на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню


I

К вечеру с горных вершин потянул легкий ветерок и смягчил свирепую августовскую жару. Солнце спряталось за дождевыми облаками, которые выползали из-за горы, заслонеркали змеи-молнии, грохотал гром. В воздухе метались перепуганные птицы, наполняя лес жалобными криками. Все смешалось, всполошилось, даже старые вороны взволнованно каркали и, чувствуя запах крови, не покидали гор.

Фашисты упорно били из орудий и пулеметов. Вокруг на несколько квадратных километров беспорядочно поднималась взметенная взрывами земля. Тяжко, с хрипами и болью вздыхал воздух, а горы дико стонали.

Тявканье пулеметов, лай винтовок, рычание орудий — этот адский грохот усиливали раскаты грома. Все предвещало несчастье.

Позади, в нескольких шагах от Влады, взорвался снаряд. Над головой с воем пролетели осколки и камни, а с деревьев посыпались ветки и опаленные шаром листья.

«Перелет, немчура, перелет, — с облегчением вздохнул пулеметчик, словно это был последний взрыв. — Подарили мне еще одну минуту жизни… Эх, мать их… лезут словно с цепи сорвались».

глаз с прицела, он внимательно просматривал равнинку, где, как муравьи, копошились немцы. По его лицу стекал нот, оставляя светлые глубокие бороздки на грязной коже. Изредка он вытирал эти струйки рукавом куртки и проводил языком по растрескавшимся губам. Его мучила жажда. Толстая нижняя губа приметно дрожала, а в воспаленных глазах, полных тоски, тревоги и отчаяния, плясали отблески пожара, который пожирал маленькую боснийскую деревушку. Ветерок раздувал пламя, и огонь гудел, словно набухшая горная река; он перелетал с крыши на крышу, охватывая дощатые дома, рушил сараи, перемахивал через плетни и, как змея, полз по раскаленной земле. Где-то за горой послышался гул самолета, и тяжелые взрывы потрясли землю. Со стороны горящего села, откуда тянуло дымом, доносились выстрелы, а овича, — у Штефека уже, вероятно, стучали бы от страха зубы. Но теперь приходилось сдерживаться; только густые черные брови пулеметчика то поднимались вверх, то опускались, выдавая волнение.

«Счастливого пути, дорогие товарищи, — подумал он и печально взглянул вверх, в горы, куда недавно ушли бойцы, которых он прикрывал сейчас. — Все мы не можем дойти туда, куда идем… Но кто-нибудь дойдет, наверняка дойдет…»

Может быть, впервые за всю войну он позавидовал своим товарищам, которые живыми вырвались из этого ада, их жизнь теперь немного дальше от холодных объятий смерти. Может быть, на один только день, но все же подальше от нее.

«Правда, еще неизвестно, что их ожидает там», — чтобы немного успокоиться, подумал Влада и стал торопливо обшаривать карманы, хотя отлично знал, что там уже нет ни крошки табаку.

И вдруг он заметил, что немцы обходят их справа по небольшому лужку, огороженному плетнем. Первым решением было нажать на гашетку пулемета, но он сдержался: стало совестно зря тратить патроны. Далековато. Может быть, лучше податься в лес, пока их еще не заметили? Пальцы его нервно пробежали вверх и вниз по пуговицам куртки, словно по клавишам гармоники. Торопливо бросил взгляд на вражеских пехотинцев; он и глазом не успел моргнуть, как они короткими перебежками заняли позиции, совсем недавно оставленные партизанами.

Здесь, на этих утесах, партизанский батальон держался два дня — прикрывал переброску главных сил через скалистые горы. Два дня умирали бойцы, два дня пылали хибарки боснийцев, охваченные пожаром. Здесь умирала надежда на жизнь и гибла вера в будущее счастье. Но рождалось что-то новое, известное только тем, кто переживет эти тяжкие дни. В конце дня был получен приказ. Батальон поспешно оставил позиции и затерялся где-то в горах, поросших кустарником. Под защитой густых клубов дыма партизаны уходили в лес, дым понемногу расходился и таял в ущельях, а партизаны устало шагали все дальше и дальше, карабкались по кривым тропинкам, постепенно продвигаясь на восток.

— Влада, ты почему не стреляешь? Да стреляй же, стреляй! — зачастил Милович, увидев немцев. — Эх, браток, дай-ка я!

Штефек молча оттолкнул руку помощника. Ему было не до шуток. Не будь он пролетер[1], он, наверное, заплакал бы. Правда, слезы и сейчас набегали на глаза, но это было от горького дыма.

— Ты что, оглох? Стреляй! — И когда пулеметчик опять ничего не ответил, помощник спросил испуганным шепотом: «Что, может, патронов нет?.. Тогда нам, наверное, пора давать ходу. Все же лучше, чем погибнуть, а?»

Пулеметчик нахохлился, как старый индюк, которого дразнят ребятишки. Лицо покраснело, а брови сурово сошлись у переносицы. На некоторое время воцарилось молчание, словно в могиле. Было слышно, как шелестят листья на ветках.

времени оставил позицию… Я думаю, лучше здесь погибнуть, чем опозорить роту.

— Ну ладно, раз ты так говоришь, хорошо, можно и погибнуть.

Штефек и Милович были старые товарищи, лучшие бойцы в роте, всегда друг возле друга. Боривое, бывало, и куска хлеба без Влады не съест, а Влада без него глотка воды не выпьет. Все делили пополам: и горе и радость. Если надо было идти на пост одному, шел другой, ведь легче отстоять смену за друга, чем за себя. В бою их всегда видели вместе. Когда рота получала важное задание, именно их посылал командир: знал, что друзья не подведут, даже если придется рисковать жизнью.

— Стыдно, я и сам знаю, что стыдно, да… — выдавил из себя Милович и добавил хриплым голосом: — Если фашист не прикончит, свои расстреляют. Черт побери эту смерть, всюду караулит.

— Успокойся ты, приди в себя, меня и самого трясет… Лучше смотри, чтобы эти волки нас не окружили.

Милович молча отполз немного в сторону, прислонился к нагретой каменной плите. Тревожные мысли не оставляли его. Вот разорвется снаряд, убьет или искалечит, и тогда всему конец — жизни, борьбе, любви. И больше не нужна будет ни свобода, ни встреча с русскими. По лицу поползли первые капли дождя, они словно успокоили его. Дождь стал моросить сильнее, будто небо вместо матерей и сестер оплакивало тех, кто лежал, распростершись, на скалах в горах.

Флаг червонный плещет, вьется,

В нем привет нам от России,

Пусть сильнее сердце бьется.

От этого стало немного легче на душе. А потом пришла надежда, что немцы ослабят натиск. «Не такие уж они дураки, чтобы бродить ночью по лесу, да еще в дождь. Хорошо, что дождь начинается…» Боривое осторожно подполз к пулеметчику, который что-то шептал. «…Вместе воевали, вместе и умрем. Мы неплохо отомстили немцам, — Штефек обнял пулемет с обгорелым прикладом и опустил на него голову. — Мы хорошо воевали, честно, а теперь должны с честью умереть… Правда ведь?.. Осталось сорок патронов, хватит на четыре десятка немцев… Ну, что молчишь, дурак железный, думаешь, мне охота умирать?»

Вдруг в двадцати — тридцати шагах от них разорвался снаряд. Милович припал к земле. Воздух наполнился дымом. Печально пропела шрапнель. Где-то у села залаял тяжелый пулемет, и над головами партизан засвистали пули. Одновременно заговорили несколько винтовок.

— Влада, ты жив? — окликнул его помощник.

— Теперь давай, пора. — Штефек приподнялся, взял пулемет за ремень и повернулся спиной к немцам.

Милович не узнавал своего пулеметчика, так он изменился за сегодняшний день. Глаза ввалились, лицо потемнело от пыли и пороха, осунулось, словно после тяжелой болезни, скулы обтянулись. Пробитая пулями, прогоревшая у костра куртка висела на плечах, как на вешалке.

Согнувшись под тяжестью пулемета, Влада большими прыжками перескакивал через самые крупные камни на тропинке, раздвигал руками ветки, грозившие выколоть глаза, ругался, когда колючие кусты цеплялись за одежду или за пулемет. Он спешил уйти подальше от этого места, скорей догнать свою роту, а там будь что будет. — куда все, туда и он. Но, увидев заросли ежевики, он задрожал от нетерпения: не хватило воли пройти мимо ягод, хотя бы за это и пришлось заплатить головой.

— Скорей, Бора, скорей, — поторапливал Штефек товарища, а сам совал в рот ягоды вместе с листьями, а то и с колючками. — Не можем мы тут долго копаться. Скоро стемнеет, здесь и заплутаться недолго.

— Смотри, — показал Милович, — какой-то огонь.

Огонь приближался из-за деревьев. Он разгорался все сильнее и уже полыхал перед их глазами. И вдруг ахнул страшный взрыв. В небо взлетел огненный столб. Партизаны в растерянности бросились вперед, но не успели они выйти на дорогу, по которой прошел батальон, как заметили убитого товарища. Он лежал на спине с широко открытыми глазами, в левой руке сжимал карабин, в правой — гранату.

«Эх, бедняга, вот где довелось голову положить… У мертвых всегда остаются патроны», — подумал Милович. Но ранец и подсумок убитого бойца были пусты, нашлось всего три патрона в магазине карабина. В карманах мертвого гулял ветер — ни крошки хлеба, ни табаку.

Постепенно спускались сумерки. Дождь все сильнее стучал по листьям. Воздух сделался каким-то мягким и сладким. Недалеко от тропинки зарыдал удод, ему ответила сова, и Влада почувствовал, как острый холодок пробежал под рубашкой. Ему захотелось поскорее выбраться отсюда, но через несколько шагов их остановил глухой стон.

— Слышишь, кто-то стонет, — схватил он за руку товарища, — может, это кто из наших ранен.

Не теряя друг друга из виду, они побежали вдоль ручейка. Тропинки здесь не было, и бойцы едва пробирались сквозь чащу; они бегали взад и вперед, скользили на мокрых камнях, падали. В эти минуты они забыли о своей роте, забыли, куда им надо идти. Надо было найти раненого, и они его нашли.

ренек лет восемнадцати, что не мешало ему быть храбрым бойцом. Сейчас он сиротливо повернул набок голову и поводил глазами, из которых уже смотрела смерть.

— Куда тебя ранило?

Штефек опустил на землю пулемет и сел рядом со связным.

— Есть у тебя бинт?.. Боривое, подержи-ка. — Он быстро стянул с себя рубаху, изорвал ее на ленты и перевязал раненого. Но остановить кровь ему не удалось.

з его круглых голубых глаз.

Раненый тяжело вздохнул и утер слезы кулаком.

— Влада, у меня в сумке две гранаты. Если эти собаки полезут, найдется, чем их встретить. А вы ступайте, возьмите мой автомат, все равно у меня нет патронов.

— Ты тоже пойдешь с нами, — ответил ему Штефек.

— Куда уж мне! Товарищи, если вы настоящие сербы, не трогайте меня. Не хочу я быть вам обузой в пути.

— Боривое, подними ка его мне на закорки.

Приходилось часто отдыхать. Драгиша с каждым шагом становился все тяжелее. Носильщики менялись, а когда добрались до ручья, в изнеможении свалились отдохнуть и напиться холодной воды.

— Спасибо вам, что не бросили меня, этого я никогда не забуду, — заговорил связной, смочив губы. — Я и не знал, что вы такие хорошие ребята… Только бы не умереть…

— Ну, брат, в этом можешь не сомневаться, — ободрил его Штефек, хотя видел, что минуты раненого сочтены.

— Когда меня ударило, я подумал, что никогда больше не увижу свою милую матушку. Она в Крагуевце живет. Верно, ждет меня…

Бойцы встали, готовясь в путь. На горы опускалась ночь. Сумрак обволакивал предметы. Сыпал мелкий дождик. Сверкали острые молнии.

— Ну, пора идти.

— Посидите еще немного, — прошептал связной. — Мне спать хочется. Подождите…

Голова его дернулась и откинулась в сторону, тело свела судорога, а правая рука сползла с груди и ударилась о землю.

— Драгиша! — испуганно крикнул Влада. — Ты не притворяйся!

Связной молчал. Глаза его остановились. Губы посинели.

— Эх, бедняга, — сдерживая мелкую дрожь, вздохнул Милович, и из глаз его покатились слезы.

Им не хотелось бросать товарища так в горах. Они завалили тело камнями, поклонились могиле и, не оглядываясь, двинулись в путь. Узкие волчьи тропинки, обросшие терновником и можжевельником, извиваясь, бежали в разные стороны, как белые змеи, тянулись по камням. Здесь нетрудно было заблудиться. Поэтому Влада и Боривое шагали молча, глядя под ноги, чтобы не потерять следа батальона. Но быстро сгустилась темнота, теперь приходилось идти наугад. В такую ночь, говорят крестьяне, и собаку можно украсть. Даже гайдуки не выходили на промысел в такие ночи. Дождь уже не моросил, а лил как из ведра. По тропинкам мчались мутные ручейки.

Ветер сек лицо острыми струями дождя. Идти было все труднее, а впереди ждал длинный и трудный путь и тайны черной ночи в горах. Миловича охватили злые предчувствия. Еще час назад он думал только о том, как бы живым вырваться из боя, а сейчас к нему пришли совсем другие мысли.

[2] и вытер шею. — Знаешь, дружище, если мы и это переживем, то, верно, уж никогда не умрем.

— Зря ты боишься. Переживем. Похуже бывало, — сказал пулеметчик, чтобы успокоить товарища, хотя в эту минуту он и сам не верил в завтрашний день. — Я думаю, должны мы это пережить.

[3] скользили по камням, тянули назад. Мокрая одежда прилипла к телу. Милович так согнулся под тяжестью своей винтовки и автомата связного, что уперся подбородком в гру[4] он боялся больше, чем боя с немцами. Он был опытный партизан, участвовал не в одном бою, но его всегда страшила рукопашная. Он немало повидал и до того, как попал к пар[5] с обыском. Его, к счастью, арестовать не удалось, но враги сожгли дом, а вместе с домом сгорели инструменты. Нечем стало зарабатывать на кусок хлеба. За год, проведенный в боях, Милович заметно возмужал. На висках появилась седина, и он в добрую минуту шепотом жаловался Владе, что, когда кончится война, девушки не захотят и глядеть на него.

— Зря ты беспокоишься, — утешал его приятель. — После освобождения тебе дадут портфель министра. Будешь командовать всеми каменотесами, такую девушку найдешь, ка

— Да ну? Так, говоришь, я получу министерский портфель, здорово, а? И не какой-нибудь, а прямо по специальности?

— Ну да, ты же сам каменотес. Это дело ты знаешь. Вот пост министра путей сообщения тебе не дадут. Это место для меня.

Как и все партизаны, Милович с нетерпением ждал прихода русских, и эта надежда поддерживала его… Но сейчас, когда бригада получила приказ и двинулась через Романию на восток, в нем все взбунтовалось. Горькая тоска легла на сердце. Хмурый, вялый, он часто останавливался, оборачивался назад и, глядя вдаль, вздыхал.

— Эх, гордая моя Босния, и до каких пор ты, несчастная, страдать будешь… Все тебя покинули, вот и я оставляю тебя.

— Что это ты, болван, там бормочешь? — спросил его Влада так, как мог спросить только настоящий босниец.

— Жалко мне…

Он не успел договорить, чего ему жалко, как донесся оклик из темноты:

— Стой! Кто идет?

— О, здесь уже наши! — воскликнул Штефек, и губы его задрожали от радости, словно у малого ребенка, увидевшего мать.

Они догнали свою роту, когда батальон расположился на привал. На вершине горы было холоднее, хотя дождь перестал. Штефек пошел искать командира, чтобы доложить ему о возвращении, а Милович свалился у тропинки, где сидели бойцы и курили, пряча огонек в ладонях…

— Ты жив, браток? — окликнул его кто-то, дергая за плечо.

— Жив, а что? — очнулся Милович от короткого сна.

— А коли жив, жми вперед, — сердито проворчал голос, и боец скрылся в темноте.

И снова перед усталыми глазами все те же картины. Опять каждые полчаса колонна останавливается — подтягиваются «хвосты», меняются носильщики раненых, бойцы отдых же вершину, вновь попадали на те же самые тропинки. И всюду над ними, как смерть, поднимались мрачные скалы, а под ногами зияли голодные глубокие пропасти.

Перед зарей, когда разошлись облака и засияли холодные звезды, с Деветака подул ветер, от которого натужно застонали старые деревья. Было слышно, как скрипит и плачет сосна, вся в блестящих слезах смолы, ей вторит столетний сосед. Где-то вдалеке, за глубоким ущельем, завыли голодные волки, зарыдала сова, застрекотали какие-то птицы, и горы проснулись, а бойцам от этого стало лишь немного теплее.


Космаец | Космаец | cледующая глава