20

Уэсли высадил меня у входа в церковь, выстроенную из бутового камня. Служба еще не началась, но прихожане уже собирались. Они выходили из машин и, щурясь на солнце, пересчитывали своих отпрысков. Громко хлопали дверцы автомобилей, скопившихся на узкой улочке. Идя по мощеной дорожке, которая огибала церковь слева и вела на кладбище, я чувствовала спиной любопытствующие взгляды.

Утро выдалось морозным. Прозрачные солнечные лучи хоть и слепили глаза, едва ощущались кожей, словно тончайшая ткань. Я толкнула заржавленную створку — кованые ворота погоста служили скорее для солидности и не остановили бы никого, кто пожелал бы войти, а удерживать тех, кто находился внутри, было и вовсе ни к чему. Холодно сверкали на солнце свежие гранитные обелиски, а старые, покосившиеся в разные стороны, поднимались из могильных ртов иссохшими языками. Те, что лежали здесь, тоже могли говорить. Мы слышим мертвых всякий раз, как вспоминаем о них. Я шла к тому углу кладбища, где покоилась Эмили, и подмерзшая земля легонько похрустывала у меня под ногами. Красная глина на могиле, вскрытой и засыпанной вновь, зияла кровоточащей раной. На глаза у меня навернулись слезы, когда я вновь увидела прекрасного ангелочка и печальную эпитафию:

Теперь эти строки Эмили Дикинсон несли для меня совсем иной смысл. Я взглянула на них по-другому после тою, что мне стало известно о женщине, выбравшей их. «Моя» — вот что теперь бросилось мне в глаза. Эмили не имела права на собственную жизнь — ей предназначалась роль придатка своей безумной матери, страдавшей неутолимой жаждой ублаготворения собственного «я».

Эмили, как и все прочие, была всего лишь пешкой в ее игре. Дениза относилась к людям как к куклам. Куклу можно одеть или раздеть, можно прижать к груди, а можно оторвать ей голову. Мне вспомнился ее дом, все эти кружавчики и рюшечки, цветочки на обоях. Она оставалась маленькой девочкой, которая страстно желала внимания окружающих и с годами научилась привлекать его к себе. Она разрушала все, к чему прикасалась, а затем рыдала на теплой груди сострадательного мира. «Бедная, несчастная Дениза», — приговаривали все, не видя за обликом убитой горем матери чудовище с окровавленными клыками.

Из могильного холма поднимались тоненькие ледяные столбики. Я не знала точно, как они образовались — наверное, в плотной глинистой почве влага замерзала и выталкивалась на поверхность. Как будто душа Эмили, пытаясь воспрянуть из земли, застыла на морозе и теперь переливалась в солнечных лучах кристаллами чистейшего хрусталя. С вдруг охватившей меня скорбью я поняла, что любила эту маленькую девочку, которую не знала при жизни. Она могла быть такой же, как Люси, а, может быть, Люси могла стать такой, как она. Ни та ни другая не знали настоящей материнской любви и заботы. Одна из них уже отправилась на небеса. Другая пока избежала такой участи. Преклонив колена, я произнесла молитву и с тяжелым вздохом отправилась в церковь.

К началу службы я опоздала — внутри уже играл орган, и паства пела «Благодатную скалу». Я постаралась как можно незаметнее устроиться в задних рядах, но все равно в мою сторону повернулось несколько голов. Заметить постороннего не составляло труда — здесь редко появлялся кто-то чужой. Служба продолжалась. Крестясь после молитвы, я заметила, что сидевший неподалеку мальчик не сводит с меня любопытных глаз. Его сестра в это время увлеченно рисовала что-то в сборнике гимнов.

Преподобному Карру очень подходило его имя. Острым носом и черным одеянием он и впрямь походил на ворона. Во время самых волнующих моментов проповеди он воздевал свои руки-крылья, и казалось, что он и впрямь вот-вот вознесется к небесам. Солнце проливалось внутрь сквозь витражные стекла с изображением чудес Христовых, и в камнях пола и стен золотой пылью сверкали блестки слюды.

Пришло время причастия, и мы запели «Таков как есмь». Я следила, что делают другие, чтобы не ошибиться во время церемонии. Выстраиваться в очередь за облаткой и глотком церковного вина никто не стал. По рядам бесшумно прошли служители, раздавая крошечные стаканчики виноградного сока и маленькие сухие хлебцы. Я взяла протянутую мне порцию. Все пропели благодарственную молитву и сразу вслед за этим начали расходиться. Я не торопилась. Дождавшись, пока священник, попрощавшись у дверей с каждым из прихожан, останется один, я подошла к нему.

— Благодарю за содержательную проповедь, преподобный Карр, — сказала я. — Мне всегда нравилась притча о друге, просящем хлеба^[24].

— Да, она очень поучительна. Я часто рассказываю ее своим детям. — Он улыбнулся, пожимая мне руку.

— Думаю, всем нам полезно было ее услышать, — согласилась я.

— Я рад видеть вас сегодня с нами. Если я правильно понимаю, вы медик из ФБР. Вас как-то показывали в новостях.

— Меня зовут доктор Скарпетта, — представилась я. — Не могли бы вы указать мне Роба Келси? Он ведь еще не ушел, я надеюсь?

— Нет-нет, — как я и ожидала, ответил преподобный. — Роб помогал с причастием и сейчас скорее всего убирает все принадлежности. — Он оглянулся в сторону алтаря.

— Я поищу его, вы не возражаете? — спросила я.

— Ни в малейшей степени. И я хотел сказать вам… — На его лице отразилась грусть. — Мы очень ценим все ваши усилия. То, что произошло, изменило всех нас. — Он покачал головой. — Несчастная, несчастная мать. Другая на ее месте стала бы роптать против Господа, но только не она. Нет, мэм, только не Дениза. Каждое воскресенье она в церкви. Не много я знаю столь же достойных христиан.

— Она и сегодня была здесь? — спросила я, чувствуя, как по спине ползут мурашки.

— Да, она, как обычно, пела в хоре.

Я не видела ее. Да и вряд ли бы могла — на службе присутствовало человек двести, а хор к тому же еще и располагался на балконе позади скамьи, на которой я сидела.

Роб Келси-младший оказался жилистым мужчиной за пятьдесят в дешевом синем костюме в полоску. Он ходил по рядам, собирая с подставок стаканчики для причастия. Я представилась, очень опасаясь его встревожить, но его, по-видимому, непросто было застать врасплох. Усевшись рядом со мной на скамью, он задумчиво теребил мочку уха, пока я излагала ему суть дела.

— Все верно, — проговорил он таким тягучим голосом, какого я еще не слышала ни от одного каролинца. — Папаша мой всю жизнь на той фабрике проработал. Когда на пенсию уходил, ему телевизор подарили, цветной, да еще золотую булавку для галстука, солидную такую.

— Он, должно быть, был отличным начальником цеха, — сказала я.

— Само собой. Правда, стал он им не сразу. Раньше работал главным контролером по упаковке, а сначала и вовсе простым упаковщиком.

— А чем конкретно он занимался? На должности упаковщика, например?

— Ну, смотрел, значит, чтобы рулоны как следует в коробку легли, а со временем его над другими упаковщиками поставили, приглядывать, как они свою работу выполняют.

— Понятно. А вы не припоминаете — на фабрике не выпускали клейкую ленту ярко-оранжевого цвета?

Роб Келси нахмурил лоб под короткими, ежиком, волосами и сощурил темно-карие глаза, припоминая. Вдруг лицо его просветлело.

— Да, точно. Помню такую, уж больно необычный был цвет. Ни раньше, ни после такую уж не делали. Для тюрьмы какой-то, кажись.

— Верно, — подтвердила я. — А не могли рулон-другой оказаться в этом районе? В смысле у кого-то из местных жителей.

— Ну, вообще-то такое не положено, но иногда бывают возвраты и прочее. Если лента оказалась с небольшим браком, к примеру.

Я вспомнила о жирных следах по краям ленты, которой связывали миссис Стайнер и ее дочь. Возможно, лента попала в механизм или испачкалась как-то еще.

— И такие изделия, не прошедшие проверку, — подхватила я, — может взять или купить по сниженной цене кто-то из работников.

Келси молчал. Кажется, мои слова его слегка смутили.

— Мистер Келси, вы не знаете, кому ваш отец давал оранжевую ленту? — спросила я.

— Тут мне только один человек на ум приходит, Джейк Уиллер. Правда, он помер, да давненько уж. А так он прачечной владел, недалеко от мелочного магазинчика Мака. И еще вроде аптека на углу тоже его была.

— Почему вы думаете, что ваш отец дал рулон именно ему?

— Понимаете, Джейк любил на охоту ходить. Да только папаша завсегда говорил — тот так трясется, как бы его самого в кустах за индюшку не приняли и не подстрелили, что ни один нормальный человек с ним сроду не пойдет…

Я промолчала, не понимая, к чему он клонит.

— Уж такой он, елки зеленые, шум поднимал, а в засаде когда сидел, так обязательно чего-нибудь блескучее на себя напяливал. В общем, всех охотников он так распугал, а сам навряд хоть что-нибудь крупнее белки когда подстрелил.

— Но при чем тут лента?

— Да я думаю, батя ему в шутку ее подарил. Типа чтобы он ружье ей заматывал или на себя налеплял, — ухмыльнулся Келси. Я заметила, что у него не хватает нескольких зубов.

— А где этот самый Джейк жил? — спросила я.

— Рядом с Пайн-Лодж. Почитай, на полдороге от городского центра до Монтрита.

— Не мог он отдать рулон еще кому-то?

Келси нахмурил брови и уставился на поднос со стаканчиками, который по-прежнему держал в руках.

— Может, — продолжала я, — кто-то с ним все-таки охотился, и ему тоже могла пригодиться такая лента?

— Ну, точно-то я не знаю, передавал он его кому или нет, но вот с кем он дружил, так это с Чаком Стайнером. Они каждый сезон вместе на охоту ходили, все медведя хотели выследить. Мы-то все думали — не приведи Господь, чтоб он и впрямь им попался. Да и что за радость гризли повстречать? Даже и застрелишь — что с ним по-том-то делать, кроме как шкуру снять да на пол постелить? Есть-то кто же его станет — разве что какой-ни-будь Ястребиный Глаз с Чингачгуком, да и то если только с голоду будут помирать.

— Чак Стайнер — это покойный муж Денизы Стайнер? — спросила я, ничем не выдав охватившего меня волнения.

— Ее самой. Отличный был человек. Мы просто в себя не могли прийти, когда он умер. Знать бы, что у него сердце больное… Мы бы уж его оберегали, что ли, чтобы переживал поменьше.

— Так он тоже охотился? — продолжала выспрашивать я.

— Да, еще как. Я вместе с ним и Джейком не раз хаживал. Они любили по лесу бродить. Я им все говорил — съездить бы вам в Афирку, вот там, говорят, охота так охота. У меня у самого-то, по правде, рука на какую-нибудь козявку вроде палочника и то не поднимется.

— Если вы имеете в виду богомола, то в него действительно стрелять не стоит — плохая примета.

— Не, это не одно и то же, — уверенно возразил он. — Богомол — совсем другое дело. Но тут я с вами согласен, мэм. Не люблю я, когда живых тварей зазря убивают.

— Мистер Келси, а вы хорошо знали Чака Стайнера?

— Ну, на охоту вот вместе ходили да в церкви видались.

— Он ведь был учителем?

— Да, учил детишек Библии в частной школе. Были бы у меня деньги, я бы тоже сына туда отдал.

— Что еще вы можете о нем рассказать?

— Знаю, что с женой он познакомился в Калифорнии — он там в армии служил.

— А он не упоминал при вас о ребенке, которого они потеряли? Девочка по имени Мэри-Джо, которая родилась, по-видимому, еще там, в Калифорнии?

— Да нет. — Мои слова его явно удивили. — Я-то всегда думал, что Эмили у них единственная. Так они и еще одну малютку потеряли? Ох ты ж Боже… — На его лице отразилось искреннее огорчение.

— А что было после того, как они уехали из Калифорнии? — продолжала спрашивать я. — Вы не знаете?

— Поселились здесь. Ему там, на Западе, не нравилось, а сюда он часто приезжал еще мальчишкой на каникулы, вместе с родителями. Они обычно занимали домик на горе Грейбирд.

— Где она находится?

— В Монтрите — ну, знаете, там еще Билли Грэм живет. Сейчас-то, правда, преподобного здесь нечасто встретишь, но вот его жену я видал. — Он на секунду остановился. — А про Зельду Фицджеральд^[25] вы слыхали? Ну, что она в местной больнице сгорела?

— Да, это мне известно, — ответила я.

— Чак еще отлично часы чинил. Вроде как хобби у него такое было, но так он в этом деле поднаторел, что его даже в Билтмор-хаус^[26] звали все тамошние часы ремонтировать.

— А где он занимался ремонтом?

— Ну, те, что в Билтмор-хаусе, понятное дело, там же и чинил. А так ему их прямо домой несли со всей округи. Он у себя в подвале целую мастерскую устроил.

Мистер Келси мог, видимо, разглагольствовать целый день, и я постаралась как можно деликатнее положить конец нашему разговору. Выйдя из церкви, я позвонила с сотового и оставила на пейджере Уэсли сообщение — полицейский код 10–25, что означало «Встреть меня». Место он знал. Я подумывала, не вернуться ли внутрь, чтобы не стоять на холоде, как вдруг из разговоров людей, продолжавших подвое, по трое покидать здание, я поняла, что это расходятся те, кто пел в хоре. Я запаниковала, вспомнив о Денизе Стайнер, и в этот самый момент она появилась в дверях и улыбнулась мне.

— Рада вас видеть, — приветливо сказала она. Глаза ее оставались холодными как лед.

— Доброе утро, миссис Стайнер, — ответила я. — Капитан Марино с вами?

— Он католик.

На Денизе было черное шерстяное пальто, доходившее до верха черных туфель. Руки обтягивали черные лайковые перчатки. Никакого макияжа — она лишь слегка подкрасила свои чувственные губы. Вьющиеся волосы медового цвета свободно ниспадали на плечи. Ее холодная красота как нельзя лучше подходила к нынешней погоде. И как только я могла чувствовать к ней жалость и верить в ее боль?

— А вас что привело в нашу церковь? — спросила она. — Ведь в Эшвилле есть католический храм.

«Что еще ей известно обо мне? — подумала я. — Насколько Марино был с ней откровенен?»

— Я приходила почтить память вашей дочери, — ответила я, смотря ей в глаза.

— Что ж, очень мило с вашей стороны. — Она продолжала улыбаться, не отводя взгляда.

— Очень удачно, что мы встретились, — произнесла я. — Мне нужно задать вам несколько вопросов. Сейчас вам будет удобно?

— Прямо здесь?

— Я предпочла бы у вас дома.

— У меня только сандвичи на обед. Пит пытается сбросить вес, а готовить для себя одной не хочется.

— Еда меня не интересует. — Я уже практически не скрывала своих эмоций и не старалась смягчить выражение на своем лице. Эта тварь пыталась убить меня и едва не убила мою племянницу.

— Тогда приезжайте, пожалуйста.

— Можно отправиться с вами? У меня сейчас нет машины.

Мне было просто необходимо увидеть ее автомобиль.

— Моя тоже в мастерской.

— Как же так? Насколько я помню, она совсем новая. — Будь у меня вместо глаз лазеры, мой взгляд уже прожег бы ее насквозь.

— Боюсь, мне попалась бракованная — заглохла прямо на дороге, в другом штате. Пришлось оставить ее в ближайшем салоне. А в церковь меня соседка подвезла. Если хотите, можете тоже поехать с нами. Она дожидается в машине.

Мы спустились по лестнице к тропинке и вышли на стоянку, где еще оставалось несколько машин. Одна-две как раз отъезжали. Соседкой Денизы оказалась старушка в розовой шляпке-«таблетке» и со слуховым аппаратом. Она ждала нас за рулем древнего белого «бьюика». Внутри немилосердно жарила печка и играла музыка в стиле госпел. Миссис Стайнер предложила мне сесть вперед, но я отказалась — не хватало еще, чтобы она оказалась у меня за спиной. Я хотела, чтобы Дениза все время оставалась у меня на виду. Я пожалела, что не взяла с собой «кольт», решив, что в церкви оружие неуместно. Подобного развития ситуации я не предвидела.

Впереди миссис Стайнер с соседкой болтали о чем-то, а я молча сидела сзади. Поездка заняла всего несколько минут. Вскоре мы оказались у ее дома, и я заметила машину Марино на том же самом месте, где видела ее вчера вечером, когда мы с Уэсли медленно проезжали мимо. Как-то мы с ним встретимся? Что ему сказать? И как поведет себя он?

Миссис Стайнер открыла дверь. Мы вошли в прихожую, и я заметила на столике ключи от машины Марино и от его номера в мотеле, лежащие в декоративной тарелочке.

— А где капитан Марино? — спросила я.

— Наверху, спит. — Она стянула перчатки. — Ему с вечера что-то нездоровится. У нас тут какой-то вирус ходит.

Дениза расстегнула пальто и слегка передернула плечами, сбрасывая его. При этом она чуть скосила глаза в сторону — видимо, она привыкла давать окружающим возможность оценить ее высокую грудь, которую не могло скрыть даже самое скромное одеяние. Язык ее тела был языком обольщения, и сейчас он о многом говорил мне. Она дразнила меня, но не так, как дразнила бы мужчину, а выставляя напоказ свое превосходство. В других женщинах она видела соперниц, и это еще больше прояснило для меня ее отношение к дочери.

— Мне, наверное, стоит заглянуть к нему, — сказала я.

— Ему нужно просто поспать. Я отнесу ему горячего чаю и тут же вернусь к вам. Пожалуйста, располагайтесь в гостиной. Что вы будете — чай, кофе?

— Ничего, спасибо, — отказалась я.

Тишина, стоявшая в доме, пробудила у меня нехорошие предчувствия. Едва услышав, как миссис Стайнер поднимается по лестнице, я, оглядевшись вокруг, прокралась в прихожую, сунула ключи от машины Марино в карман и прошла в кухню, где слева от раковины находилась дверь во двор, а напротив — другая, запертая на засов. Я отодвинула засов и повернула ручку двери.

Дохнувший изнутри холодный затхлый воздух подтвердил, что дверь ведет в подвал. Я пошарила по стене, нащупала выключатель и щелкнула им. В свете лампочки появились деревянные ступеньки, выкрашенные в темно-красный цвет. Узнать, что там, внизу, было необходимо, и меня не останавливал даже страх, что Дениза Стайнер застанет меня здесь. Сердце стучало в груди, готовое вот-вот выскочить наружу.

Стол, за которым работал Чак Стайнер, все еще стоял здесь, заваленный инструментами и разобранными механизмами. Стрелки на циферблате старых часов замерли на одном месте. Там и тут на столешнице и на бетонном полу вперемешку с проволокой, маленькими гвоздиками и винтиками валялись кусочки «флоридской пробки» с оттисками мелких деталек, некогда закрепленных на пробковых щитках для устранения лишней смазки. Выпотрошенные корпуса высоких напольных часов застыли в тени безмолвным караулом. По углам я заметила несколько древних радиоприемников и телевизоров и разномастную мебель, покрытую толстым слоем пыли.

На стене, сложенной из белых шлакоблоков, виднелась длинная доска со штырями, с которых свисали аккуратные мотки электропроводки и веревок различной толщины. Я вдруг вспомнила бесчисленные макраме, покрывавшие мебель в комнатах надо мной, замысловатое кружево переплетенных шнуров на подлокотниках и спинках стульев и кресел, горшки с цветами, подвешенные к крюкам в потолке. Висельная петля, снятая с шеи Макса Фергюсона, отчетливо встала у меня перед глазами. Теперь, оглядываясь назад, я просто не могла понять, как никому и в голову не пришло осмотреть этот подвал. В то самое время, когда полиция повсюду искала девочку, она наверняка находилась здесь, совсем рядом.

Я дернула за шнурок, но свет не включился — перегорела лампочка, а фонарик я с собой опять не захватила. Сердце колотилось так сильно, что я почти задыхалась, хотя в полутьме двигалась медленно. У поленницы дров, сваленных у стены и затянутых паутиной, я нашла еще один выход наружу, а рядом с водонагревателем располагалась дверь в ванную, совмещенную с туалетом. Я зажгла внутри свет и осмотрелась.

Видавшая виды белая сантехника была заляпана краской. Застоявшаяся вода оставила ржавые потеки в унитазе. В раковине лежала засохшая кисть с торчащей в разные стороны щетиной, похожая на растопыренную ладонь. Я заглянула в ванну. Со дна на меня смотрел профиль Джорджа Вашингтона на четвертаке, а вокруг слива виднелись следы крови. Я попятилась, как вдруг наверху хлопнула дверь, и послышался звук задвинувшегося засова. Дениза Стайнер заперла меня в подвале.

Я рванулась в одну сторону, в другую, озираясь по сторонам и пытаясь сообразить, что делать. Метнувшись к двери у поленницы, я повернула фиксатор на ручке, сдернула цепочку и внезапно оказалась на залитом солнцем заднем дворе. Я не видела и не слышала Денизу, но знала, что она за мной наблюдает: она должна была предугадать, что я покину подвал этим путем. Со все возрастающим ужасом я сообразила: миссис Стайнер вовсе не пыталась поймать меня в ловушку, а всего лишь хотела отрезать меня от остальной части дома, не дать мне вернуться туда.

Я вспомнила о Марино и рванула за угол, к подъездной дорожке. Руки у меня так тряслись, что я едва смогла достать ключи из кармана и открыть его отполированный до блеска «шевроле». Винчестер лежал на своем обычном месте — под передним сиденьем.

Сжимая в руках холодную как лед нержавеющую сталь, я, так и оставив дверцу распахнутой, кинулась к дому. Как я и боялась, дверь оказалась заперта, но по сторонам от нее находились стеклянные панели. Удар прикладом — и стекло вылетело, усыпав градом осколков коврик в прихожей. Обернув руку шарфом, я осторожно просунула ее внутрь и повернула замок. Я бежала вверх по ступенькам, не понимая, я это бегу или кто-то другой. Мой мозг будто отключился, и я действовала как робот. Вспомнив, в какой комнате вчера горел свет, я свернула в ту сторону и рванула закрытую дверь.

Дениза безмятежно сидела на кровати, а рядом лежал Марино с пластиковым пакетом для мусора на голове, крепко затянутым вокруг шеи клейкой лентой. Мы обе действовали одновременно. Я спустила предохранитель и передернула затвор. Миссис Стайнер схватила со столика пистолет Марино и вскочила с кровати. Стволы поднялись разом, но я оказалась быстрее. Оглушительный выстрел снес ее словно ураганом, швырнув на стену, а я перезаряжала и стреляла снова, и снова, и снова, и снова.

Дениза Стайнер сползла на пол, оставляя кровавые полосы на обоях в цветочек. Дым и копоть от сгоревшего пороха наполняли комнату. Я разорвала пакет на голове Марино. Пит весь посинел, пульс на шее не прощупывался. Резким ударом по грудине я попыталась запустить сердце, потом выдула ему в рот воздух и начала непрямой массаж сердца. После четвертого нажатия Марино захрипел и начал дышать самостоятельно.

Схватив телефон, я набрала Службу спасения и закричала в трубку, как в рацию:

— Полицейский в опасности! Полицейский в опасности! Пришлите «скорую»!

— Мэм, где вы находитесь?

Я понятия не имела об адресе дома.

— Дом Стайнеров! Быстрее! — Я бросила трубку, и она осталась раскачиваться, свисая на шнуре.

Я попыталась усадить Марино на постели, но он был слишком тяжел для меня.

— Давай же! Давай!

Повернув его голову набок и выдвинув челюсть, чтобы не западал язык, я огляделась по сторонам, пытаясь понять, давала ли Дениза ему какие-то лекарства. На прикроватном столике стояли пустые стаканы, от которых пахло бурбоном. Я застыла в каком-то оцепенении, уставившись на труп. Кровь и мозги были повсюду. Меня вдруг начали сотрясать страшные конвульсии, словно предсмертная агония охватила все тело. Дениза Стайнер полусидела, привалившись к стене, а вокруг растекалась багрово-красная лужа. Весь ее траурный наряд был изрешечен и насквозь пропитался кровью. Из головы, безжизненно свисавшей на сторону, тоже капала кровь.

Наконец послышался вой сирен, и прошла еще, кажется, целая вечность, прежде чем раздался топот множества ног, взбегавших по лестнице, и стук раскладываемых носилок. Потом вдруг откуда-то появился Уэсли, крепко обнял меня и прижимал к себе, пока люди в комбинезонах хлопотали вокруг Марино. За окном метались красные и синие огни мигалок, и я поняла, что пули выбили стекло. С улицы тянуло холодом. Сквозняк развевал забрызганные кровью шторы с воздушными шариками, весело летевшими в бледно-желтом небе. Я взглянула на бело-голубое пуховое одеяльце на кровати и разложенных повсюду плюшевых зверей. Увидела наклейки с радугами на зеркале и картинку с Винни-Пухом на стене.

— Это ее комната, — сказала я Уэсли.

— Не волнуйся, все хорошо, — ответил он, перебирая мои волосы.

— Ее комната, Эмили, — повторила я.