Сьенфуэгос задолжал денег Луису из Торреса и несколько часов работы — четверым или пятерым юнгам, но зато научился считать до тысячи и даже умел складывать и вычитать двузначные числа. Команда ценила его готовность во всем помогать и делать всем одолжения, хотя и врагов у него хватало — похоже, их просто раздражала его неоспоримая уравновешенность, а в особенности они завидовали той части тела канарца, которую заметили однажды утром, когда, воспользовавшись штилем, моряки решили искупаться в море в чем мать родила.

Королевский толмач, чей орлиный взор не упускал из виду ни единой мелочи, творящейся вокруг, чуть позже отозвал Сьенфуэгоса в сторонку, чтобы вполне доброжелательно это прокомментировать.

— Теперь я вижу, что эта дама и в самом деле готова последовать за тобой хоть в Севилью, хоть на край света... И что любая женщина предпочтет твою красоту всем моим познаниям в арабском и халдейском. Если мы когда-нибудь вернемся ко двору, в чем я уже начинаю сомневаться, то такой парень, как ты, направляемый таким человеком, как я, мог бы пойти очень далеко — учитывая тот факт, хотя многие это и отрицают, что этим миром правят женщины. Да что далеко ходить: у нас в Испании мнение доньи Изабеллы значит куда больше, чем мнение дона Фердинанда.

— Я ничего не умею, кроме как пасти коз, разбираться в травах и свистеть, — последовал бесхитростный ответ рыжего. — Даже правильно отсчитывать время стоит мне неимоверных усилий. Я вряд ли сумею стать кабальеро.

— Намного легче будет сделать из тебя настоящего кабальеро, чем из кабальеро — парня вроде тебя, — серьезно произнес Луис. — Я принадлежу к тому кругу людей, чья родословная насчитывает четырнадцать столетий. И вот теперь, по одному лишь слову королевы, мы лишены всего, что имели: даже права жить на той земле, где родились. Так вот, если у них получилось сделать меня христианином, то почему я не смогу сделать тебя кабальеро? Расскажи мне о своей даме.

— Что именно вы хотите узнать?

— Кто она такая, как ты с ней познакомился, что она чувствует к тебе?

— Я познакомился с ней, купаясь в лагуне. Но не знал, что она замужем и знатная сеньора. Я ничего от нее не требовал, хочу лишь снова быть с ней рядом. Я люблю ее.

— В твоем возрасте любовь — чувство преходящее. Но чувство к тебе этой женщины вполне может оказаться постоянным. Ты хотел бы научиться читать и писать?

— На кой мне это?

— Это самый первый шаг к тому, чтобы исполнить свою мечту и в один прекрасный день стать почти что настоящим кабальеро.

— Я никогда и не мечтал стать кабальеро. По правде говоря, я лишь хочу вернуться к своим горам и всегда быть рядом с Ингрид.

— Послушай меня! — заявил Луис тоном, не терпящим возражений. — Если я хоть что-нибудь понимаю в жизни и в людях, ты рожден не для того, чтобы пасти коз в горах Гомеры. Я попрошу боцмана, чтобы выделил тебе по часу в день на обучение. Приступишь прямо завтра.

Вот так, поначалу вопреки своей воле, пастух Сьенфуэгос, известный также как Гуанче, познакомился с миром букв, но с первого же мгновения его прирожденная любознательность и почти девственный ум заставили его со всем возможным рвением расшифровывать удивительные каракули, которые Луис писал на самодельной деревянной доске. Неудивительно, что многие часы он проводил, вырисовывая заостренным кусочком угля палочки и крючки.

Паскуалильо из Небрихи наблюдал за ним в недоумении.

— Зачем тебе все это надо? — повторял он, совершенно сбитый с толку. — Как ни наряжай обезьяну в шелка, она все равно останется обезьяной. Как ни учи осла грамоте, он все равно будет только реветь.

Канарец просто пропускал его насмешки мимо ушей и днем и ночью боролся с закорючками и штрихами, решив воспользоваться возможностью и избавиться от чувства полной немощности, которое время от времени охватывало его, когда он сжимал в руках свою драгоценную возлюбленную, но не находил слов, чтобы выразить чувства.

Поначалу он не мог уделять новой задаче много времени, поскольку на четвертую ночь стрелка компаса отклонилась к северо-востоку, и чуткий слух моряков ясно уловил, что корабль значительно снизил скорость, хотя ветер дует с той же силой.

Вскоре Сьенфуэгос услышал жалобы Хуана де ла Косы, что румпель почему-то не повинуется ему с прежней легкостью, будто в него вцепилась чья-то гигантская рука, поднявшаяся со дна морского. Да и само море, казалось, превратилось в какое-то густое вязкое пюре, в котором корабль едва мог двигаться.

Еще не рассвело, а все матросы уже перевесились через борт, пытаясь разглядеть, что происходит. Едва первые лучи солнца коснулись поверхности океана, как матросы издали дружный вздох изумления: на многие мили вокруг простирались бесконечные заросли неведомых растений, волнующихся под водой. Длинные стебли зеленовато-голубого оттенка мало походили на обычные водоросли, скорее напоминая ту склизкую растительность, что покрывает валуны, затопляемые водой во время приливов.

Саргассово море!

Да, это оказалось оно — простирающееся вокруг, сколько хватало взгляда, именно такое, как его описывал старый Васкес де ла Фронтера, и находилось оно как раз в том самом месте, где он и говорил: к северу от пути ветров, дующих строго на юго-запад.

Кто бы теперь усомнился, что это именно Саргассово море, а те высохшие стебли, которые старик бережно хранил, выросли именно здесь?

Кто теперь стал бы отрицать, что они, как слепые котята, угодили в ловушку, от которой он пытался их предостеречь?

— Держать курс на юго-запад, — приказал Хуан де ла Коса. — Будем надеяться, ветер поможет нам выбраться из этой ловушки.

— Сипанго и Катай — на востоке... — последовал неизменный ответ. — Это наверняка лишь чахлая растительность на какой-нибудь голой скале... Бросить лот!

Разумеется, именно Сьенфуэгосу пришлось бросить в воду длинный линь и разматывать его с руки, пытаясь нащупать дно, которого он так и не обнаружил, поскольку оно находилось на глубине в тысячи локтей.

Однако многие на борту ему не поверили и замерли в ожидании, когда корабль налетит на предательский риф, торчащий из воды.

— В эту ночь мы умрем... Мы все умрем!

И снова раздался этот навязчивый стон, как темная змея пожирающая мужество, по кораблю расползся страх, не свойственный настоящим морякам, а скорее тем нищим и голодным, которые увидели в этой экспедиции последнюю возможность сбежать от своих несчастий.

Моряки «Галантной Марии», или «Санта-Марии», как требовал называть корабль адмирал Колумб, а также моряки «Пинты» и «Ниньи», четко делились на две группы, разные по происхождению и поведению: настоящие моряки, для которых это плавание представлялось не более рискованным, чем вечные поиски новых торговых маршрутов, и несчастные бедняки, включая нескольких скрывающихся от закона, для которых путешествие с первого дня стало кошмарным бегством в неизвестность.

Большинству представителей этой группы море всегда представлялось враждебным и опасным, и они постоянно ожидали от него разных ловушек, в особенности от Сумрачного океана, о котором до сих пор слышали лишь кошмарные рассказы про смерть и лишения.

Теперь, когда корабли рискнули забраться так далеко от острова Иерро, эти истории всплыли в их памяти, и люди боялись, что воды внезапно утянут их в бездонную пучину, где морские чудовища величиной с высокие горы пожрут корабли, или они веки вечные будут скитаться по бескрайнему океану, теперь такому тихому и кроткому, и обрекут свои души на бесконечные муки.

И вот они здесь, опутанные клубком морской травы, из которого не в силах выпутаться; увязнув в этом густом вареве, они боролись из последних сил, но водоросли, намертво опутавшие руль, грозили обездвижить корабль навсегда.

— Глубина?

— Дна нет!

Одни и те же слова, вопрос и ответ, с безумной одержимостью повторялись по всему кораблю, от кормы до носа, а затем все глаза устремлялись вверх, на впередсмотрящего, и слышались всё те же слова:

— Сплошные саргассы до самого горизонта!

Ночью с флагманского корабля спустили шлюпки и оставили только минимум парусов. Четыре человека глядели во все глаза и внимательно прислушивались, чтобы вовремя заменить скалы, которые явно должны быть где-то поблизости.

Никто, похоже, не желал признавать доселе неизвестный факт, что эти густые заросли растут прямо в воде, либо поднимаются на тысячи метров со дна пучины.

Дни стали длиннее.

А ночи казались вечными.

Песочные часы перевернулись только сорок восемь раз, но казалось, будто что-то нарочно мешает песку проходить сквозь горлышко, потому что ритм часов совершенно не соответствовал ритму человеческих жизней.

Корабли, казалось, стали вялыми и медлительными, а моряками овладела непобедимая лень. Неудивительно, что они беспрестанно ссорились по самым ничтожным поводам, ведь нервы у всех были на пределе.

Злобному боцману пришлось применить всю свою власть и весь запас бранных слов, а уступчивому Хуану де ла Косе — свою дипломатию, пока адмирал, заперевшись у себя в каюте, снова и снова проверял расчеты и начал уже сомневаться в успехе экспедиции, в котором, по всей видимости, никогда прежде не сомневался. Его вера в то, что земля круглая и можно добраться на восток, отправившись на запад, осталась непоколебимой, но, возможно, он стал опасаться, что непреодолимые препятствия помешают ему продолжить путь.

Тем временем рыжий пастух всё свободное время, когда он не бросал лот или не следил за часами, посвящал учебе, и впервые смог написать собственное имя в тот самый вечер, когда на ванты приземлился наглый альбатрос и начал испражняться прямо на компас.

Откуда он взялся и какого дьявола выбрал именно это место, чтобы справить нужду, когда в его распоряжении были тысячи миль открытого моря? Никто так и не узнал, было ли это случайностью или прицельной меткостью.

Паскуалильо из Небрихи посчитал альбатроса очередным предвестником несчастья, хотя более опытные моряки верили, что таким оригинальным и бесстыдным образом птица поприветствовала их прибытие на землю, находящуюся уже очень близко.

Альбатрос улетел на юго-запад.

Хуан де ла Коса и Педро Алонсо Ниньо увидели в этом несомненный знак, посланный с небес, чтобы привлечь их внимание и указать путь к гнезду этой птицы на берегу, но несмотря на это, курс кораблей остался неизменным. Они, как могли, пробирались по мерзкому супу из кресс-салата, как его остроумно назвал кастилец.

Никто не знал точно, как далеко они заплыли, на какое расстояние удалились от канарских берегов.

Каждый вечер адмирал отмечал в своем дневнике примерное число пройденных лиг, но одновременно с этим в отдельной тетради записывал расстояние в милях, всегда чуть меньше, чем пройдено за день, пытаясь таким образом успокоить команду и заставить ее поверить, что они удалились от побережья на меньшую дистанцию, чем на самом деле. Он хранил это в тайне и рассчитывал открыть лишь тогда, когда они ступят на твердую землю.

Однако были на борту и другие люди, бывалые моряки, способные высчитать скорость кораблей, и адмирал не смог обмануть с помощью этого трюка ни братьев Пинсон, ни Хуана де ла Косу, ни Педро Алонсо Ниньо, хотя при всех они и утверждали, что согласны с расчетами Колумба.

В кубрике часто заходил об этом разговор за игрой в карты или кости, за выпивкой и склоками, но канарец был от всего этого далек, он наслаждался спокойным морем, позабыв о неприятностях первых дней, а легкое покачивание палубы нередко даже казалось ему приятным.

Его главным врагом оставалась скверная пища, ему постоянно приходилось выкручиваться, чтобы добыть немного вонючего плесневелого сыра или сухих фруктов, чтобы потешить желудок, потому что каждый раз, когда он пытался подавить голод склизкой бурдой из бобов, чечевицы или гороха, ему приходилось искать местечко в грязном и всё более многолюдном сортире, возвышающемся на корме.

Однажды в горячий полдень их взорам явился гигантский кит, весь в огромных белых пятнах — совершенно незабываемое зрелище. Он показался из глубин, сплошь покрытый сетью водорослей, придававших ему призрачный вид. В тот же вечер моряки обнаружили, что толстая подушка плавающих на поверхности водорослей сплошь покрыта кишащей массой крошечных крабов.

Должно быть, поблизости рифы.

— Глубина?

— Дна нет!

— Что на горизонте?

— Море спокойно во всех направлениях!

Кто мог объяснить подобные аномалии?

«Пинта», самая быстроходная каравелла из всей флотилии, в дневные часы устремлялась вперед, перемещаясь галсами, чтобы разведать, где кончается это месиво, или хотя бы нет ли поблизости пусть небольшого островка чистой воды; однако к вечеру неизменно возвращалась, снова и снова убеждаясь, что они по-прежнему находятся посреди пустого океана.

Лишь к октябрю они смогли выбраться на чистую воду.

— Прямо по курсу — чистое море!

Крик, раздавшийся на рассвете из гнезда впередсмотрящего, вселил уверенность даже в самых павших духом и внушил надежды пребывающей в унынии команде — некоторые моряки уже начали бормотать, что уж лучше быстрая и достойная смерть, чем эта печальная участь вечно скитаться по бескрайнему морю с тошнотворными водорослями.

Когда, наконец, последние саргассы остались в кильватере и вода радостно запела, ударяясь о форштевень и корпус, моряки оставили позади бесконечный кошмар и с неописуемым счастьем вдохнули полные легкие теплого и полного разных запахов воздуха, который словно рассказывал о других мирах, о неведомых ароматах, об удивительных новых ландшафтах, которые никто еще не посмел осквернить своим присутствием.

Перед носом корабля теперь выпрыгивали из воды косяки крохотных рыбок, а больших и прекрасных рыб, отливающих золотом, удалось без труда поймать (иначе бы они просто разбились о корпус). На ночь пришлось уйти с палубы, потому что обезумевшие летучие рыбы приличного размера устремились на нее, угрожая нанести болезненный удар, а то и оставить без глаза любого, кто по глупой случайности окажется у них на пути.

В этом неизвестном западном краю царил мир и гармония, видимо, сине-зеленая завеса из водорослей служила укрощающим воды барьером и позволяла ветрам нести корабли вперед, как огромных альбатросов.

Теперь уж точно земля должна быть где-то близко.

Все ощущали ее присутствие, словно неуловимый дух возлюбленной, словно давнюю мечту, которая вот-вот осуществится, но она по-прежнему ускользала сквозь пальцы.

Все глаза были прикованы к западу. Все помнили обещание королевы пожаловать шелковый хубон [4] и пожизненную ренту в десять тысяч мараведи [5] тому, кто первый отыщет путь к вожделенным берегам Востока, и теперь сотни бездомных нищих, все имущество которых состояло из старой рубахи и латаных штанов, облизывали губы в предвкушении столь невиданного богатства.

Небо бороздили сотни, даже тысячи птиц, всегда направляясь на юго-запад, будто снова и снова пытаясь указать несчастным созданиям на корабле, которые не могли оторвать ног от изношенной палубы, что долгожданный рай находится слева от них — в четверти румба по левому борту, куда упорно толкал их мягкий ветер.

Но адмирал в своем несокрушимом упрямстве не допускал никаких споров. Он ищет Сипанго, Катай или берега Индии, а его секретные карты и рассказы Марко Поло и многих других путешественников, пытавшихся найти западный путь на Восток, подтверждают, что эти земли находятся на той самой широте.

На бушприт приземлилась удивительная разноцветная птица с сильным загнутым клювом, показывающим, что питается она явно не рыбой, а фруктами и семенами, она издавала такие крики, которые запросто можно было принять за человеческие вопли. Паскуалильо из Небрихи решил ее поймать, но свалился в воду и в награду получил лишь резкую отповедь от сурового боцмана, чуть не оторвавшему юнге ухо, пока вынимал из воды. Болтливая птица улетела, лениво взмахивая крыльями, и те, кому довелось побывать у берегов Гвинеи, уверенно заявили, что подобные птицы в Африке никогда не удаляются далеко от берега.

Но курс остался неизменным, и недовольство росло. Прошел уже целый месяц с тех пор, как за кормой скрылись пики Гомеры, и самые трусливые начали бояться, что, продолжив путь за солнцем, они оставят твердую землю с наветренной стороны лишь по вине упорства непроницаемого иностранца, для которого гораздо больше значили его дурацкие теории, чем судьба людей.

В действительности Колумб был абсолютно уверен, что отыскал морской путь к далекому архипелагу Тысячи островов, о котором столько рассказывали прибывшие с Востока путешественники, и находящегося, согласно его самым надежным картам, к востоку от берегов Индии и Китая. Но он считал, что архипелаг не заслуживает особого внимания, и не желал терять время и задерживаться возле этих островов, всей душой стремясь в сторону мифической империи Великого хана с ее золотыми храмами.

Беда в том, что он представлял себе Землю значительно меньшей ее настоящих размеров; в этом и заключалась главная его ошибка. Согласно его расчетам, держась двадцать четвертого градуса северной широты, они вскоре должны были, оставив с наветренной стороны Гавайский архипелаг, достичь берегов Китая, от которого их отделял лишь остров Формоза.

Впрочем, в этой ошибке не было его вины, поскольку у Колумба не было необходимых данных, с помощью которых он мог бы получить представление об истинных размерах планеты. Тем не менее, эта ошибка переполнила чашу терпения людей, уже имевших несчастье наблюдать целую череду подобных.

— Ты с нами или против нас?

Этот неожиданный вопрос застал врасплох юного Сьенфуэгоса. Он как раз спускался в носовой кубрик, где собирался хорошо провести время за игрой в карты, когда дорогу ему преградили несколько матросов. Выражение их лиц не предвещало ничего хорошего.

Вопрос был вполне конкретным, из тех, с которыми ему часто предстоит сталкиваться на протяжении своей богатой на события жизни. Со временем он поймет, что люди, и в особенности его соотечественники, часто со всей решительностью требуют от собеседников немедленно сделать выбор, не предлагая никаких возможностей для более умеренной или промежуточной позиции.

— О чем идет речь? — спросил он, желая, по крайней мере, знать, что происходит.

— Мы собираемся предъявить адмиралу ультиматум, чтобы он взял курс на юго-запад или вернул нас домой.

— Ничего не понимаю, — озадаченно признался рыжий. — Что за черт... в общем, что такое этот ун... ум... — он вконец растерялся, не в силах выговорить незнакомое слов. — Как там он называется?

— Ультиматум, скотина! — повторил нараспев рулевой, выходец из Сантоньи, которого все называли Кошаком. Мы должны заставить его высадиться на берег. Еще на прошлой неделе мы могли бы ступить на твердую землю, если бы не его ослиное упрямство...

Разозленный астуриец был отчасти прав: ведь, если бы Колумб послушал совета Васкеса де ла Фронтеры или хотя бы самых опытных членов команды, пассаты благополучно доставили бы их к берегам Гваделупы или Мартиники, и тогда бы они не увязли в Саргассовом море; а согласись он отклониться от намеченного курса хотя бы на четверть румба вправо, они могли бы значительно сократить тяжелый путь.

Тем не менее, для канарского козопаса, не имевшего никакого представления об искусстве навигации, и которому было совершенно все равно, куда плыть, раз не в вожделенную Севилью, сама мысль о том, что человеку, пахнущему, как священник, кто-то пытается навязать неверное решение, казалась неуместной, да и просто потерей времени.

— Хватит надо мной насмехаться! — откровенно ответил Сьенфуэгос. — Я сел на этот корабль по ошибке, и мне плевать, куда он направляется.

— Да ты просто осел и позволяешь всем на себе ездить!

Канарец протянул руку и схватил его за шиворот. Ему было всего четырнадцать лет, а рулевой был взрослым мужчиной; тем не менее, Сьенфуэгос оказался вдвое сильнее и, казалось, одним ударом мог сломать ему шею.

— Послушай, Кошак! — сказал он. — Пусть кораблем командуют те, кто действительно знает, как им управлять. Я точно знаю, что, если мы доверимся тебе, ты тут же отправишь всех на дно. Так что оставь меня в покое, или я сломаю тебе хребет!

Это был первый случай, когда пастух Сьенфуэгос, известный также как Гуанче, дал понять, что, несмотря на приветливость, мечтательность и детское личико, не позволит собой понукать и в минуты испытаний обладает твердой волей.

Его крепкие руки вызывали несомненное уважение, и все знали о его ловкости и дьявольской способности управляться с длинной палкой — как для прыжков через пропасть, так и для нападения или защиты.

Борьба и игра с шестом с давних времен были самым распространенным развлечением среди жителей Канарских островов, и пастухи высокогорной Гомеры до сих пор продолжали поддерживать эту традицию, успешно используя свои навыки для самообороны.

И потому никто не осмелился снова возвращаться при нем к теме мятежа, разговоры в кубрике притихли, хотя в воздухе витала напряженность, а недовольство росло, так что даже Хуан де ла Коса озабоченно хмурил брови и вел о чем-то тайные беседы с братьями Пинсон.

Даже одно упоминании о возможном мятеже на кораблях королевского флота вызывало отвращение у испанских капитанов и рулевых, и большинство склонялось к мысли, что лучше всего пресечь бунт в зародыше, повесив десяток зачинщиков, но адмирал, всегда больше опасавшийся встречи с человеческими существами, чем с силами природы, занял примиренческую позицию, преуменьшая значимость протестных настроений.

Поэтому он впервые решил спуститься в разгар дня в носовой кубрик и откровенно поговорить с недовольными в явно бесплодной попытке заразить их своей мечтой, показав, также впервые, те самые секретные карты восточных берегов, с намерением убедить моряков, что до Сипанго и Катая рукой подать.

— Одни слова!

— Слова и обещания!

— Обещания и вранье!

— Он ведет нас на смерть!

— Это плавание в один конец!

— С какой стати ему так поступать? — осведомился канарец. — Он ведь тоже рискует жизнью.

— Из-за ненависти и мести. Хотя он это и отрицает, всем известно, что он еврей, и потопить флот наших королей — это просто способ отомстить за изгнание его народа.

Сьенфуэгосу подобное объяснение показалось несусветной глупостью, но все же он воспользовался возможностью, когда занимался с Луисом де Торресом, чтобы в открытую поинтересоваться:

— Адмирал — тоже обращенный еврей?

Луис покосился на него пронзительным взглядом и угрюмо спросил:

— А тебе-то какое дело? У христиан есть дурная привычка оценивать людей по их вере, а не по способностям, так далеко не уедешь.

— Я не христианин.

— Как это не христианин? — удивился Луис, машинально понизив голос, словно испугавшись, что кто-то подслушивает. — Кто же ты тогда? Еврей или мусульманин?

— Никто. Как-то раз меня хотели крестить, но я сбежал. Моя мать была из гуанчей [6], почти что дикарка, как говорили, думаю, мой отец и не знал, что я родился. Большинство испанцев даже считали, что у гуанчей нет души, и когда захватили Тенерифе, то обращались с ними, как с животными. Так что не знаю, раз уж у меня официально нет души, стоит ли меня крестить?

Услышанное, похоже, произвело на королевского толмача сильное впечатление, и несколько мгновений он это обдумывал, пока, наконец, не заявил со всей серьезностью:

— А ты знаешь, что это самая длинная фраза из тех, что ты до сих пор произносил? И самая разумная. Сдается мне, на самом деле ты не настолько туп, как прикидываешься.

— Для плавания на этом корабле лучше уж слыть глупцом, чем умным. Умников здесь и так слишком много.

— Я сделаю тебя настоящим кабальеро...

— Но я вовсе не желаю становиться кабальеро.

— Послушай меня, дурная твоя голова! — отрезал Луис тоном, не терпящим возражений. — Есть вещи, которых намного легче добиться кабальеро, чем неграмотному пастуху. В том числе и сохранить любовь этой твоей прекрасной виконтессы. Поверь мне, лишь того, что болтается у тебя между ног, для этого недостаточно. Штука, конечно, весьма полезная, но ее одной мало. Нужно кем-то стать.

Луис прекрасно знал, как обращаться со своим юным учеником, понимая, что Ингрид — его слабое место, лишь мысли о ней возвращали канарца к реальности, которая слишком часто казалась ему далекой. Если Луис собирался каким-то образом превратить этот неограненный алмаз, повстречавшийся на его пути, в истинную драгоценность, то лучшим для этого инструментом была нерушимая любовь юноши к прекрасной немке.

— Скоро ты сможешь написать ей письмо, — сказал Луис. — Напишешь, как сильно ее любишь, а также где и когда вы встретитесь.

— Боюсь, это мне мало поможет, — улыбнулся в ответ пастух. — Она ни черта не знает по-испански.

— Так я буду для тебя переводить.

— Лучше вы сами и пишите, тогда мне не придется учиться.

Вместо ответа он получил лишь подзатыльник и приказ переписать в этот день вчетверо больше букв, и потому Сьенфуэгосу пришлось найти укромный уголок в трюме и исполнить наказание, полностью позабыв обо всех остальных проблемах.

На заре следующего дня он проснулся при звуках отдаленной канонады — с «Ниньи», идущей впереди, известили о том, что впередсмотрящий заметил землю, и поблагодарили за благую весть небеса громкой стрельбой. Моряки пали ниц и молились, но через несколько часов сладостное обещание земли оказалось лишь темной тучей, хранившей в своем чреве только воду, намочившую палубы.

Между тем, море стало приносить долгожданные признаки близкого берега в виде листьев, веток и даже целых стволов мангровых деревьев, судя по всему, совсем недавно вырванных из земли. На иных стволах были даже выжжены какие-то неведомые знаки, которые могла оставить лишь рука человека.

Надежда преисполнила измученные сердца.

Мрачные предвестники смерти, катастрофы и мятежа исчезли, и вновь всех стало заботить лишь, кому достанется слава первым возвестить о берегах Сипанго и доведется стать хозяином шелкового хубона и пожизненной ренты.

В воскресенье, седьмого октября, в тот день, когда на «Нинье» по ошибке выстрелили из бомбарды, Хуан де ла Коса впервые посетовал на то, что на борту не священника, чтобы отслужить мессу. Он был убежден, что этой простой церемонии оказалось бы достаточно, чтобы небеса проявили благосклонность. Многие считали отсутствие священника происками адмирала, обращенного еврея, предпочитавшего не разделять с церковью честь впервые ступить на восточные берега, либо он боялся, что церковь тут же начнет с излишним рвением обращать в христианство язычников Сипанго и Катая.

Вечером в четверг, одиннадцатого октября, моряки услышали над головами шелест крыльев целой стаи птиц, а незадолго до полуночи Сьенфуэгос поднялся на ют, чтобы поговорить с Луисом де Торресом, который никак не мог заснуть.

— Я чую землю. Уверен, она находится точно перед нами, в четверти румба по левому борту. Если я замечу землю, адмирал наградит меня шелковым хубоном и десятью тысячами мараведи?

Луис посмотрел на него, снял с пояса тяжелый кошель, с которым никогда не расставался, и со звоном потряс им перед носом Сьенфуэгоса.

— Ну, если ты лишь чуешь запах земли, то тебе придется довольствоваться лишь звоном монет, парень, — ответил он насмешливо. — Твоя наивность прямо-таки поражает! Королевский указ гласит, что награду получит тот, кто первым ступит на берега восточных земель. Ни о каких запахах там не упоминалось.

Несмотря на суровый ответ, канарец не смыкал глаз и не терял надежды, пока не задремал от усталости после утомительного дня, но спал он недолго, лишь до того мгновения, когда примерно в два часа ночи тишину прорезал зычный и радостный голос впередсмотрящего с «Пинты», которого все звали Родриго из Трианы, хотя вряд ли имя было настоящим.

— Земля! Земля в четверти румба по левому борту!

Его превосходительство Христофор Колумб, который в это мгновение получил славный титул адмирала Моря-Океана и вице-короля Индий, тут же возликовал.

— Три часа назад я заметил в том направлении свет, — вскричал он. — Я сообщил об этом дону Педро Гутьересу, а раз так, то вознаграждение причитается мне самому.

Легенда гласит, что безуспешно пытаясь отстоять свои попранные права на награду, Родриго из Трианы решил уехать в Алжир, отречься от своей страны и религии и принять ислам, посвятив остаток жизни жестокой борьбе с теми, кто свершил чудовищную несправедливость, возмутившую и остальную команду.

— Увидеть свет — это то же самое, что почуять землю, — чуть позже заявил Сьенфуэгос. — И посему адмирал может насладиться блеском монеты. Но у меня болит душа (если она, конечно, у меня есть), когда я понимаю, что законы, даже те, которые ввели сами короли, не одинаковы для всех.

— Распоряжается всегда начальство, — безрадостно ответил Луис. — Выучи урок и запомни то, что я всегда тебе твердил — как важно стать кем-то значительным. Все остальные — просто дерьмо.

Там и впрямь была земля.

Это оказался остров с низкими берегами из белого песка, с прозрачными водами и джунглями с яркой и пышной зеленью, настолько похожий на рай, что сложно и представить. Он пах цветами и тысячами неизвестных ароматов, был теплым и гостеприимным, спокойным и приветливым, превосходил все самые смелые мечты — превосходный финал для самого авантюрного и несовершенного путешествия всех времен.

— Сан-Сальвадор!

Таким именем его нарек адмирал, с этого мгновения обладающий правом называть все новые земли. Он стал вице-королем и непререкаемым властителем всех земель, которые они откроют.

Едва на горизонте забрезжили первые лучи солнца, они бросили якорь в тихой бухточке, под защитой прекрасных коралловых рифов, и вскоре две шлюпки с «Санта-Марии» и по одной с двух других каравелл медленно погребли в сторону песчаного берега, где их уже дожидался с десяток совершенно нагих туземцев, зачарованно глазеющих на огромные плавучие дома, вдруг появившиеся в этих спокойных водах.

Это был исторический момент, конец одной эпохи и начало совершенно другой, но юный Сьенфуэгос, гребущий перед Луисом де Торресом, который настоял, чтобы канарец поехал, похоже, не понимал, что является свидетелем самых важных событий своего времени, потому что все его внимание, как и большинства моряков, было приковано к вздымающейся груди и ритмичной походке прекрасной девушки, с искренней улыбкой направившейся к кромке воды. У нее были длинные черные волосы, большие темные глаза и такая же белая, как у настоящих канарцев, кожа.

— Мать честная! — воскликнул возбужденный Кошак. — Вот это девка! А титьки-то какие!

Юнги спрыгнули в воду и вытолкнули лодку на песок, чтобы ни адмирал, ни капитаны с рулевыми, нарядившиеся в лучшую одежду, не промокли, и канарец, заглядевшийся на стоящую так близко прекрасную туземку, не заметил, как тяжелое весло выскочило из уключины и стукнуло его прямо в живот. Он выругался.

— Вот дерьмо! Не с той ноги я ступил на Сипанго.

Девушка одарила его широчайшей улыбкой, но почти в тот же миг выражение ее лица изменилась — она увидела, что большинство странных существ, закутанных в тяжелые цветастые тряпки, воткнули в песок свои крикливые знамена, немедленно упали на колени и стали бубнить монотонный напев, явно магический.

Состоялась длинная, скучнейшая и утомительная церемония, во время которой дон Христофор Колумб настоял, чтобы главный писец флота, Родриго де Эскобедо, в точности записал все действия и слова, а Колумб вступил во владение новыми землями от имени королей Испании. После чего толмач Луис де Торрес приблизился к группе туземцев и попытался с помощью известных ему языков выяснить название острова и не находится ли он поблизости от Сипанго или Катая.

Через некоторое время он вернулся, признав поражение.

— Невозможно! — сказал он. — Они не понимают ни арабский, ни арамейский, ни латынь, ни халдейский. Ни один язык!

— Марко Поло заверял, что народ в Сипанго и Катае желтокож и имеет раскосые глаза, так что эти, с кожей медного цвета и круглыми глазами, наверняка индейцы. Попробуйте хотя бы узнать, как называется остров.

Луис де Торрес снова долго беседовал с туземцами, хотя разговор по большей части состоял из гримас и жестов, а не из слов, пока, по-видимому устав от этой трескотни, самый смекалистый из индейцев не ткнул себя в грудь, после чего обвел руками все вокруг.

— Гуанахани! — устало воскликнул он. — Гуанахани!

— Ясно... Значит, Гуанахани, — сдался Луис де Торрес. — Остров называется Гуанахани.

— Да какая разница, как он называется? — возмутился кто-то, возможно, Хуан де ла Коса. — Главное, что мы пересекли океан, и эти люди производят впечатление самых миролюбивых и дружелюбных. А если сомневаетесь, спросите у Гуанче.

И действительно. Сьенфуэгос, похоже, уже наладил теплые отношения с прекрасной грудастой девушкой, в особенности ей хотелось стянуть с него панталоны и посмотреть, что скрывается у него сзади, пониже спины.

Парнишка оборонялся изо всех сил, и эта сцена вызвала столько смеха и шума, что Луис де Торрес решил вмешаться.

— Можно узнать, что ты вытворяешь, черт тебя подери? — спросил он. — Имей уважение.

— Простите, сеньор! — робко ответил канарец. — Но подозреваю, что эти люди считают, будто мы одеты, чтобы скрыть хвосты, и эта сумасшедшая пытается в этом убедиться.

— Хвосты? — удивился Луис. — Что еще за глупость?

— Видать, придумал какой-то из этих остряков. Простите, сеньор, но они, похоже, над нами смеются.

— Потому что мы и впрямь красавцы — Толмач задумался на несколько секунд и сказал: — Ну ладно! Иди вон за те кусты и покажи, что никакого хвоста у тебя нет. Не стоит показывать задницу при всем честном народе, едва ступил на землю.

Парень охотно поспешил выполнить приказ, и через некоторое время прекрасная туземка вернулась и сообщила своим соплеменникам, что удивительные чужеземцы не прячут под теплыми одеждами обезьяньи хвостики — судя по ее опыту, то, что под ними скрывалось, оказалось куда более приятным.

Узнав, что из себя представляют неожиданные гости, туземцы успокоились, схватили с лодок большие бочки и повели испанцев по узкой тропке к прекрасному озеру, где моряки смогли пополнить запасы чистейшей пресной водой.

Сьенфуэгос и его спутники двинулись дальше, завороженные красотой этих мест, многообразием всевозможной растительности, деревьев и цветов, среди которых особенно выделялись разноцветные орхидеи с воздушными корнями, напоминающими длинные женские волосы. Цветы настолько яркие и великолепные, что трудно было поверить, будто они живые, а не нарисованные. Все чаще испанцы завороженно останавливались, чтобы полюбоваться полетом крошечных колибри с алыми крылышками, зависающими над желтыми цветами. Моряки не могли понять — то ли это крошечные птички, то ли гигантские насекомые.

Птиц было такое множество, и они были столь разнообразны, а их многоголосый хор звучал так оглушительно, что людям казалось, будто они вот-вот оглохнут. Птичий хор заглушал даже смех и веселые голоса индейцев, похоже, ощущающих себя счастливейшими созданиями на свете, так они радовались прибытию великолепных и непостижимых «людей издалека».

Время от времени кто-нибудь из индейцев скрывался в чаще в компании с женщиной, и это, похоже, совершенно не смущало их соплеменников. Моряков, уже больше месяца не ступавших на землю, вдохновила подобная традиция, они провожали парочки улыбками и пикантными комментариями.

— Вот это жизнь!

— Благослови Господь адмирала, за то что привел нас в рай!

— Меня отсюда никакими пинками не выгонишь!

Сварливый Кошак фыркнул в рукав.

— Сантонья? — воскликнул он. — На-ка, выкуси! Ноги моей там больше не будет!

Это были незабываемые дни, удивительные для людей, не помнящих ничего, кроме голода, холода и лишений, впервые в жизни они почувствовали себя по-настоящему свободными, не ограниченными ханжескими правилами поведения. Они наслаждались самыми сладкими плодами природы и самыми непосредственными созданиями на земле.

Лишь на юте «Санта-Марии» Европа выглядела близкой, лишь в темной каюте адмирала не сдавали позиций амбиции и прежние правила игры, лишь в голове и сердце нового вице-короля разгоралось желание снова выйти в море на поиски Сипанго.