4

Проснулись мы рано; окно выходило в сад, и комната в Доме с плющом была гораздо светлее, чем спальня в моей квартире. Мелиссе нужно было на работу. Я встал вместе с ней, приготовил нам завтрак (Хьюго спал, по крайней мере, я надеялся, что он просто спит) и проводил ее до автобусной остановки. Потом сварил себе еще кофе и вышел с чашкой на террасу.

С вечера погода переменилась, небо было серым, воздух прохладным, недвижным и влажным, как перед дождем. Сад – старые разлапистые деревья, раскидистые кусты – казалось, веками стоял заброшенным. И лишь герань в больших горшках на террасе яростно, исступленно пламенела.

Я сел на верхней ступеньке крыльца, достал сигареты (те, что захватил с собой, спрятав от Мелиссы в карман куртки). Давно я не делал ничего подобного, не сидел один в саду, и меня вдруг охватила странная тревога, предчувствие опасности, я понял, что беззащитен, и поежился. Выпил кофе, выкурил сигарету и затушил окурок в горшке с геранью.

Делать ничего не хотелось – в смысле, вообще ничего. Спал я хорошо, впервые за долгие месяцы, хотя сигнализации в Доме с плющом не было, так что, рассуждая логически, мне следовало бы нервничать куда больше, чем дома, но почему-то я не мог представить, что сюда кто-то вломится, даже если сумеет отыскать дом, однако крепкий сон не освежил, в голове стоял туман, мысли мешались, я плохо соображал. Через десять минут сидеть мне наскучило. В голове зарождался зловещий ритм: шагнуть, ногу подтянуть, шагнуть, ногу подтянуть – туда-сюда по милой моей детской каникулярной комнатушке, пока Мелисса не вернется с работы.

Я вернулся в дом. Хьюго явно был жив: пока меня не было, он встал и сейчас у себя в кабинете щелкал по клавиатуре компьютера, что-то мурлыкал под нос и время от времени строго хмыкал. Я на цыпочках прокрался мимо его двери и вошел в старую спальню бабушки с дедушкой.

Все то же стеганое лоскутное одеяло на кровати, на каминной полке все та же большая банка с морскими ракушками из давних путешествий, те же пустые шкафы, слабый запах лаванды и пыли. Заморосило, послышался ненавязчивый, еле уловимый стук дождевых капель, их тени на стекле испещрили подоконник и голые половицы. Я просидел в комнате долго, наблюдал, как, сливаясь, стекают по стеклу капли, выбирал, как когда-то в детстве, две и гадал, какая из них победит в гонке.

В комнате на верхнем этаже, где мы когда-то строили форт, громоздилась старая мебель, из-под пыльных простыней тут и там выглядывал то резной подлокотник, то потертая ножка в виде львиной лапы, в углах под высоким потолком живописной гирляндой висела паутина. Кровать в старой комнате Сюзанны оказалась застелена, в беспорядке валялись разные предметы: на полу растянулся плюшевый заяц, на комоде лежала маска Человека-паука и кучка маленьких ярких одежек, – похоже, сестра возрождала семейную традицию и время от времени подкидывала на ночь детей к Хьюго. Комната Леона была практически пуста, лишь голая кровать да в углу навалены какие-то сложенные шторы. Я уже начал жалеть, что приехал. Здесь меня преследовал собственный призрак: старался подавить смех в форте, перегибался через перила, чтобы окликнуть Леона, засовывал руку под топик Дженет, проворный, золотистый, неуязвимый, совершенно не подозревавший, что на голову ему вот-вот свалится наковальня и раздавит его в лепешку. За окном тихо мок под дождем заросший сад, волглые листья тянулись к земле, высокая трава прогибалась, точно гамак, повсюду, куда ни глянь, ослепительно блестела зелень.

Я постоял на лестнице, рассматривая картину на стене (акварель девятнадцатого века, пикник у озера, подпись я не разобрал, но понадеялся, что этот пейзаж какой-нибудь пращур нарисовал сам, а не купил), как вдруг открылась дверь кабинета Хьюго.

– А, привет. – Он добродушно взглянул на меня поверх очков, явно ничуть не удивившись, что застал меня здесь.

– Привет, – сказал я.

– Я вот хотел сообразить что-нибудь на обед. А то времени уже много, я что-то увлекся… Пообедаешь со мной? Или ты уже поел?

– Хорошо, – ответил я. – В смысле, нет, еще не ел. Я пообедаю с тобой.

Я было подвинулся, чтобы его пропустить, как вдруг заметил трость в его руке и то, как Хьюго вздохнул, готовясь спускаться по длинной лестнице.

– Я сам соображу что-нибудь на обед, – сказал я. В конце концов, я приехал в Дом с плющом помогать Хьюго. Это моя обязанность. Я представил, как насмешливо усмехнулся бы Леон: “Я так и знал”. – И принесу наверх.

В глазах Хьюго промелькнула досада, помедлив, он кивнул:

– Что ж, так и сделаем. В холодильнике оставалась вчерашняя запеканка, на синем блюде, я собирался поставить ее в духовку на пару минут. Спасибо.

Я не планировал сооружать на обед ничего сложнее хлеба с сыром (я и завтрак-то для нас с Мелиссой готовил не без приключений, она явно чувствовала себя неловко на кухне Хьюго, так что я долго стоял столбом, соображая, что доставать первым – хлеб? масло? кружки? тарелки? или включить кофемашину? – а потом еще вспоминал, где что лежит), но как-то ухитрился разогреть запеканку, найти поднос, составить на него тарелки, приборы и два стакана с водой, да еще, неловко согнув правую руку в локте, сумел оттащить все это в кабинет Хьюго и не потерять равновесия. И вдруг подумал с изумлением и надеждой, что постоянная моя усталость, возможно, не симптом поражения мозга, а следствие того, что каждое действие отнимает у меня на десять минут больше обычного.

Кабинет остался таким же, каким мне запомнился с детства. Хьюго занимался генеалогией; ремесло не сказать чтобы прибыльное, но его образ жизни – ни ипотеки, ни арендной платы, ни семьи, ни дорогостоящих привычек – этого и не требовал. В кабинете стоял письменный стол эпохи короля Георга, истертое пухлое кожаное кресло, в самых немыслимых местах громоздились кипы документов, встроенные книжные полки были забиты большими томами в кожаных переплетах, с узорчатыми золотыми печатями – “Ирландский альманах и официальный справочник” Тома, “Дублинский альманах” Петтигрю и Уолтона – и причудливыми безделушками: тут и лакированные французские каретные часы в листьях и стрекозах, и краешек древнеримской декоративной тарелки с какими-то случайными буквами, и маленький, свернувшийся клубком кролик из оливы. Пол в кабинете был из темного дуба. В детстве мы с Леоном и Сюзанной просиживали здесь часами. Хьюго нередко давал нам подзаработать вдобавок к карманным деньгам: лежа на животе на вытертом ковре, мы помогали ему в исследованиях, водили пальцами по строчкам, набранным вихлявым старомодным шрифтом или выведенным изящным почерком, прочесть который было практически невозможно, и Сюзанна, изучавшая в школе каллиграфию, имела неплохой приработок – составляла для перебравшихся в Америку ирландцев схематические кельтские генеалогические древа. Мне всегда здесь нравилось. Ряды книг в суперобложке, тишина и разрозненные предметы придавали комнате какое-то сказочное обаяние: так и ждешь, что из дырки в плинтусе высунет мордочку приветливый мышонок или стрелки часов с жужжанием начнут крутиться в обратную сторону и пробьет тринадцать. Кабинет Хьюго чем-то напоминал мне кабинет Ричарда в галерее. Да и сам Ричард, я вдруг понял, всегда чем-то напоминал мне Хьюго. Не потому ли, подумал я, меня так очаровало наше первое собеседование, не потому ли я вышел на работу в галерею, после чего – тут голова моя поплыла, предметы закружились передо мною, сливаясь в узоры, за которыми я не успевал уследить, – сложилось как сложилось.

– А, – Хьюго с улыбкой поднялся из-за стола, – вот и замечательно. Давай сюда. – Он отодвинул ноутбук, чтобы я поставил его тарелку на стол. На экране светилось отсканированное изображение пожелтевшего бланка – обряд бракосочетания проведен в 1883 году в приходском храме в…

– Работаешь? – Я кивнул на бланк.

Хьюго изумленно воззрился на ноутбук, словно не ожидал его здесь увидеть.

– Ну, в общем, да, – ответил он, – работаю. Я подумывал отправиться в какое-нибудь безумное путешествие по южноамериканским джунглям или хотя бы по греческим островам, но в конце концов решил, что раз до сих пор не сподобился, то и не надо. Эта работа подходит мне куда лучше, даже если мне неприятно в этом признаваться. К тому же, – широкая улыбка осветила его лицо, – я сейчас бьюсь над одной интересной загадкой и не хочу никуда уезжать, пока не выясню, чем все закончится.

Я сел в кресло, придвинул к себе столик и поставил на него тарелку.

– И в чем там дело?

– О. – Хьюго откинулся на спинку кресла. – Несколько месяцев назад мне написала леди по имени Амелия Возняк, из Филадельфии, просила помочь разыскать ее ирландские корни. Я подумал было, что это маловероятно, – он рассмеялся, протер очки замахрившимся краем свитера, – но оказалось, что ее девичья фамилия О’Хаган. Она кое-что разузнала самостоятельно, проследила довольно-таки убедительную родословную аж до сороковых годов девятнадцатого века, выяснила, что все ее предки жили в основном в Типперэри. А вот потом начались странности. – Он отложил очки в сторонку, сунул в рот большой кусок запеканки. – М-м-м. За ночь настоялась и стала еще вкуснее, правда же? Так вот, она загрузила ДНК в обширную базу данных и получила длинный список дальних родственников из Клэра, которые, если верить ее разысканиям, вообще не имеют к ней никакого отношения. Их фамилия, Макнамара, прежде ей нигде не встречалась. И тогда она связалась со мной.

– И? – В детстве “загадки” Хьюго меня не особенно интересовали. Леон с Сюзанной их обожали, я же не разделял их чувств: ответы все равно ничего не изменят, наследникам не достанется ни трон, ни богатство, так какая разница? Поэтому участвовал я исключительно за компанию, ну и чтобы подзаработать.

– Да я вот сам пока ничего не понял. Возможно, в роду были незаконнорожденные: какая-то из ее прабабушек изменила мужу, а тот, ни о чем не ведая, растил чужого ребенка как своего.

– Ничего себе, – проговорил я. – Вот это да.

– А возможно, – он загнул палец, взмахнул вилкой, – у кого-то из ее предков образовалась вторая семья. В те годы это случалось нередко, сам понимаешь, эмиграция и прочее. Уезжает мужчина в Америку искать работу, рассчитывая поднакопить деньжат и выслать жене с детишками на дорогу, но проще сказать, чем сделать, время летит незаметно, он по-прежнему один да один, уже забыл, как выглядят его дети… В общем, легко влюбиться в кого-то на новом месте и вообще не упоминать о том, что на родине у тебя осталась семья, – вот тебе и скелет в шкафу, о котором ни одна душа не прознает веками, пока не появятся новые технологии.

Я пытался следить за его рассказом, но внимание потихоньку ускользало. Хьюго прав, запеканка отличная, с зеленью, с крупными кусками говядины, моркови и картошки. Он сидел, вытянув ноги в поношенных коричневых шерстяных тапках – не тех ли, старых? На каминной полке выстроились темные деревянные слоники, от самого большого до самого маленького. Я их не помнил…

– Или кого-то из детей отдали на усыновление или похитили. Нет, я не о мерзавцах в белых фургонах, – пояснил он, заметив мой изумленный взгляд, – но всего полвека назад матерям-одиночкам в Ирландии приходилось несладко. Многие в конце концов оказывались в этих жутких заведениях для падших женщин, как в “Сестрах Магдалины”, смотрел? Ну а потом их уговаривали отдать ребенка на воспитание, чтобы на малютку не легло пятно позора и не испортило ему жизнь. Зачастую сестры даже и этим себя не утруждали, а просто-напросто похищали малыша, объявив матери, будто бы ребенок умер, и продавали чете богатых американцев. А мать чаще всего до конца своих дней оставалась в приюте, трудилась прачкой, дабы искупить свои грехи.

– Скорее всего, чья-нибудь жена спуталась с соседом, – вставил я. Коварные монахини, конечно, для того же киносценария были бы поинтереснее, но верилось в это с трудом. – Мне такая версия представляется более вероятной.

Хьюго не улыбнулся в ответ и окинул меня долгим задумчивым взглядом.

– Может, ты и прав, – произнес он, снова принимаясь за еду. – Мне бы тоже хотелось в это верить. Спокойнее думать именно так. Но ты же понимаешь, пока я не узнаю, что и как, приходится допускать любые варианты.

Он ел, наклоняясь над тарелкой, с обстоятельным, методичным удовольствием труженика.

– Я в ДНК не силен, – пробормотал Хьюго, дожевывая запеканку, – но все же сумею разобраться в результатах анализов уж всяко лучше, чем миссис Возняк, которая никогда ничем таким не занималась. Родилась она в сорок пятом году, судя по процентному совпадению ДНК, с семейством Макнамара ее предки породнились два-три поколения назад. То есть где-то между тысяча восемьсот пятидесятым и тысяча девятьсот десятым годом. Будь у меня данные переписи, было бы проще, но… – Хьюго раздраженно повел плечами, я хорошо помнил этот его жест.

Правительственная логика, дефицит бумаги в Первую мировую и пожары в совокупности уничтожили практически все данные переписи населения Ирландии девятнадцатого века, и на моей памяти Хьюго не раз сетовал на это.

– Поэтому я и не могу просто пойти и проверить, не отметился ли до эмиграции кто-то из ее предков в списках с женой и тремя ребятишками, не сменил ли адрес на прачечную приюта Магдалины и не было ли у него, часом, соседа по фамилии Макнамара. Приходится двигаться окольными путями. Поднимать записи приходских книг, проверять списки пассажиров эмигрантских пароходов…

Я регулярно терял нить разговора, слишком уж много вариантов и второстепенных подробностей, да и слова с некоторых пор утратили для меня смысл, но голос Хьюго успокаивал, как журчание реки. Торшер заливал комнату не тусклым подводным светом, но золотым сиянием, точно в святилище. Стук дождя о подоконник, потертые края переплетов. На решетке маленького железного камина – веточки, оброненные птицами в трубу. Я ел и кивал.

– Не хочешь мне помочь? – вдруг спросил Хьюго, выпрямился, моргнул и с надеждой посмотрел на меня.

Его предложение застало меня врасплох.

– Нуу… Не знаю, будет ли от меня прок. Не то чтобы я…

– Да там ничего сложного. Все то же, что вы когда-то делали с Леоном и Сюзанной, – искать в записях нужные фамилии, занятие не самое увлекательное, но порой бывает интересно. Помнишь ту милейшую канадку, чья прабабка, как выяснилось, сбежала с учителем музыки и прихватила с собой фамильное серебро?

Я пытался придумать благовидный предлог, чтобы отказаться, – я сейчас на середине газетной статьи забываю, что было в начале, вряд ли я упомню с полдюжины фамилий, разбирая страницу за страницей рукописные документы эпохи королевы Виктории, – но меня вдруг кольнула совесть: я понял, что Хьюго просит меня вовсе не из жалости, не для того, чтобы хоть чем-то занять несчастного калеку. Ему действительно хочется разгадать загадку миссис Возняк, а времени у него не так много.

– А, – ответил я. – Тогда конечно. С удовольствием тебе помогу.

– Вот и замечательно, – просиял он и отодвинул пустую тарелку. – Давненько никто не составлял мне компанию. Будешь добавку или начнем?

Мы убрали тарелки (“Пока поставь их в тот угол, потом отнесем вниз”, и мне вдруг стало отчаянно любопытно, почему Хьюго так сказал, – может, он заметил, как я подволакиваю ногу, и не хочет, чтобы я лишний раз спускался по лестнице? Но он, отвернувшись, составлял на поднос тарелки, так что я не мог прочитать по лицу, что он думает), Хьюго запустил принтер, выдавший нам стопку судовых манифестов, снабдил меня креслом, журнальным столиком и прошлогодней квитанцией за телефон в качестве линейки, чтобы следить за строчками и ничего не пропустить.

– Проверяй фамилии всех пассажиров, пожалуйста, а не только тех, у которых указано, что они ирландцы. Вдруг там ошибка или кто-то выдал себя за англичанина, тогда ведь на ирландцев смотрели косо…

Я выписал фамилии, которые предстояло искать, и положил листок на столик возле стопки манифестов. Хьюго заметил, но не сказал ни слова.

– Что ж, – он развернул стул к столу, придвинул ноутбук ближе, удовлетворенно вздохнул и произнес, совсем как в моем детстве, привет из забытого прошлого: – Удачи в поисках.

Работали мы спокойно. В блаженном отупении мой мозг не способен был зацепиться ни за мои проблемы, ни за беды Хьюго, вообще ни за что, кроме строчек, выпрыгивавших из-под квитанции, точно по волшебству: Мистер Роб-т Хардинг, 22, муж., двор., Англия, Мисс С. Л. Салливан, 25, жен., незамуж., Ирландия, Мистер Томас Донахью, 36, муж., землевладелец, Ирландия. Пойманный ритм вводил меня в транс: три строчки списка, перевести взгляд вправо, освежить в памяти фамилии, которые ищу, потом снова влево, еще три строчки списка, тик-так-тик-так, мерно и непрерывно, как маятник. К третьему классу исчезли титулы, изменился род занятий пассажиров: Сара Демпси, 22, жен., служанка, Ирландия, Джордж Дженнингс, 30, муж., чернорабочий, Шотландия, Пат-к Костелло, 28, муж., торговец скобяным товаром, Ирландия… Я охотно просидел бы так весь день, всю неделю, убаюканный затейливыми старинными словечками – грум, красильщик, скорняк, – лишь краем уха улавливая шелест дождя да щелканье клавиатуры Хьюго. И когда снизу донесся стук дверного молотка, вздрогнул от неожиданности, медленно приподнял голову, шея затекла, моргнул, увидев возникшую перед глазами комнату, заметил, что освещение изменилось, и наконец сообразил, что стучит, скорее всего, Мелисса, что я просидел так несколько часов, ни разу не отвлекшись, у меня не заболели ни глаза, ни голова, и я впервые за долгое время проголодался.

Накануне вечером – когда я сидел с Леоном и Сюзанной на террасе? – Мелисса и Хьюго явно сдружились. Познакомились они раньше, в январе, на моем дне рождения, который мы отмечали в кругу семьи, и очень друг другу понравились, вчера же и вовсе встретились как старые приятели, у них появились шуточки, понятные только им, и сейчас Мелисса вытащила из набитой битком сумки с покупками пакет сладкого картофеля, помахала им Хьюго: “Видите? Я же вам говорила!” – а он рассмеялся, запрокинув косматую голову, и, проходя мимо Мелиссы, вскользь тронул ее за плечо, как меня обычно.

– Мне нравится Хьюго, – призналась Мелисса позже, выглянув из окна спальни в сад. Люстра не горела, и в сочившемся с улицы блеклом свете был виден лишь черный ее силуэт. – Очень.

– Я знаю, – ответил я и встал рядом. Дождь еще шел, в темноте слышался ровный и бойкий стук капель. – Мне тоже.

Мелисса подняла руку с подоконника, протянула мне ладонью вверх. Я взял ее за руку, и мы долго стояли у окна, наблюдая, как струящийся из комнаты Хьюго свет лежит бледным косым прямоугольником на сорной траве, как падает морось сквозь его луч и скрывается в темноте.

Наша жизнь скоро вошла в колею. Когда мы с Мелиссой просыпались, Хьюго уже готовил завтрак; “И зачем он хлопочет, – ворчал я, пока мы одевались под сочившийся с кухни запах жарившихся сосисок, – лучше я…” – но Мелисса качала головой: “Не надо, Тоби. Пусть он сам”. Потом я провожал ее до автобусной остановки, и мы с Хьюго еще какое-то время бездельничали, слонялись по саду или же занимались обычными делами – мыли посуду, загружали стирку, принимали душ (пока Хьюго был в ванной, я топтался под дверью, чтобы, если он вдруг упадет, прийти ему на помощь; интересно, думал я порой, он тоже стоит у меня под дверью?). После этого иногда кто-то из нас ложился подремать на диване или в гамаке, если день был солнечный. Но потом мы обязательно перебирались в кабинет и продолжали поиски.

Солнце плавилось на половицах, из щербатого синего чайника струился дымный запах, на плюще за окном спорили какие-то птицы. В перерывах Хьюго подробно и с увлечением рассказывал мне об их с отцом детстве (оказывается, папа однажды убежал из дома, хотя и не дальше садового сарая, и остальные три брата носили ему еду, комиксы и спальные мешки, пока ему там не надоело и он не вернулся в дом) или, в другом настроении, о работе.

– Видишь ли, – проговорил он как-то, отвернувшись от заваленного всякой всячиной стола, откинул голову и принялся массировать шею широкой ладонью, – в нашем деле все очень изменилось. Я не о компьютерах и прочих цифровых технологиях, а, скорее, о духе. Раньше ко мне обращались из любопытства: людям хотелось узнать семейную историю, они сами раскапывали, сколько могли, но им требовалось больше. И я был для них благодетелем, что кладет им на колени неожиданные дары: “Смотрите, это копия письма, которое ваш дедушка написал сестре во время Первой мировой войны! А вот копия метрики вашей прабабки! Фото старой семейной фермы!”

Хьюго налил чаю, протянул мне кружку.

– Теперь же с этим анализом ДНК все стало гораздо сложнее. Ко мне приходят потому, что анализ показал совсем не то, что ожидали. “Я на сто процентов ашкенази, откуда взялись двенадцать процентов ирландской крови? И как вдруг оказалось, что мои четвероюродные братья и сестры на самом деле мне троюродные?” Они смущены, им страшно, и от меня уже не ждут приятных сюрпризов: копай глубже. Они боятся, что вдруг окажутся не теми, кем всегда себя считали, и надеются, что я их успокою. При этом все мы понимаем, что может выйти и по-другому. Я уже не благодетель – скорее, мрачный судья, который роется в самом сокровенном, определяя их судьбу. А я не очень-то уютно себя чувствую в этой роли.

– Вряд ли все так уж плохо, – ответил я. Мне не хотелось умалять его заслуги, тем более теперь, но мне показалось, что Хьюго драматизирует, чего я прежде за ним не наблюдал. Мне стало неловко. Эта новая черта в Хьюго заставила меня задуматься, всегда ли он был таким, а я не обращал внимания, или это начало печальной деградации. – Я имею в виду, что бы ты ни выяснил, они останутся теми же.

Он бросил на меня долгий любопытный взгляд поверх очков.

– И тебя бы это не расстроило? Если бы ты завтра узнал, что тебя, например, усыновили или твоя бабушка незнамо чья дочь?

– Да как тебе сказать… – От крепкого чая вязало во рту – я задумался и забыл, сколько ложек заварки вбухал в чайник, но Хьюго словно и не заметил, я же не собирался указывать ему на это. – Если бы оказалось, что я приемный, конечно, расстроился бы. Еще как. А вот если бабушкина мать с кем-то крутила шашни… ну, то есть, я же ее не знал, а значит, и не перестал бы уважать. Так какая разница? В общем, нет, я бы скорее всего не расстроился.

Хьюго улыбнулся.

– Ну и ладно, – он потянулся за печеньем, – тем более что тебе и волноваться не о чем. С первого же взгляда на твой профиль видно, что ты Хеннесси.

Когда возвращалась Мелисса, мы убирали бумаги и помогали ей готовить ужин – роскошные импровизации из ингредиентов, названия которых я и произнести-то не мог и уж тем более не знал, что с ними делать (калган? теф?). Мелисса была счастлива, я понимал это по устремленному на меня беспечному лучистому взгляду, по тому, как она порхала от стола к плите. Меня это озадачивало, но я был рад: я ведь понимал, что ее здесь быть не должно, она не обязана решать наши проблемы, но я нуждался в ней, и этот лучистый взгляд помогал мне уклоняться от мысли о том, что по-хорошему мне не следовало бы ее в это впутывать. После ужина Хьюго разжигал в гостиной камин (“Вечер теплый, – пояснил он в первый раз, – но я люблю, когда горит огонь, а ждать до зимы не могу”), и мы играли в “пьяницу” или “Монополию” среди линялых красных камчатных кресел, старинных итальянских гравюр и вытертых персидских ковров, которые лежали тут, сколько я себя помню; наконец Хьюго уставал и мы все ложились спать. О болезни его мы упоминали мимоходом – когда нужно было записать его на очередную процедуру или передать ему трость. О том, что случилось со мной, не говорили вовсе.

Маленькие ритуалы. Я расчесываю Мелиссу у окна спальни, и в утреннем солнце кажется, будто у меня сквозь пальцы струятся не ее волосы, а яркий свет. Стопки документов глухо стучат об стол: мы с Хьюго выравниваем их края, прежде чем погрузиться в работу. Споры, под какую музыку готовить ужин: “Еще чего, твои мелодии французских бистро или как их там мы ставили вчера, сегодня моя очередь выбирать диск!” Сейчас меня удивляет, как быстро они сформировались, эти ритуалы, какими серьезными, непринужденными ощущались они уже считаные дни спустя, как быстро нам стало казаться, будто мы жили так годами и проживем все вместе еще много-много лет.

Трудно описать тогдашнее мое настроение и еще труднее вообразить, как именно оно изменилось бы, не сложись все так, как сложилось. И дело не в том, что мне не становилось лучше. Становилось – в некотором смысле и до некоторой степени: зрение почти перестало глючить, я уже не шарахался от каждой тени, и набрякшее веко выглядело получше, хоть я и не отваживался в это поверить, – но я не чувствовал себя ни прежним, ни вообще человеком. Но мне уже это было неважно – по крайней мере, на тот момент. Каждый день случалась масса мелочей, от которых я мог бы войти в полноценный штопор, – чашки валились из рук и разбивались вдребезги, я то и дело мямлил, поскольку забывал слова, – и все же я уже не был дрожащей развалиной, не мерил комнату шагами и не мечтал о мести; порой мне казалось, что рано или поздно я непременно сорвусь, иначе и быть не может, но не в этот раз, в другой. Словно меня рвал на части дикий зверь и мне вдруг каким-то чудом удалось убежать в безопасное место и захлопнуть за собой двери, но я слышал, как зверь топает и сопит снаружи, знал, что он никуда не денется, мне же когда-то придется покинуть укрытие, но хотя бы не сейчас. Сейчас мне не надо было уходить.

Остальные нас навещали. Собирались по воскресеньям к обеду, на неделе Оливер, Луиза или Сюзанна возили Хьюго к врачу, на радиотерапию, на физиотерапию, мать с Мириам таскали нам продукты сумками, папа, засучив рукава, пылесосил ковры и драил ванну. Фил постоянно резался с Хьюго в шашки (и вручил мне, как и предупреждала Сюзанна, запоздалый подарок на день рождения – невнятное позолоченное приспособление, служившее, по словам Фила, держателем для карманных часов; я так и не понял, зачем оно мне и что с ним делать). Леон привозил всякие ультрамодные блюда из кафе и просиживал с нами до вечера, смешил Хьюго россказнями о том, как им с Карстеном навязали подающую надежды ска-панк-команду и те неделю спали у них на полу в гостиной. Приезжали и друзья Хьюго – я и не думал, что у него столько друзей, – какие-то пыльные любезные стариканы, судя по виду, антиквары, мастера на час или университетские преподаватели, а также неожиданно-элегантные дамы с глубокими носогубными складками и уверенной походкой. Я всегда уходил к себе, чтобы не мешать, и снизу до меня доносились оживленные голоса, то и дело перекрывавшие друг друга, да взрывы задорного смеха.

Но больше всего мне нравилось, когда мы оставались втроем. Отец и дядюшки так мучились, что их уныние врывалось за ними в дом, точно разбушевавшееся животное, опрокидывало тонкое равновесие, которое нам с Мелиссой и Хьюго удавалось выстроить. Тетушки нервничали, худели, постоянно вертели головой, словно хотели удостовериться, что у всех все хорошо. Луиза регулярно затевала перестановку, Мириам же от переживаний превратилась в пародию на саму себя и втихаря возлагала на Хьюго ладони по методу рейки, когда тот сидел спиной к ней за кухонным столом и ел абрикосы; заметив это, Леон сгибался пополам и театрально прикусывал кулак в импровизированной стыдомиме, мы же с Сюзанной и Мелиссой склонялись над плитой, пряча легкомысленные смешки.

Отношения с мамой наладились. Едва я узнал, что она прикрыла меня перед родней, как что-то во мне изменилось; во всяком случае, меня больше не тянуло затевать с ней прежние жуткие ссоры. Ей хватало ума и такта не пытаться сделать что-то полезное в доме, и она уходила в сад, обрывала увядшие цветки, выпалывала сорняки, подрезала ветки – в общем, готовилась к осени. Я не понимал, зачем она хлопочет, ведь Хьюго нисколько не волновало, что сад совсем зарос, но иногда я помогал ей. Я в садоводстве ничего не смыслю, поэтому чаще всего ходил за ней по пятам и собирал мусор в мешок, но мама человек общительный и, похоже, была мне рада. То ли решила, что я пришел в себя, то ли сделала над собой героическое усилие, но больше не уговаривала меня перебраться к ним и не предлагала купить пуделя для охраны и эмоциональной поддержки. Обычно мы болтали о книгах, саде и ее студентах.

– Ну вот, вроде получше, – заметила она как-то днем. Мы выкапывали высоченные мясистые одуванчики, заполонившие все клумбы. Было по-летнему тепло, но свет уже менялся, клонился к осени – долгий, сумеречный, золотой. На кухне Мелисса и Хьюго начинали готовить ужин, был черед Мелиссы выбирать музыку, и из открытых дверей доносилась развеселая бибоп-версия “Стеклянного сердца” в исполнении сестер Паппини. – Конечно, не так, как при твоих бабушке с дедушкой, ну и то неплохо.

– По-моему, очень красиво, – сказал я.

Сидевшая на корточках мама выпрямилась, одной рукой откинула волосы с лица.

– Хьюго, мне кажется, все равно. Но раз уж я ничего не могу сделать, то делаю что могу.

– Он обрадуется, – заверил я. – Хьюго терпеть не может одуванчики.

– Я чувствую себя обязанной этому дому. Хоть это и не мое родовое гнездо. – Она запрокинула голову и посмотрела на дом, прикрыв глаза ладонью от света. – Я благодарна ему за то, что ты проводил здесь каникулы.

– Ну спасибо, – ответил я.

Мама состроила гримаску.

– И вовсе не потому, что мне хотелось сбыть тебя с рук и отправиться на Сицилию пить их дрянную граппу. Хотя и поэтому тоже.

– Я так и знал. А нам рассказывала, что вы ходили по музеям.

Мама рассмеялась, но тут же посерьезнела.

– Знаешь, мы с папой очень переживали, что ты единственный ребенок в семье, – призналась она. – Лучше бы вас было двое, ну да уж как вышло, так вышло. Папа волновался, что у тебя не будет такого счастливого детства, как у него с братьями, я же…

Она снова склонилась над одуванчиками, аккуратно вытащила из земли длинный корень и бросила в мешок.

– Я боялась, что ты привыкнешь считать себя пупом земли, – продолжала она. – Нет, ты не рос эгоистом, напротив, ты всегда был щедрым, и тем не менее… Мне казалось, общение с братом и сестрой, пусть даже двоюродными и на каникулах, пойдет тебе на пользу. Понимаешь, о чем я? – Она посмотрела на меня.

– Не особо, – ухмыльнулся я. – Но я и не рассчитывал, что будет понятно.

Мама наморщила нос.

– Непочтительный сын. По-твоему, я уже заговариваюсь?

Из хвостика у нее выбились светлые пряди, на щеке темнела полоска грязи, она казалась такой молодой, совсем как та юная бесстрашная и смешливая мама, которую я обожал в детстве и которая прямым взглядом голубых глаз всегда с нежностью попадала мне в сердце. Мне вдруг захотелось попросить у нее прощения – и не только за то, что я дразнил ее, а вообще за все: за то, что последние месяцы вел себя как мудак, за пережитый ею ужас, за то, что единственный ее сын принес ей столько горя. Но вместо этого произнес лишь: “Между прочим, не я это сказал”, мама в шутку замахнулась на меня грабельками, и мы снова взялись за сорняки, пока нога моя не затряслась, я окончательно не выбился из сил и Мелисса не крикнула из кухни, что ужин готов.

Отношения с кузенами складывались иначе. Порой нам, как в детстве, удавалось поговорить по душам, но чаще мы друг друга раздражали. Я их помнил другими, они очень переменились, и не в лучшую сторону. Нет, конечно, я понимал, прошло столько лет, наши пути разошлись и так далее и тому подобное, но раньше, признаться, они нравились мне куда больше.

Леон всегда отличался эмоциональностью, и поэтому я не сразу заметил, что дело не только в этом; теперь настроения у него не просто менялись, но каким-то затейливым умышленным образом наслаивались одно на другое, точно запрограммированные. Как-то раз я вышел вслед за ним покурить на террасу – к тому времени Хьюго с Мелиссой наверняка уже знали, что я начал курить, но, учитывая все обстоятельства, вряд ли стали бы делать мне замечания. В тот день Леон привез какую-то сложносочиненную огненную лапшу в картонных коробках и за обедом уговаривал Мелиссу, к которой питал симпатию, перебраться в Берлин: “У немцев крыша поедет от счастья, когда они увидят твой ассортимент, они обожают все ирландское, – заткнись, Тоби, не видишь, мы с Мелиссой разговариваем. А немецкие парни! Высоченные красавцы, которые не тратят жизнь в пабах, а занимаются делом, тусуются, ходят в походы, в музеи… и что ты нашла в этом жирном тупом уроде?”

Когда я вышел на террасу, Леон неподвижно сидел на ступеньках, над рукой его вилась тонкая струйка дыма. День клонился к вечеру, сад накрыла косая тень соседнего дома, разрезав его на две половины, светлую и темную, вокруг порхали мелкие бледные бабочки, то появлялись, то исчезали, точно по мановению руки фокусника.

– Ну, ты, – я прикурил сигарету и уселся рядом с Леоном, – хорош уговаривать мою девушку меня бросить.

Леон и ухом не повел. Я с удивлением заметил, что он ссутулился; искрометное обаяние слетело с него, точно пыльная простыня, обнажив мрак во плоти.

– Ему становится хуже, – произнес Леон.

Я не сразу понял, что он имеет в виду.

– Неправда, – возразил я, уже жалея, что не остался в доме.

Леон даже не взглянул на меня.

– Правда. Когда я пришел, он мне сказал: “Давненько тебя не было!” – и улыбнулся.

Два дня назад Леон провел у нас целый день.

– Да он пошутил, – ответил я.

– Нет.

Повисло молчание.

– Останешься на ужин? – спросил я. – Кажется, сегодня равиоли с…

– И эта его нога, – перебил Леон. – Ты видел, как он спускался на кухню? Три ступеньки – и чертова нога трясется, как желе. Ему явно осталось недолго.

– Ему вчера делали радиотерапию. После нее он всегда без сил. К завтрашнему дню будет в норме.

– Не будет.

– Знаешь что. – Мне безумно, ужасно хотелось, чтобы Леон заткнулся, но я слишком хорошо его знал, а потому старался говорить спокойно. – Я вижу его каждый день. Так? И уже изучил, э-э-э, как и что. После радиотерапии ему пару дней хреново, а потом становится лучше.

– Да через пару-тройку недель он уже не сможет обходиться без посторонней помощи. А что будет, когда ты уедешь домой? Вы уже придумали? Нашли сиделку, договорились с хосписом или…

– Я не знаю, когда уеду, – перебил я. – Может, поживу тут еще чуток.

Леон наконец обернулся ко мне и отстранился, точно вдруг увидел диковинку.

– Правда? И сколько же?

Я пожал плечами:

– Посмотрим. Как пойдет. – В последние дни я регулярно, хоть и вяло, задумывался о том, сколько еще Мелисса согласится здесь жить. И сколько мне еще удастся врать семье, будто бы я совершенно здоров, подумаешь, иногда выпью бокал-другой вина или таблетки; при мысли о том, что они догадаются, как мне на самом деле хреново, я вздрагивал, словно кто-то засунул палец в мою открытую рану, и понимал, что лучше бы свалить отсюда побыстрее, пока меня не разоблачили. Но как только представлял, что придется возвратиться в квартиру, к тревожной кнопке и ночным кошмарам, так сразу становилось тошно. – Я никуда не тороплюсь.

– А как же работа? Или ты больше туда не вернешься?

– Я уже вернулся. Работаю из дома. – На самом деле я не общался с Ричардом несколько месяцев, может, меня давным-давно уволили, а я и не знал. – Они же в курсе, что со мной случилось. И не возражают, что я некоторое время поработаю удаленно.

– Гм, – Леон вскинул брови, – повезло тебе. Но что будет, когда нагрузка окажется для тебя непомерной? Нет, – он поднял руку, чтобы я не перебивал, – я вовсе не хочу тебя обидеть. Ты настоящий боец и даже не представляешь, как я тебе благодарен, я от всего сердца жалею, что тогда усомнился в тебе. Понимаешь? Но готов ли ты, я не знаю, купать Хьюго? Вытирать ему задницу? Круглые сутки каждые четыре часа давать ему лекарства?

– Хватит, – не сдержавшись, я повысил голос, – до этого еще не дошло. Вот когда дойдет, тогда и подумаю, хорошо? Если дойдет, конечно. Такой ответ тебя устроит?

– Нет. Потому что когда до этого дойдет и ты перестанешь справляться, должен быть готов план. Ты же не можешь просто свалить и бросить его одного…

– Так придумай этот гребаный план! Любой, какой хочешь. Только отстань.

Я думал, что Леон вспылит, но он лишь бросил на меня непонятный взгляд и затянулся сигаретой. Тень уползла чуть дальше, бабочки исчезли; тогда я усмотрел в этом неуместно-дешевый знак. Я поспешно докурил сигарету и раздавил каблуком окурок.

– Я спрашивал у отца, – вдруг произнес Леон, – что будет с домом.

– Ну и?..

– Я ошибался. Бабушка с дедушкой не просто разрешили ему здесь жить, они завещали ему дом. Как старшему сыну. – Леон затушил окурок о ступеньку. – Теперь слово за Хьюго. Если, конечно, он вообще намерен что-то решать.

Леон снова покосился на меня.

– Ни за что, – ответил я. – Не буду я у него спрашивать.

– Ты же сам говорил, что видишь его каждый день и отлично изучил…

– А ты говорил, что у тебя своя жизнь и ты, упаси боже, не собираешься бросать Берлин и переезжать сюда. Так какая тебе разница…

– Разве ты хочешь, чтобы дом продали?

– Нет! – выпалил я неожиданно для самого себя. После проведенных здесь недель лишиться Дома с плющом было немыслимо. – Нет, конечно.

– И Хьюго вряд ли этого захочет. Сам знаешь. Но папа говорит, что Фил с Луизой обеими руками “за”, тогда они подбросят деньжат Сью с Томом на образование детей, на новый дом, ну и так далее. Сюзанна против, но поди их убеди. А Фил – второй по старшинству. Если Хьюго оставит дом ему, то точно все. Поговори с Хьюго, объясни ему это. Попроси завещать дом тому, кто его не продаст.

– Ладно, – помолчав, согласился я. – Хорошо. Я с ним поговорю.

Леон снова уставился в сад, обхватив колени руками, как в детстве.

– И поскорее, – добавил он.

Я сунул окурок в горшок с геранью и ушел в дом. Хьюго и Мелисса с улыбками обернулись ко мне, они рассматривали старый семейный альбом, который Хьюго где-то раскопал, чтобы ей показать. Но нет – голова разламывалась, я бы не высидел с ними целый вечер: есть равиоли, играть в “пьяницу”, болтать и видеть, как Леон следит за каждым движением Хьюго. Отговорившись головной болью, я отправился наверх, принял ксанакс и пару обезболивающих таблеток – пошел он на хрен, этот Леон, – улегся в постель и накрыл голову подушкой.

Сюзанна тоже стала гораздо раздражительнее. Когда-то она была милая, серьезная, книжная девочка со странностями, порой граничившими с откровенной глупостью, – в юности мне частенько приходилось втолковывать ей, что нужно укладывать волосы, красиво одеваться и так далее, если не хочешь, чтобы над тобой смеялись, – и неожиданно тонким чувством юмора. С тех пор Сью не раз менялась, но в глубине души я полагал, что она все та же девочка, и был неприятно удивлен, когда оказалось иначе.

– Я нашла врача, – сообщила она однажды днем, когда мы возились на кухне. Они с Хьюго только что вернулись с радиотерапии, он совершенно вымотался, его трясло, мы уложили его в постель, отправились готовить ему чай и лепешки с маслом. – Для независимой консультации. Он в Швейцарии, спец с мировым именем по этому виду рака. Я ему позвонила, и он согласился посмотреть историю болезни Хьюго.

– Его уже и так обследовали трое врачей, – удивился я. – В больнице.

Сюзанна открыла холодильник, поискала сливочное масло.

– Смотрели. Пусть еще один посмотрит.

– То есть это уже четвертый. Зачем тебе консультация четвертого специалиста?

– Затем, что первые три могли ошибиться.

Я стоял у раковины, наливал воду в чайник и не видел лица Сью.

– И сколько еще тебе нужно врачей? Ты их будешь менять, пока не найдешь того, кто скажет именно то, что ты хочешь услышать?

– Мне хватит и одного. – Она скользнула по мне холодным взглядом, повернулась к столу. – А что тебя не устраивает?

Меня не устраивало допущение, будто врачи Хьюго могли что-то проглядеть. Оно влекло за собой ужасное предположение, что и мои, возможно, ошиблись, не удосужились сделать нечто, что могло бы меня волшебным образом исцелить.

– Я не хочу, чтобы Хьюго надеялся попусту.

– Лучше надеяться, чем сдаться, пока есть шанс.

– Как ты себе это представляешь? Этот чувак из Швейцарии перезвонит тебе и скажет: сюрприз, ваш дядя совершенно здоров?

– Нет. Но, возможно, он перезвонит и скажет, что от операции и курса химиотерапии будет толк.

– В таком случае наверняка хотя бы один из трех докторов тебе об этом сообщил.

– Они же приятели. И не станут друг другу возражать. Если первый сказал, что сделать ничего нельзя…

– Я лежал в той же больнице, – перебил я, – и у меня были отличные врачи. Они делали все, что в их силах. Все, понимаешь?

– Ну и прекрасно. Верю. Рада за тебя.

Я достал пакетики с чаем и смотрел на них, пытаясь сообразить, как с ними быть дальше; ровный холодный тон Сью мне совершенно не нравился. Я понимал, что следовало бы ее подбодрить, такая настойчивость все же лучше уныния и отчаяния Леона, но больше всего на свете мне хотелось, чтобы все отвязались, оставили нас в покое.

– Так зачем тебе нужна эта консультация?

– Затем, – одним уверенным плавным движением Сюзанна намазала маслом половину лепешки, – что Хьюго не ты. Ему шестьдесят семь, он не богат, не знаменит, – ты в курсе, что у него даже страховки нет? Он обращался в государственные больницы. И давай смотреть правде в глаза: он такой рассеянный и такой неряха, что его легко можно принять за какого-нибудь нищего психа, особенно если не присматриваться. Нет, конечно, он белый мужчина и выговор у него как у образованного, этого не отнять, но если к тебе там были внимательны, это еще не значит, что они станут тратить столько же сил на полоумного старикана, который того гляди помрет.

Меня вдруг охватила такая злость, что я на миг даже утратил дар речи.

– Ну что за бред, – наконец выдавил я. – Сью, что ты несешь? Ты правда думаешь, что они сознательно не стали лечить Хьюго, потому что он чокнутый старикашка, а не миллионер? Они же врачи. Уж не знаю, какой херни о борьбе за социальную справедливость ты начиталась, но их долг – помогать людям. Разумеется, по мере сил, порой ведь и врачи оказываются бессильны. Но это не значит, что они сволочи и негодяи, которые только и думают, как бы кого отправить на тот свет.

Сюзанна достала из буфета заварочный чайник, выхватила у меня пакетики и сунула в него.

– Помнишь, как заболела бабушка? – спросила она. – У нее неделями дико болел живот, его весь раздуло. Она три раза ходила к терапевту, два раза обращалась в неотложку, и все ей твердили одно: это у вас запор, будьте умницей, идите домой и выпейте вкусных таблеточек с сенной. Хотя она им говорила, что никакой это не запор.

– Врачи ошибаются, они тоже люди. – На самом деле я ничего такого не помнил. Когда бабушка заболела, мне было тринадцать, в голове только девчонки, друзья, музыка, учеба да регби; я навещал ее пару раз в неделю, покупал на карманные деньги ее любимые шоколадки с орехами и изюмом, пока она еще могла есть, и желтые фрезии, когда уже не могла, но толком не обращал внимания на всю эту мелкую муть.

– То есть они посмотрели на бабушку и решили, что старуха рехнулась и просто хочет внимания, – не унималась Сюзанна. – Если бы они поговорили с ней хотя бы десять секунд, выслушали ее, то обязательно поняли бы, что это не так. Ты вообще знаешь, с каким трудом удалось добиться, чтобы ей сделали анализы? В конце концов папа сходил к ее терапевту и устроил ему выволочку. Вот тогда ее отправили на обследование. Но было уже поздно: инкурабельный рак желудка.

– Может, ей так и так нельзя было бы помочь. Ты же не знаешь наверняка.

– Может, да. А может, и нет. Дело же не в этом. Подвинься. – Она наклонилась, схватила стоявший сбоку от меня чайник и залила пакетики кипятком, закапав столешницу. – Если ради тебя врачи готовы были напрягаться, то и хорошо. Но не всем так везет, как тебе.

– Господи. Ты сама-то себя слышишь? Они же не ведут этот, как его… – Я точно знал, что хочу сказать, но не мог объяснить так, чтобы до Сюзанны дошло, и с силой прикусил губу изнутри. – Можно подумать, они тайком тебя оценивают и снижают баллы за выговор как у быдла или за то, что тебе под семьдесят, – мол, сколько очков набрал, на столько тебя и будут лечить. Это же чушь. Тебе придется поверить, что они выкладываются по полной.

Сюзанна приготовила поднос, после чего смахнула крошки в ладонь, стряхнула в ведро, молоко и масло сунула в холодильник и захлопнула дверцу – все это проворными скупыми движениями.

– Зак дался мне нелегко, – проговорила она спокойным голосом, в котором, однако, сквозило тщательно сдерживаемое раздражение. – Врач назначил процедуру – подробности я опущу, но в целом вариантов у него было несколько, и он выбрал тот, на который я категорически была не согласна. Я ему так и сказала. А он ответил: “Если будете со мной спорить, я получу судебное предписание, обращусь в полицию и вас приволокут сюда силой”.

– Да он пошутил, – на миг онемев от изумления, выдавил я.

– Нет, он говорил совершенно серьезно. Более того – подробно рассказал, что и с другими поступал так же, чтобы я поняла, что он не шутит.

– Господи боже… – произнес я. Интересно, что делал Том, когда с его женой разговаривали таким вот образом? Наверное, покорно кивал и размышлял, какую мерзотную коляску выбрать для прогулок с ребенком. – Ты написала на него жалобу?

Сюзанна обернулась с ножом для масла в руке и смерила меня недоуменным взглядом:

– Это еще зачем?

– Он не имел права так себя вести.

– Еще как имел. Беременные и пикнуть не смеют. По закону врач может сделать с тобой что ему заблагорассудится, хочешь ты того или нет. Неужели ты не знал?

– Теоретически, конечно, такое возможно, – возразил я, – но на практике вряд ли…

– Именно на практике. Мне ли не знать. Я там была.

Мне не хотелось с ней спорить, к тому же мы явно отклонились от темы, Хьюго-то вряд ли беременный.

– Твой врач был полный мудак. Мне жаль, что так получилось. И я понимаю, почему ты с такой настороженностью относишься к докторам. Но если тебе не повезло, это еще не значит…

– Твою ж мать! – перебила Сюзанна, швырнула нож в раковину, схватила поднос и вышла.

В другое время я отнесся бы к нашему разговору куда спокойнее. В конце концов, Сюзанна не сказать чтобы сильно переменилась: она всегда обожала распинаться о несправедливости, как реальной, так и воображаемой, я же в таких случаях лишь закатывал глаза, но никогда ей не возражал. Да и Леон всегда отличался перепадами настроения, мне же хватало ума не расстраиваться по этому поводу, я просто выходил из комнаты, оставлял его одного, чтобы не вгонял меня в тоску. Теперь же малейшие, заурядные их закидоны выбивали меня из колеи.

Я и рад был бы списать это на стресс от угасания Хьюго или на травму – черепно-мозговую, психологическую, какую угодно, после той ночи, – но, боюсь, причина гораздо прозаичнее и стыднее. Правда в том, что я завидовал Леону и Сюзанне. Чувство это оказалось настолько непривычным, что я не сразу его осознал, ведь всю жизнь я принимал как должное, что дело обстоит ровно наоборот. Я всегда был общительным, легко заводил знакомства – не хочу сказать, что я был харизматическим лидером, вовсе нет, но мне с легкостью удавалось влиться в самую крутую компанию, меня приглашали на все тусовки, меня уважали до такой степени, что я спокойно приводил с собой Дека, и его тоже принимали, несмотря на простецкий выговор, очки и совершенную неспособность к регби, – просто потому, что он мой друг. Над Леоном измывались все школьные годы; Сюзанна, конечно, не ходила в изгоях (она училась в соседней школе для девочек), но ни ее, ни ее подружек особо никуда не приглашали, поскольку все они были заучками типа Лизы Симпсон, продавали самодельные свечи, чтобы собрать деньги в пользу бездомных, Тибета и так далее, – в общем, если Сюзанну с Леоном и звали на какие-то крутые тусовки, то исключительно благодаря мне. И даже потом, когда мы выросли, Леон после первого же курса вылетел из колледжа и поскакал по миру – кажется, ездил сезонным рабочим в Австралию на сбор урожая, жил в сквоте в Вене, ни на одной работе и ни в одних отношениях не задерживался дольше пары лет, – Сюзанна же превратилась в домохозяйку и готовила детям пюре из зеленой фасоли, пока я строил блистательную карьеру и идеальную жизнь. Не то чтобы я смотрел на них свысока, такого за мной не водилось, я их любил и желал им всего самого лучшего, но в глубине души понимал, что если сравнивать их жизнь с моей, то моя круче.

И нате вам пожалуйста: теперь они поднимаются по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, жонглируют словами, ни на миг не теряя нить разговора, Леон травит байки о группах, о которых я разве что слышал, Сюзанна отряхнула пыль с диплома, поступила в престижную магистратуру по социальной политике и светится азартом, – и посмотрите на меня. Я функционировал более-менее нормально в своем новом миниатюрном упрощенном мирке, но прекрасно понимал, что на старой работе или в старой жизни не продержался бы и дня. Я им завидовал, постыдно и жгуче, потому что вся эта ситуация выбивалась из привычного порядка вещей. А потому и не мог смотреть на их бзики и слабости с прежним добрым снисходительным удивлением. Несколько месяцев назад в ответ на их выпады я лишь ухмыльнулся бы, покачал головой, теперь же стискивал зубы, чтобы не заорать от злости. И очень радовался, когда они уезжали и мы с Мелиссой и Хьюго возвращались в наше тихое сумеречное спокойствие шелестящих страниц, карточных игр и горячего какао на ночь, деликатных молчаливых согласий и договоров, в наш мир – я только теперь понимаю, какая это редкость, какая невыразимая драгоценность, – взаимной, строгой, нежной, заботливой доброты.

Леон был прав: Хьюго действительно слабел. Происходило это постепенно, незаметно, так что нам обычно удавалось убедить себя, что все по-старому. То вдруг у него подкосится нога, я или Мелисса подхватим его за локоть – осторожно, ковер! – но такое случалось чаще и чаще, и не всегда поблизости оказывался ковер, который можно было обвинить. Порой, подняв глаза от документов, он обводил комнату пустым, потерявшим сцепление с реальностью взглядом – что? который час? – и устремлял его на меня, совершенно не узнавая, так что меня подмывало попятиться прочь из кабинета, но, сделав над собой усилие, я говорил: “Дядя Хьюго, почти три часа, давай я сделаю чаю?” — после чего он моргал, взгляд понемногу прояснялся, и Хьюго отвечал с улыбкой: “Давай, по-моему, мы его честно заработали”. Бывали и редкие приступы граничившей с гневом раздражительности, практически на пустом месте: “Я прекрасно способен сам себя обслужить, не торопите меня!” Краешек губ чуть кривился в укоризненной ухмылке, которая никак не исчезала.

Однажды вечером Хьюго упал. Мы как раз затеяли ужин – собирались жарить эмпанады, у меня до сих пор во рту привкус жирной чоризо и лука. Мы поставили вальсы Шопена, Хьюго пошел наверх, в туалет, а мы с Мелиссой раскатывали тесто на столе и спорили о величине лепешек, как вдруг раздалось сбивчивое шарканье, пугающий глухой стук, грохот, словно что-то скатилось с лестницы, потом лязг – и все смолкло.

Мы вылетели из кухни, принялись звать Хьюго; я даже не успел сообразить, что это было. Хьюго полулежал на ступеньках, одной рукой вцепившись в перила, бледный, с безумным взглядом. Трость валялась внизу, было что-то жуткое в его позе – землетрясение, военное вторжение, все бегут…

Первой к нему подскочила Мелисса, опустилась на ступеньку, схватила его за руку, чтобы поддержать:

– Нет, лежите пока. Не двигайтесь. Что случилось?

Она говорила отрывисто и спокойно, как медсестра. Хьюго часто дышал через нос. Я поднялся к нему, попытался втиснуться рядом.

– Хьюго, что с тобой? Ты не…

Мелисса шикнула на меня и проговорила:

– Хьюго. Посмотрите на меня. Сделайте глубокий вдох и скажите мне, что с вами случилось.

– Ничего. Палка соскользнула. – Руки у него тряслись, очки съехали на кончик носа. – Идиотизм. Я-то думал, уже привык, научился с ней управляться, вот и расслабился…

– Вы ударились головой?

– Нет.

– Точно?

– Да. Все хорошо, правда…

– Чем вы ударились?

– Задницей, чем же еще. Пересчитал ступеньки – уж не помню, сколько именно. И локтем, вот он болит сильно… ох. – Хьюго шевельнул локтем и скривился от боли.

– Где еще болит?

– Да вроде больше нигде.

– Надо позвонить врачу, – наконец вмешался я, – или в “скорую”, мы…

– Погоди, – перебила Мелисса и буднично, проворно ощупала Хьюго: поверните голову, согните руку в локте, болит? а так? Лицо ее было сосредоточенным и отстраненным, как у чужой, пальцы оставляли на коричневых вельветовых брюках и растянутом свитере Хьюго мучные пятна, похожие на въевшуюся пыль.

На кухне по-прежнему играл Шопен, “Вальс-минутка”, лихорадочное буйство ускорявшихся и ускорявшихся трелей и рулад, дико хотелось его заткнуть. Дыхание Хьюго, частое и затрудненное, запускало в моем мозгу исступленную сирену тревоги. Мне стоило огромных усилий не двинуться с места.

– Ну вот, – Мелисса распрямилась, – я почти уверена, что никаких серьезных повреждений у вас нет. Локоть не сломан, в противном случае вы не смогли бы им двигать. Хотите, съездим в травмпункт? Или вызовем врача на дом, чтобы вас осмотрел?

– Нет, – ответил Хьюго, пытаясь сесть прямо. Я схватил его ладонь, куда больше моей, и только сейчас заметил, как он похудел, кожа да кости. – Цел, и ладно. Разве что потряхивает чуть-чуть. Но никаких докторов я сейчас уж точно видеть не хочу. Просто полежу.

– Лучше бы все-таки тебе показаться врачу, – сказал я, – на всякий случай…

Хьюго крепче сжал мою руку и произнес с раздражением, едва ли не со злостью:

– Я уже взрослый, Тоби. И если я не хочу ехать в больницу, то не поеду. А теперь помоги мне встать и дай палку.

Но он так дрожал, что какая уж там палка. Мы подставили плечи, помогли ему подняться и отвели в постель, вдалеке безумно кружил и повторялся Шопен, и наша осторожно ковылявшая троица смахивала на какое-то неуклюжее существо – ступенька! вот хорошо, еще ступенька! Наконец мы с Мелиссой уложили Хьюго, принесли чаю и решили, что на ужин разогреем банку куриной лапши и пожарим тосты. Эмпанад никому не хотелось.

– Он же все-таки не расшибся, – сказала мне на кухне Мелисса. – Может, и правда у него трость соскользнула.

Но это было не так, и мне не хотелось это обсуждать. Меня и самого трясло, сердце колотилось, тело отказывалось верить, что опасность миновала.

– Откуда ты знаешь, как проводить осмотр?

Мелисса помешала суп в кастрюле, слизнула с пальца каплю лапши, попробовала на вкус.

– Я когда-то окончила курсы первой помощи. Мать иногда падала.

– Господи. – Я обнял ее сзади, поцеловал в затылок.

Она взяла мою руку, на секунду прижала к губам, выпустила и потянулась к полке с приправами. Лицо ее все еще сохраняло то холодное, отстраненное выражение, а мне хотелось его стереть, затащить ее в постель, сорвать это выражение с нее вместе с одеждой, чтобы оно растаяло, как туман.

– Да ладно тебе. Не поверишь, как часто эти навыки меня выручали.

– И все-таки. – За эти годы я столько всего слышал о матери Мелиссы, что при встрече вряд ли удержался бы, чтобы не дать ей в глаз, но лишь сейчас заметил мрачную иронию: все Мелиссино детство поглотила забота о матери, наконец она от нее съехала, встретила парня, который позаботится о ней самой, и вдруг – опа! – ей снова нужно за кем-то ухаживать, и не за одним человеком, а за двумя. – Ты на такое не подписывалась.

Она обернулась ко мне с банкой приправ в руке:

– На какое такое?

– Ухаживать за Хьюго.

– Я всего лишь его осмотрела.

– Ты делаешь гораздо больше.

Мелисса пожала плечами:

– Подумаешь, пустяки. Нет, правда, мне совсем не трудно. Хьюго чудесный.

– Да. Но изначально мы планировали остаться тут на несколько дней. – К тому времени мы прожили в Доме с плющом уже три с лишним недели. Мелисса пару раз смоталась ко мне и к себе, захватила еще кое-какую одежду, но мы не обсуждали, когда вернемся домой. – Может, тебе лучше уехать.

Она прислонилась к столу, впилась в меня взглядом, позабыв о супе.

– Ты этого хочешь?

– Не в этом дело, – ответил я. – Я счастлив, что ты здесь. Но… – сказать ей это было все равно что принять на себя обязательство, к которому я не очень-то был готов, но что уж теперь, – я бы хотел остаться еще на чуть-чуть.

Мелисса просияла.

– Ох, как же я надеялась, что ты решишь остаться! Спрашивать не спрашивала, тем более что тебя всегда готовы подменить, но Хьюго с тобой хорошо. Для него это очень важно. Я очень рада, Тоби, и, разумеется, я тоже останусь. С удовольствием.

– Да, но сейчас одно, – возразил я, – а потом будет хуже. И я не хочу, чтобы тебе пришлось с этим возиться.

– Раз ты здесь, то и я здесь. Ой, – она повернулась к супу, который зловеще зашипел и вспенился, и убавила газ, – готово. Ты пожарил тосты?

– Речь не только о Хьюго, – выдавил я с невероятным трудом, слова давались мне с болью. – Тебе ведь последнее время приходится ухаживать и за мной.

Она с улыбкой оглянулась на меня:

– Мне нравится за тобой ухаживать.

– А мне не нравится, что ты вынуждена этим заниматься. Меня это бесит. Тебе и с матерью забот хватало.

– Это разные вещи, – неожиданно отрезала Мелисса, и в голосе ее впервые на моей памяти зазвенел металл. – Ты не сам себе это устроил. И Хьюго тоже. Это совсем другое.

– Но сводится-то к тому же. Тебе приходится заниматься тем же самым, а это неправильно. Нет, когда нам будет по восемьдесят, тогда конечно, но пока… ты должна ходить на танцы. Ездить на фестивали. Выбираться на пикники. Загорать у моря. В общем, делать все то, что мы с тобой… – Голос мой осекся. Я тысячу раз прокручивал в голове подобный разговор, но мне не хватало духу произнести это вслух, – оказалось, что и правда трудно. – Я тебе такой жизни не желаю.

– Ну, если бы я могла выбирать, я бы тоже тебе такого не пожелала, – буднично сказала Мелисса. – Но имеем что имеем.

– Поверь, я и сам себе такого не пожелал бы. Господи, да ничего хуже… – Дурацкий мой голос снова оборвался. – Но у меня выбора нет. А у тебя есть.

– Разумеется, есть. И я хочу остаться.

Я не привык видеть Мелиссу такой хладнокровной и невозмутимой – я ведь обнимал ее, когда она переживала из-за жалкого дурака Ниалла, который не давал ей проходу, когда она плакала из-за детей-беженцев в теленовостях или голодных щеночков на фейсбуке, так что ее поведение сбило меня с толку. Когда я представлял себе этот наш разговор, из нас двоих именно я держался спокойно и утешал ее.

– Я хочу, чтобы ты была счастлива. А пока ты здесь, это вряд ли возможно. Пока ты… – тут мне пришлось набрать в грудь побольше воздуху, – пока ты со мной. Я же должен делать твою жизнь лучше. А не хуже. И раньше, кажется, мне это удавалось. Но теперь…

– Ты и правда делаешь мою жизнь лучше. Глупый. – Она погладила меня по щеке, задержала на ней теплую маленькую ладонь. – И здесь мне лучше. Я ведь не только из-за Хьюго радуюсь, что мы остаемся. Тут… – Она выдохнула, рассмеялась. – Тебе тут хорошо, Тоби. Ты поправляешься. Может, и сам этого не замечаешь, но я-то вижу. И это самое прекрасное, что могло со мной случиться.

В моей голове этот разговор неизменно заканчивался прощанием: она, как Орфей, в слезах возвращалась к свету, я же, оставшись один, растворялся в сгущавшемся мраке. Похоже, мне выпал иной расклад. От свершившейся перемены меня охватило странное чувство: от счастья закружилась голова, но одновременно с этим из меня словно выпустили весь воздух, и я отчаянно искал точку опоры. Я силился придумать, как объяснить Мелиссе ее ошибку.

– Нет, ты послушай, – я прижал ее ладонь к своей щеке, – не надо…

– Тш-ш. – Она привстала на цыпочки и крепко меня поцеловала, обняв за шею и прижав к себе. – Ну вот, – улыбнулась она, отстранившись. – А теперь нужно покормить Хьюго, иначе он в обморок упадет от голода, и тогда тебе точно будет о чем волноваться. Пожарь наконец тосты.

Наутро Хьюго оправился и казался бодрее прежнего; слонялся по гостиной, напевая себе под нос, искал какую-то книгу, которую вроде бы видел тут пару лет назад и которую ему втемяшилось перечитать. Я отправился вглубь сада – я уже привык прятаться там с сигаретой, чтобы мы все продолжали притворяться, будто бы я не курю, – и улегся под деревом в полосе тени. За ее пределами слепило солнце, рассыпало по траве свои золотые монеты, повсюду стрекотали кузнечики, чистотел кланялся ветерку.

Мне вдруг захотелось поболтать с Деком, а лучше с Шоном. Я не слышал их с тех самых пор, как они навещали меня в больнице, время от времени они присылали мне сообщения, и я даже раз-другой что-то отвечал, но и только. Я вдруг поймал себя на том, что скучаю по этим двоим раздолбаям. Докурив, я перевернулся на живот и достал телефон.

Шон ответил мгновенно.

– Алло! – выпалил он, чем немало меня озадачил.

– Здорово, чувак. Как оно?

– Не может быть, – протянул Шон, и по радостному облегчению в его голосе я догадался: когда на экране высветился мой номер, он перепугался до смерти – вдруг я хочу попрощаться или звонят мои родители с печальным известием, – и тут до меня дошло, что по отношению к Шону с Деком я вел себя по-свински. – Это ты? Что новенького?

– Да почти ничего. А у тебя?

– Дофига всего. Сто лет тебя не слышал, как жизнь?

– Да нормально. Я сейчас у дяди Хьюго. Он болен.

– Но ведь поправится?

– Вряд ли. У него рак мозга. Несколько месяцев протянет разве что.

– Блин. – Шон искренне огорчился, ему всегда очень нравился Хьюго. – Жалко. Как он?

– Держится, учитывая обстоятельства. Зато хоть дома. Слаб, понятно, но пока все не так уж страшно.

– Передай ему привет. Хьюго хороший. Он всегда был добр к нам.

– Заезжай в гости, – неожиданно для самого себя предложил я. – Он тебе обрадуется.

– Правда?

– Конечно. Приезжай.

– Обязательно. На выходных мы с Одри собираемся в Голуэй, но на неделе непременно выберусь. Дека можно захватить?

– Давай. Я ему позвоню. Как он там? Дженна еще его не прирезала?

– Хреново. – Шон глубоко вздохнул. – Месяца полтора назад, когда они только-только помирились, она заявила, что им нужно съехаться. Я говорил Деку, что это полный идиотизм, и он со мной соглашался, но потом Дженна закатила ему истерику, мол, ему от нее только секс нужен, ну и в конце концов он решил доказать обратное и поселиться с ней под одной крышей.

– Не может быть. Ну все, больше мы его никогда не увидим. Она его из дома не выпустит.

– Погоди. Дальше еще интереснее. Они вместе искали жилье, нашли симпатичную квартирку в Смитфилде, внесли залог и плату за первый месяц, в общей сложности несколько тысяч. Дек сообщил хозяевам старой квартиры, что съезжает. А через неделю…

– О нет.

– Именно. Она, видите ли, всего-навсего хотела наказать его за то, что он играл с ее чувствами, а жить с ним вместе не планировала, и вообще она от него уходит, пока-пока.

– Черт. И как он? – спросил я.

– Фигово, как же еще. Я пытался вытащить его попить пива, но он отказался, заявил, настроения нет. Позвони ему. Ради тебя он оторвет жопу от дивана.

Я позвонил Деку, однако он не взял трубку. Я наговорил сообщение: “Привет, придурок. Надеюсь, ты сейчас не занимаешься примирительным сексом. Я у дяди Хьюго. Шон собирается ко мне заехать на следующей неделе. Ты тоже давай. Перезвони мне”.

Сейчас мне хочется думать, что если бы все вышло иначе, мы с Мелиссой жили бы себе и жили у Хьюго – может, даже когда его не стало бы. Шон с Деком приехали бы к нам в гости (Хьюго моргнул и улыбнулся бы, боже мой, как же вы оба выросли, я-то помню вас лохматыми пацанами, которые спят и видят, как бы чего напроказничать, – впрочем, надеюсь, в этом вы не изменились…), мы бы устроили барбекю, валялись на траве и язвительно припоминали Деку, как в пятом классе Мэдди, подружка Сюзанны, весь вечер с ним заигрывала, а он даже этого не заметил. Спокойная уверенность, с которой Хьюго ждал неминуемой кончины, вселила бы в меня мужество, и я вдруг осознал бы, что случившееся со мной не просто не смертельно, но преодолимо, всего лишь песчинка в океане жизни. Мы бы с Леоном и Сюзанной поддержали друг друга в трудные времена – черный юмор, объятия, долгие пьяные ночные беседы по душам – и стали бы пусть угрюмее, но ближе друг другу, и наша прежняя детская дружба, пройдя через испытания, засияла бы как новенькая. Мелисса уговорила бы меня заняться физиотерапией. В конце концов я купил бы кольцо, опустился на одно колено прямо посреди дикой моркови, и мы с Мелиссой, взявшись за руки, побежали бы в дом сообщить Хьюго новость, зажечь звезду надежды в сгущавшемся мраке: жизнь продолжится, несмотря ни на что, и род не прервется. А потом я обратился бы в какое-нибудь агентство недвижимости, продал свою квартиру, даже не заглянув в нее напоследок, и перебрался в белый георгианский дом окнами на залив. Разумеется, все обернулось иначе, но порой, когда мне отчаянно нужна передышка, я представляю себе, что именно так бы и вышло.

Не прошло и месяца, как привычная наша жизнь закончилась. В пятницу утром я снова сидел в саду под деревом и курил. Начиналась осень, пожелтевшие листья облетали с берез и падали мне на колени, наливалась багрянцем бузина, мелкие птички порхали и расклевывали ее на пробу, ясное синее небо отдавало прохладой. Где-то вдалеке мирно жужжала газонокосилка.

Уловив краем глаза тень, я вскочил от испуга – в косых лучах солнца на меня по высокой траве, точно предвестник, медленно и неумолимо надвигалась кособокая расплывчатая громада. Я не сразу сообразил, что это Хьюго ковыляет, тяжело налегая на трость. Я поспешно затушил сигарету и присыпал землей.

– Можно с тобой посидеть? – запыхавшись, произнес он, подойдя ближе.

– Конечно, – ответил я. Сердце у меня колотилось, я не знал, что и думать. Хьюго никогда не выходил ко мне в сад и если бы застукал меня с сигаретой, нарушилось бы безмолвное соглашение, поддерживавшее наше хрупкое равновесие. – Садись.

Он неловко опустился на траву, прикусив губу и опираясь на палку, яростно тряхнул головой, когда я протянул руку, чтобы ему помочь, прислонился к высокому дубу и вытянул ноги.

– Дай сигарету, – сказал он.

Помявшись смущенно, я выудил пачку, дал ему сигарету и помог прикурить. Он глубоко затянулся, закрыл глаза.

– О-о-о, – наконец выдохнул он. – Господи, как же мне этого не хватало.

– Ты разве курил?

– Еще как. Причем крепкие, “Вудбайнс”, по пачке в день. Двадцать лет, как бросил – отчасти потому, что вас стали привозить на лето, не хотел подавать дурной пример, но в основном для здоровья. И, как выяснилось, совершенно зря. – Уголки губ его то ли кривились в горькой полуулыбке, то ли просто опустились из-за болезни. – И ведь мог все эти двадцать лет дымить в удовольствие, ничего бы не изменилось.

Хьюго нарушил еще одно соглашение: прежде мы никогда не упоминали о том, что он умирает. Я не знал, что сказать. Этот разговор мне не нравился, внушал непонятный страх. Я тоже закурил, мы сидели, глядя на кружившие в воздухе кленовые вертолетики.

– Сюзанна звонила, – наконец произнес Хьюго. – Этот ее швейцарский спец посмотрел мою историю болезни. И сказал, что мои врачи правы: сделать больше ничего нельзя.

– Черт. – Я поморщился. – Черт.

– Да.

– Мне очень жаль.

– А я ведь верил, что не стану надеяться попусту. – Хьюго смотрел не на меня, а на клубившийся в солнечных лучах дымок от своей сигареты. – Я и правда так думал.

Мне захотелось дать Сюзанне хорошего тумака. Стерва, эгоистка, вечно ей надо настоять на своем, доктора ей не угодили, не лечат, а только калечат, а Хьюго страдай из-за ее фанаберии, да тут и дурак догадался бы, что не стоит даже пытаться…

– Зря она полезла, – ответил я. – Совершенно зря. Только хуже сделала.

– Да нет, она права. В принципе. Этот ее врач сказал, что в семидесяти пяти процентах подобных случаев он, вопреки мнению здешних врачей, рекомендует операцию, – это, конечно, проблему полностью не решает, рано или поздно рак возвращается, но позволяет выиграть несколько лет жизни… Ну а я попал в двадцать пять процентов. Опухоль расположена в каком-то не том месте.

– Мне очень жаль, – повторил я.

– Знаю. – Он сделал последнюю глубокую затяжку, наклонился и затушил сигарету о землю. Густая прядь упала, обнажив выбритый висок, куда входили и выходили волны радиотерапии. На поношенной рубашке Хьюго мельтешила рябая тень листвы вперемешку с пятнами солнца. – Дай еще сигарету.

Я протянул ему сигарету.

– Надо было пробовать все подряд, – сказал он. – Спиды, ЛСД. Героин. Впрочем, в моей молодости ничего этого, похоже, и не было; несколько раз я курил гашиш, но так и не пристрастился… Как думаешь, Леон знает, где можно достать ЛСД?

– Вряд ли, – усомнился я. Мне совершенно не улыбалось нянчиться с Хьюго под кислотой. – У него в Дублине, наверное, и знакомых-то не осталось.

– Ну конечно. Да и не стал бы я пробовать. Не обращай внимания, Тоби. Я сам не знаю, что болтаю.

– Нам с Мелиссой хотелось бы остаться здесь, – сказал я. – Пока… пока от нас есть хоть какая-то польза. Само собой, если ты не против.

– И что мне прикажешь отвечать? – с неожиданной горечью проговорил Хьюго и запрокинул голову. – Я ведь прекрасно понимаю, что должен благодарить тебя на коленях, да, Тоби, на коленях, как представлю, что в противном случае мне пришлось бы провести остаток дней в какой-нибудь жуткой больнице, и, разумеется, я не против, мы оба это знаем, я благодарен тебе так, что не передать словами, но чертовски жаль, что у меня нет выбора. Я бы хотел предложить тебе остаться, потому что мне приятно, что вы оба у меня гостите, а не потому что я без вас как без рук. Мне бы хотелось, черт побери, – он повысил голос, с силой стукнул ладонью по корню дуба, – хоть что-то решать самому.

– Прости, пожалуйста, – помолчав, сказал я, – я не хотел… тебя вынуждать и как-то на тебя давить. Я лишь подумал…

– Верю. Я не об этом. Вообще. – Хьюго потер лицо. Силы оставили его так же внезапно, как появились, и он привалился к дубу. – Я чертовски устал быть заложником этой дряни. Зависеть от ее прихотей. Она ведь сжирает не только мой мозг, но и мою самостоятельность, заедает саму мою жизнь, и это раздражает. Мне бы хотелось…

Я ждал, что он скажет, но Хьюго так и не закончил фразу. Вздохнул, выпрямился и произнес официально и четко, глядя не на меня, а в сад:

– Я буду рад, если вы останетесь. И ты, и Мелисса. При условии, что оба пообещаете мне: если вдруг передумаете, то уедете. Когда захотите.

– Хорошо, – согласился я. – Договорились.

– Отлично. Спасибо. – Он вдавил окурок в голый клочок земли. – Я хотел попросить тебя об одолжении. Я хочу, чтобы меня кремировали, а прах развеяли здесь, в саду. Ты проследишь, чтобы так и сделали?

– Тебе надо… – Разговор мучил меня все больше, как выверенная пытка, с каждым моим вдохом становившаяся чуть сильнее. Мне пришла идиотская мысль притвориться, будто я услышал, как в доме зазвонил телефон, или просто прикинуться, что заснул на полуфразе, – что угодно, лишь бы это прекратилось. – Тебе надо составить завещание. Чтобы уж наверняка. И если кто-то захочет его оспорить, ну ты понимаешь, решит поступить как-то иначе…

– Завещание, – угрюмо усмехнулся Хьюго. – Конечно, надо бы, кто же спорит. Я себе каждый день говорю: “На этой неделе непременно нужно все решить, пусть Эд или Фил посоветуют мне хорошего нотариуса…” А потом смотрю в их лица и думаю: “Я не могу так с ними поступить, не сегодня, подожду, пока они успокоятся…” Оглянуться не успеешь, а уже неделя прошла. Похоже, та психологиня из больницы была права, а? Отрицание. Наверное, в глубине души я по-прежнему на что-то надеялся.

И тут я наконец вспомнил: надо же спросить у Хьюго, что будет с домом. Хорошо, что зашла речь о завещании.

– И насчет дома. Если ты намерен, ну, то есть, если ты хочешь, в общем, быть здесь, – я обвел рукой сад, – значит, дом должен остаться в семье. Так ведь?

Хьюго повернулся и бросил на меня долгий пристальный взгляд из-под кустистых бровей.

– Тебе бы этого хотелось? – спросил он.

– Конечно, – ответил я, – еще как.

– Гм. – Он вскинул брови. – Вот уж не знал, что ты так его любишь.

– Я и сам не знал. А может, и не люблю, разве скажешь. Но… сейчас. Когда я снова здесь. – Я понятия не имел, как объяснить Хьюго, что чувствовал. – Было бы жаль его лишиться.

Хьюго по-прежнему смотрел на меня, и мне вдруг стало неуютно.

– А Леон с Сюзанной? Что они думают?

– Они со мной согласны. Им бы тоже хотелось, чтобы дом… чтобы дом остался. Не пойми неправильно, никто из нас не стремится его захапать, дело вовсе не в этом… – По лицу Хьюго мелькнула тень, я понятия не имел, что у него на уме. – Это фамильный дом. И они боятся, что Фил решит, ну, в общем, продать его, – не потому, что ему плевать, но…

– Ладно. – Хьюго перебил мой лепет. – Разберусь.

– Спасибо. Спасибо тебе.

Он снял очки, вытер их краем рубашки. Глаза его смотрели на залитый солнцем сад, не мигая, точно Хьюго вдруг ослеп.

– Если не возражаешь, – проговорил он, – я бы хотел немного побыть один.

– А, да. Конечно.

На миг я замер в нерешительности – не разозлился ли Хьюго на меня? не обидел ли я его тем, что заговорил о его скорой смерти как о неотменимом факте? сумеет ли он потом подняться без моей помощи? – но он словно и не замечал меня, и в конце концов я сдался и вернулся в дом.

Хьюго просидел в саду час с лишним, неподвижно, точно статуя, так что у самых его ног в траве копошились птицы (я торчал на кухне, не спускал с него глаз, но к окну старался не подходить, чтобы он меня не заметил). Наконец он вернулся, бодрый и чуть отстраненный, ему не терпелось взяться за работу: он провел какую-то головоломную проверку ДНК и кое-что раскопал по миссис Возняк, нашел каких-то ее родственников в Типперэри, не то двоюродных, не то троюродных, накануне он мне объяснял, но мне в одно ухо влетело, в другое вылетело. О разговоре в саду мы не упоминали, и у меня сердце екало при мысли, что Хьюго, возможно, обо всем позабыл.

Однако наутро он весело объявил, что сегодня к нам приедут Леон и Сюзанна со всем семейством.

– Давайте испечем яблочный пирог с грецкими орехами. Дети его не очень-то жалуют, зато я люблю, а должны же в моем положении быть какие-то преимущества. К тому же, – он улыбнулся мне, – яблочный пирог с грецкими орехами испечь куда проще, чем раздобыть ЛСД.

Итак: суббота, чаепитие с пирогом в гостиной. По дому витает теплый запах яблок с корицей, на улице почти осенняя хмарь. Том с серьезным видом рассказывает, что ему наконец-таки удалось достучаться до самого равнодушного из пятиклассников, у которых он ведет историю, каким-то немыслимым образом, с помощью “Игры престолов”; кажется, он счастлив. Сюзанна с Мелиссой обсуждают новую группу, которая нравится обеим, Леон кривится и предлагает составить им список с нормальной музыкой, Хьюго подшучивает над нами из-за того, что нам не нравится “Битлз”. Словом, на первый взгляд уютное семейное сборище, но все мы прекрасно знали, что это событие из ряда вон, все чего-то ждали, гадали, вопросительно переглядывались тайком. Я старался не обращать внимания. Меня до сих пор мучило, что я, сам того не осознавая, в разговоре с Хьюго облажался по-крупному и теперь все пойдет наперекосяк.

Масла в огонь подливали и дети Сюзанны. Их усидчивости хватило ровно на кусок пирога, и когда Том с Леоном убирали тарелки, Зак уже осой носился по гостиной, пинал мебель, швырялся рваной бумагой и, пробегая мимо, каждый раз задевал мой локоть.

– Дедушка Хьюго! – нудил Зак, повиснув на локтях на спинке его кресла и раскачиваясь, как шимпанзе. – Можно я возьму “Лего”?

– Зак! – рявкнула с дивана Сюзанна, они с Мелиссой смотрели на телефоне видео их новой любимой группы. – Слезь со стула.

Зак сердито крякнул, притворяясь, будто его сейчас стошнит, и с отвращением повалился на ковер, едва не придавив лежавшую на животе Салли, которая возила по ковру машинку и что-то бормотала себе под нос.

– Дедушка Хьюго, – крикнул он с пола, – можно…

Хьюго с трудом наклонился, погладил Зака по голове.

– Позже. Мне нужно поговорить с твоими родителями и всеми остальными. А вы с Салли идите играть на улицу.

– Но…

Тут Хьюго поманил к себе Зака, тот приподнялся, и Хьюго прошептал что-то ему на ухо. Зак расплылся в улыбке.

– Здорово! – сказал он. – Пошли, Сал, – и бросился в сад.

Салли побежала следом.

– Что ты ему сказал? – с легким подозрением поинтересовалась Сюзанна.

– Что в саду спрятан клад, и если они сумеют его отыскать, могут оставить себе. Кстати, не так уж и наврал, за все эти годы там потеряли уйму самых разных вещей. Им будет чем заняться. – Хьюго осторожно опустился обратно в кресло. – Мне нужно с вами поговорить. Сюзанна, будь добра, позови Леона и Тома.

Сюзанна бросила на меня пристальный взгляд, который я не смог прочитать, и вышла. Мы уселись тихонько, как послушные школяры, – я с Мелиссой на одном диване, Леон с Сюзанной на другом, Том в кресле напротив Хьюго, уперев ладони в колени, смотрел встревоженно, как сенбернар. Сквозь открытую дверь кухни из сада доносился голос Зака, выкрикивавшего команды, и тянуло прохладой.

– Тоби сказал мне, – начал Хьюго, – что необходимо внести ясность: кому перейдет дом, когда меня не станет.

– Ой, я, наверное… – Мелисса вскочила. – Пойду присмотрю за Салли и Заком.

– Нет, – сказал Хьюго, коснувшись ее руки. – Останься, дорогая. Ты тоже нужна. Тебя это ведь тоже касается. – И добавил, улыбнувшись криво: – Нравится тебе это или нет.

Мелисса замялась, но Хьюго уже ободряюще улыбнулся ей, кивнул, и она села обратно.

– Вот и хорошо. Тоби сказал мне, что и он, и вы двое – я имею в виду Леона с Сюзанной – считаете, что дом должен остаться в семье. Это так?

Оба выпрямились.

– Так, – ответила Сюзанна.

– Определенно, – согласился Леон.

– И вы опасаетесь, что если дом отойдет Филу с Луизой, то они его продадут.

– Непременно, – заверила Сюзанна. – Чтобы, как они говорят, обеспечить детям лучшее будущее.

Хьюго изогнул бровь:

– Разве ты не хочешь для них лучшего будущего?

– Хочу. Но мы и так не бедствуем. И без этих денег по миру не пойдем. Я не собираюсь возить детей на модные курорты, оплачивать им занятия парусным спортом и покупать огромный дом с кинозалом. Им вся эта фигня ни к чему. Но родители меня не слушают.

Хьюго перевел взгляд на Тома, тот кивнул.

– А твои родители что думают? – спросил Хьюго у Леона.

Леон пожал плечами:

– Отец не очень-то хочет продавать дом. Но ты же его знаешь. Если Фил на него нажмет…

– В конце концов Оливер сдастся, да, – согласился Хьюго. – А твои, Тоби?

– Понятия не имею, – ответил я. Вся эта сцена выглядела фальшивой, точно отрепетированный фрагмент сериала: весь клан собрался в гостиной, чтобы выслушать волю умирающего патриарха. – Отец, конечно, любит этот дом, но… Мы с ним это не обсуждали.

– Эд романтик, – произнес Хьюго. – В глубине души. – Он поменял положение ног, слабую осторожно переместил рукой. – Я хочу знать вот что: если дом останется в семье, что вы будете с ним делать? Кто-нибудь из вас планирует здесь жить?

Мы переглянулись. Я вдруг представил с тревогой, как через сорок лет ковыляю по Дому с плющом в вельветовых брюках с пузырями на коленях и в руках у меня чашка лапсанг сушонга.

– Ну, я пока в Берлине, – подал голос Леон, – не поручусь, что это навсегда, но…

– Может, мы тут поселимся, – перебила Сюзанна, обменявшись взглядами с Томом. – Нам нужно будет это обсудить.

– Тогда вам придется заплатить налог на наследство, а он нынче немаленький, – заметил Хьюго. – Осилите?

С каждой минутой происходящее казалось мне все более сюрреалистичным: Хьюго, сидя в кресле, деловито рассуждает о том, что будет через несколько месяцев, когда его не станет, а мы внимаем ему, словно так и надо, – воздух сгустился, стал кислым, как в подземелье. Хотелось уйти.

– Если мы продадим свой дом, точно хватит, – сказала Сюзанна.

Хьюго хмыкнул.

– Не очень-то это справедливо по отношению к мальчикам. Мне больше нечего им оставить – во всяком случае, столь же ценного, как дом.

– Я не возражаю. – Леон с невозмутимым видом развалился на диване, однако пальцы его выбивали на ляжке барабанную дробь; разговор этот нравился ему не больше, чем мне. – Сью когда-нибудь выплатит мне мою долю. Если вдруг выиграет в лотерею. Или не выплатит. Без разницы.

– Тоби?

– Не знаю, что и сказать, – признался я. В голове моей царила такая сумятица, что я завис, как старый компьютер, в котором одновременно открыли слишком много программ. – Как-то не задумывался.

– Мы могли бы… – начал было Том, и на миг мне вдруг дико захотелось врезать ему по морде: с какой стати он лезет в чужие дела? – Разумеется, только если парни согласятся. Дом можно оформить на троих, а мы будем здесь жить и постепенно выплатим ребятам две их трети.

– Если, конечно, надумаем здесь поселиться, – поправила Сюзанна, метнув на него предостерегающий взгляд. – Я пока ничего не решила.

– Ну да. Если решим. Безусловно, сперва нужно будет уладить…

Вдруг в саду заорал Зак. Они с Салли и до этого кричали не умолкая, но это было что-то другое – хриплый вопль ужаса.

Не успел я сообразить, что слышу, как Сюзанна выскочила из гостиной. Том побежал за ней.

– Что за хрень? – произнес Леон, и мы с ним и с Мелиссой тоже отправились в сад.

Салли и Зак стояли как вкопанные в глубине сада, вытянув в ужасе руки, и орали, причем уже оба, нечеловечески-пронзительный визг Салли перекрывал глухой вой Зака. Стук моих шагов, шум моего дыхания. С дерева хлынула волна птиц. В сочной зеленой траве перед Заком и Салли лежал буро-желтый предмет, в котором я безошибочно опознал человеческий череп, хотя черепов прежде не видел.

В моей памяти мир остановился. Все зависло неподвижно и невесомо над медленно поворачивавшейся Землей, погрузившись в глубокую тишину, которая длилась и длилась, так что я успел рассмотреть всю сцену в мельчайших деталях: застывший взмах золотисто-рыжих волос Сюзанны на фоне серого неба, широко раскрытый рот Зака, замершего в полунаклоне Леона. Как ни странно, больше всего это напомнило мне тот миг, когда я включил свет в гостиной и двое грабителей обернулись и уставились на меня. Моргни, покосись в сторону – и все уже другое: деревья, садовая ограда и сами люди снова похожи на себя, но сделаны из какой-то новой, чуждой материи; мир выглядел прежним, однако мне казалось, что я очутился совершенно в ином месте.