Глава 46
Микаэль Бельман остановился.
Он прислушался и вгляделся в пустой коридор.
Как в пустыне, подумал он. Не за что зацепиться взглядом, только дрожащий белый свет, очерчивающий контуры всех предметов.
И еще звук, гудение и вибрация световых труб, жар пустыни, прелюдия к тому, что никогда не произойдет. Просто пустой больничный коридор, заканчивающийся ничем. Может быть, все это вообще было миражом: избранный Исабеллой Скёйен способ решить проблему Асаева, звонок час назад, тысячные купюры, совсем недавно перекочевавшие из банкомата в центре города в его карман, пустынный коридор в больничном крыле, где нет людей.
Пусть это будет миражом, сном, подумал Микаэль и начал движение. Но все же, не вынимая руку из кармана, удостоверился, что «Глок-22» снят с предохранителя. В другом кармане пальто у него находилась пачка купюр. На случай, если ситуация повернется так, что ему придется раскошелиться. Например, если их будет несколько. Однако он так не думал. Сумма была слишком мала, чтобы делить ее на двоих. А тайна — слишком велика.
Он миновал кофейный автомат, завернул за угол и продолжил свой путь по плоскому белому коридору. Но тут он увидел стул. Стул, на котором сидел полицейский, охранявший Асаева. Его не убрали.
Микаэль обернулся, чтобы убедиться, что позади него никого нет, и пошел дальше.
Он шел длинными шагами, но ноги на покрытие пола ставил аккуратно, почти беззвучно. Проходя мимо дверей, он по очереди дергал их за ручки. Все они были заперты.
И вот он остановился перед дверью, рядом с которой стоял стул. Внезапная мысль заставила его опустить ладонь на сиденье. Холодное.
Микаэль втянул в себя воздух и вынул из кармана пистолет. Посмотрел на свою руку: не дрожит.
В решающий момент это важно.
Он положил пистолет обратно в карман и нажал на ручку двери. Дверь открылась.
«Не стоит лишать себя возможности застать противника врасплох», — подумал Микаэль Бельман, распахнул дверь и зашел внутрь.
Палата купалась в свете, но в ней было пусто, здесь стояла только кровать, на которой когда-то лежал Асаев. Кровать стояла посреди палаты, под лампой. На передвижном металлическом столике рядом с кроватью сияли острые блестящие инструменты. Наверное, палату переделали в простенькую операционную.
Микаэль заметил движение за окном, сжал в кармане пистолет и прищурился. Неужели ему пора носить очки?
Когда он сфокусировался и понял, что это отражение, что движение происходит у него за спиной, было уже слишком поздно.
Он почувствовал на плече чью-то руку и моментально среагировал, но укол в шею мгновенно прервал связь мозга с рукой, держащей пистолет. И прежде чем наступила полная темнота, на черной поверхности окна Микаэль увидел лицо мужчины возле своего лица. На мужчине была зеленая шапочка и зеленая маска. Как у хирурга. У хирурга, подготовившегося к операции.
Катрина, слишком увлеченная происходящим на мониторе компьютера, не отреагировала на то, что не получила ответа от человека, только что вошедшего в кабинет. Но она повторила свой вопрос, когда за вошедшим закрылась дверь, отрезав шум вентиляции:
— Где ты был, Бьёрн?
Ей на плечо и шею легла рука. И первой ее мыслью было то, что прикосновение теплой руки, дружеской мужской руки к обнаженной коже на шее не так уж и неприятно.
— Я был на месте преступления, чтобы возложить цветы, — произнес голос у нее за спиной.
Катрина удивленно наморщила лоб.
«No files found»,[685] — появилось на мониторе. Неужели? Нигде ни одного файла со статистикой смертности ключевых свидетелей? Она стала набирать номер Харри. Человек у нее за спиной начал массировать мышцы ее шеи. Катрина застонала, больше для того, чтобы показать, что ей это нравится, закрыла глаза и наклонила голову вперед. На другом конце провода пошли гудки.
— Чуть ниже. Что за место преступления?
— Проселочная дорога. Там девушку задавили. Преступление не раскрыли.
Харри не отвечал. Катрина отняла телефон от уха и набрала сообщение: «Статистика не найдена». Нажала на клавишу «Отправить».
— Долго ты там пробыл, — сказала Катрина. — Что потом делал?
— Позаботился о тех, кто тоже там находился, — произнес голос. — Он сломался, можно так сказать.
Катрина закончила работу над своим заданием, и все остальное в помещении наконец получило доступ к ее органам чувств. Голос, рука, запах. Она медленно развернулась на стуле и подняла глаза.
— Кто вы? — спросила она.
— Кто я?
— Да. Вы не Бьёрн Хольм.
— Разве?
— Нет. Бьёрн Хольм — это отпечатки пальцев, баллистика и кровь. Он не делает массаж, от которого становится сладко во рту. Так что вам угодно?
Бледное круглое лицо начало заливаться краской. Рыбьи глаза еще больше вылезли из орбит, и Бьёрн быстро отдернул руку к себе и начал яростно чесать пухлую щеку.
— Нет-нет, в общем, прости, я не хотел… я только… я…
Краснота и заикание стали более интенсивными, и в конце концов он опустил руку вниз и посмотрел на Катрину отчаянным взглядом, будто капитулируя:
— Черт, Катрина, нехорошо вышло.
Катрина посмотрела на него и чуть не рассмеялась. Господи, какой же он милый, когда такой.
— У тебя есть машина? — спросила она.
Трульс Бернтсен очнулся.
Он посмотрел перед собой. Вокруг него было бело и светло. И он больше не испытывал боли. Наоборот, ему было очень хорошо. Бело и хорошо. Наверное, он умер. Конечно, он умер. Странно. Но еще более странно то, что его по ошибке направили сюда. В хорошее место.
Трульс почувствовал, как тело его накренилось. Может быть, он поторопился сделать вывод насчет хорошего места, наверное, он все еще в пути. И теперь он расслышал звук. Жалобный далекий звук, который становился то громче, то тише. Гудок паромщика.
Что-то появилось перед ним и закрыло свет.
Лицо.
Голос:
— Он очнулся.
Появилось другое лицо:
— Если начнет кричать, вколите ему еще морфина.
И тогда Трульс почувствовал, что они вернулись. Боли. Все тело болело, а голова, казалось, вот-вот взорвется.
Машина снова накренилась. «Скорая». Он лежал в «скорой», мчавшейся с включенными сиренами.
— Я — Ульсрюд из криминальной полиции, — сказало лицо перед ним. — В вашем удостоверении написано, что вы — сотрудник полиции Трульс Бернтсен. Это так?
— Что случилось? — прошептал Трульс.
— Бомба взорвалась. Стекла повылетали во всех окрестных домах. Мы обнаружили вас в холодильнике в квартире. Что случилось?
Трульс закрыл глаза и услышал, как вопрос прозвучал вновь. Услышал другой голос, наверное санитара. Тот просил полицейского не наседать на пациента. Ведь он, помимо прочего, находится под действием морфина, поэтому может ляпнуть что угодно.
— Где Холе? — прошептал Трульс.
Он почувствовал, что яркий свет снова заслонили.
— Что вы сказали, Бернтсен?
Трульс попробовал увлажнить губы и понял, что губ у него нет.
— Другой человек. Он тоже был в холодильнике?
— В холодильнике были только вы, Бернтсен.
— Но он был там. Он… он спас меня.
— Если в этой квартире был кто-то еще, то, боюсь, его размазало по потолку и стенам. Там внутри все разорвало на мелкие кусочки. Даже холодильник, в котором вы лежали, сильно искорежен, так что радуйтесь, что живы. Может, расскажете мне, кто стоит за этим взрывом, чтобы мы могли начать его искать?
Трульс покачал головой. Во всяком случае, ему казалось, что он покачал головой. Он не видел того человека — тот все время находился позади Трульса, с тех пор как повел его от якобы взломанной машины к другой. В машине он сел позади Трульса и приставил пистолет к его затылку, а Трульс вел автомобиль. Они приехали на улицу Хаусманна, 92. По этому адресу было совершено столько преступлений, связанных с наркотиками, что он уже подзабыл, что здесь произошло еще и убийство. Густо. Конечно. И в тот момент он отчетливо понял то, во что не хотел верить. Он умрет. Позади него по лестнице поднимался палач полицейских, он ввел его в металлические двери и привязал скотчем к стулу, разглядывая его поверх зеленой хирургической маски. Он ходил вокруг переносного телевизора, что-то отвинчивал, и Трульс заметил, что часы, которые начали ходить, когда за ними захлопнулась входная дверь, остановились и были установлены заново на шесть минут. Бомба. Зеленый человек достал черную дубинку, совершенно такую же, какой пользовался сам Трульс, и начал бить Трульса по лицу. Сосредоточенно, без всякого видимого удовольствия или эмоциональных переживаний. Легкие удары, недостаточно сильные, чтобы переломать кости, но под этими ударами кровеносные сосуды и вены лопались, а лицо пухло от жидкости, вытекавшей под кожу. Потом он начал бить сильнее. Кожа Трульса утратила чувствительность, он только ощущал, как она лопается, как кровь течет по шее и груди, ощущал тупую боль в голове, в мозгу — нет, еще глубже, чем в мозгу, — каждый раз, когда его касалась дубинка. Зеленый человек был похож на серьезного звонаря, уверенного в важности собственной работы, который бил языком колокола о его внутреннюю поверхность, а короткие струйки крови рисовали тест Роршаха на его зеленом камзоле. Трульс слышал, как ломаются нос и хрящи, как выбитые зубы валятся в рот, как челюсть выскочила и повисла на нервных окончаниях… и наконец наступила темнота.
Она длилась до тех самых пор, пока он не очнулся в аду боли и не увидел его без хирургической маски. Харри Холе стоял перед холодильником.
Сначала Трульс растерялся.
Потом все показалось логичным: Холе решил избавиться от человека, прекрасно знавшего список его грехов, выдав убийство Трульса за очередное убийство полицейского.
Но Холе был выше того, другого. И у него был другой взгляд. И Холе собирался влезть в тот чертов холодильник. Утрамбоваться в него. Они были в одной лодке, двое полицейских на одном и том же месте преступления. И умереть им предстояло вместе. Им двоим вместе, какая ирония! Если бы это не причиняло столько боли, он бы засмеялся.
— Можно мне еще морфину? — прошептал Трульс в надежде, что голос его услышат, несмотря на вой сирены.
Он нетерпеливо ожидал волну блаженства, которая скоро прокатится по телу и смоет ужасную боль. Он подумал, что, возможно, все его размышления вызваны приемом наркотика. Это было бы хорошо. Но мысли не оставляли его.
О том, что, черт возьми, Харри Холе умер вот так.
Как чертов герой.
Уступил место, пожертвовал собой ради врага.
И с этим ты, враг, будь добр, живи, ведь ты жив только потому, что человек, который был гораздо лучше тебя, выбрал смерть за тебя.
Трульс почувствовал, как от копчика поднимается холод и гонит боль впереди себя. Умереть за что-то, за что угодно, только не за такое ничтожество, как ты сам. Может быть, в конце концов, все дело в этом. В таком случае черт бы тебя побрал, Холе!
Он поискал глазами санитара, увидел, что окно «скорой» залито водой: наверное, пошел дождь.
— Еще морфину, мать вашу!